Я был человеком, который, кажется, впервые в русской прессе заговорил о Ромене Роллане как о большом и многообещающем писателе.
Было это тогда, когда не только в России, но и во Франции Ромен Роллан был весьма мало известен. Оценка его вообще, насколько я помню, шла вначале из заграничных кругов. Ромена Роллана часто упрекали и в том, что он «мало француз» и по образу своих мыслей, и по своим чувствованиям, и даже по своему стилю.
Это утверждала, конечно, не глубинная народная Франция. Я помню, что на вопрос, заданный Анатолю Франсу, какие взаимоотношения существуют между театром и народными массами во Франции, он ответил: никаких. То же самое можно сказать и относительно литературы высшего порядка. Она пока проходит над головами народных масс. Не утверждали этого, конечно, и представители действительно передовой и мыслящей Франции, притом мыслящей систематически, старающейся своею мыслью охватить все основные вопросы жизни, а не только какую–нибудь ученую специальность. Но эта глубокомыслящая Франция имела тихий голос, самые же крикливые голоса принадлежали той базарной Франции, которой посвящен был позднее один из блестящих томов «Жан–Кристофа».
Чем больше развертывался передо мною огромный талант Ромена Роллана, тем в большее восхищение приходил я. Каждый том его «Жан–Кристофа» проглатывался мною и моими ближайшими друзьями с настоящим восторгом. Не в том дело, что эта книга с литературной точки зрения превосходила многие шедевры мировой литературы. Она была превосходно, интересно написана, местами поднималась на огромную художественную высоту, местами, правда, казалась перегруженной публицистикой, но привлекал к ней, прежде всего, основной тон ее, то, что это было согрето художественным волнением, в то же время озарено глубокой мыслью, что она была необыкновенно серьезна, что она представляла собою взволнованную исповедь большого и чуткого человека и в то же время громовую проповедь, обращенную к лучшим среди лучших, главным образом, направленная в лагерь интеллигенции, предназначенная для спасения от «князя мира сего».
К началу войны я был самым безусловным поклонником Ромена Роллана. Опять–таки оговорюсь — это не значило, чтобы и тогдашнее направление Ромена Роллана, уже сильно зараженное толстовством, разделялось мною полностью. Я не рассматривал его как нашего человека, могущего числиться в рядах левой, истинно революционной колонны социалистов, но я смотрел на него как на необычайно крупную фигуру среди интеллигенции, которая в конце концов ломает вокруг себя мнимые ценности современной лжецивилизации и, повышая в огромной степени серьезность отношения к жизни в лучшей части молодежи, подготовляет ее к правильному служению будущему человечеству. Позиция, которую Ромен Роллан занял во время войны, опять–таки преисполнила меня симпатии. Он был мужествен, он был последователен. К этому времени относится и мое первое свидание с Роменом Ролланом в Женеве, когда он работал в какой–то большой международной организации, старавшейся посильно облегчить муки, принесенные войною. Во время долгого разговора, который мы имели там же, выявилось, что на многие вещи мы смотрим радикально противоположно. Когда я сказал ему, что остановить данную войну и пресечь возможность следующих можно только войной класса против класса, он пришел в ужас. Он стал говорить мне почти точными словами Толстого о том, что насилие не может быть побеждено насильем, и т. д. Это было грустно слышать. Как человек огромной жизненной серьезности, большого мужества, тончайшей вдумчивости и редкого художественного таланта, Ромен Роллан приобрел в России очень большую аудиторию. В первые годы революции у нас преобладало мнение, что Ромен Роллан не может не быть с нами. Ведь мы выступили против общего врага. Я же не строил себе особенных иллюзий и полагал, что союз наш с Роменом Ролланом будет всегда очень и очень отдаленным, что параллельные линии наших действий не только совпадут лишь в самом общем и в чрезвычайно своеобразных плоскостях, но что, кроме того, Ромен Роллан не сможет не осудить многого в нашей деятельности, как мы не сможем не осудить, и строжайшим образом, многого в том влиянии, которое он оказывал на европейскую интеллигенцию. Позднее это выяснилось с полнейшей очевидностью. Кульминационным пунктом этой очевидности был обмен открытыми письмами между Роменом Ролланом и Барбюс ом. Нет недостатка в товарищах, которые вследствие этого рассматривают Ромена Роллана почти как врага. Разве пацифистская проповедь Ромена Роллана, со всем ее гуманитарным благородством, не является такой же попыткой отнять у нас определившихся сторонников и возможных сторонников, как проповедь Толстого в России. Разве эти превосходные чувства не являются туманом, который скрывает от глаз люден подлинное очарование действительности. Разве, по существу говоря, проповедь Ромена Роллана, которая заменяет резкие формы активности действием слова, примера и т. д., не оказывается союзником 2–го Интернационала, основное значение которого заключается в распространении добродетели терпения среди пролетарских масс? Все это, конечно, верно, но марксисты, ученики Ленина, должны уметь расценивать явления не только по резкому мерилу, отделяющему правых от неправых, поборников света от служителей тьмы. Нет никакого сомнения, что и сейчас проповедь Роллана, являясь большим регрессом для коммуниста, который подпал бы ее чарам, в то же время является огромным подъемом для интеллигента, прозябающего в мещанстве, поддавшегося другим, гораздо более грубым чарам комфортабельной псевдоцивилизации, созданной буржуазией. Мы твердо верим, что великолепная, художественная проповедь Ромена Роллана, будя сердца, утончая умы, в сущности говоря, создает нечто вроде человеческих полуфабрикатов и что при благоприятных условиях достаточно одного прикосновения жгучей действительности к этим, подготовленным уже Роменом Ролланом, разбуженным людям, чтобы они пробудились окончательно, чтобы и тот красивый, играющий, как опал, туман, каким является гуманизм Толстого и Роллана, развеялся перед ними, как от порыва резкого ветра, и чтобы они увидели перед собою свой долг начертанным огненной рукой революционной современности. А кроме того, сколько тончайших драгоценностей дарит нам Ромен Роллан попутно. Какое наслаждение, забыв на несколько часов наши политические и этические разногласия, просто отдаться очарованию совместной жизни с этим духовно богатым человеком. Сколько меткости, равняющей его с Анатолем Франсом, в его кусательной сатире над окружающей действительностью. Сколько огненного негодования против всякого рода пороков, лжи и эксплуатации. Сколько нежности к собратьям–людям, какая огромная культурность, уже относящаяся не к сегодняшнему, а к завтрашнему дню в суждениях о лучших сокровищах человечества, до сих пор им приобретенных.
И, в конце концов, Ромен Роллан все–таки бунтарь, и он, как и некоторые другие крупные представители современной культуры, во имя этой самой культуры вынужден осуждать буржуазию и капитализм. Нынешняя культура в значительной степени развилась при буржуазном режиме и обязана своими роскошными формами тому же капитализму, и тем не менее она переросла его, или, вернее, он, придя в упадочное состояние, становится для нее тесным, искажает ее, и происходит своеобразный внутренний конфликт между лучшими специалистами культурного строительства, каких только имеет старое общество, и именно самыми его основными нелепыми устоями, уродство которых становится все более ясным по мере приближения заката буржуазии. Пусть борьба утонченных, культурных и пацифистских типов Франции и Ромена Роллана против буржуазной реакции есть как бы внутренняя борьба людей старого мира между собою — это все же внутренняя борьба прямых наших врагов и врагов наших врагов. Люди, подобные Ромену Роллану, становятся врагами наших врагов, поскольку они всей душой преданы росту истинных ценностей подлинной человеческой культуры. Ну что же. Ведь пролетариат и его культура есть прямое здоровое продолжение всечеловеческой культуры, в то время как буржуазный строй в настоящее время есть пацифизированное кривое отклонение от разумных путей истории. В каком–то порядке мы не можем не оказаться союзниками. Вот почему я считаю себя вправе в эти тяжелые и вместе с тем славные годы, когда приходится с величайшей осмотрительностью определять круг своих симпатий, от души поздравить Ромена Роллана в день, когда его будет чествовать лучшая часть Европы, поздравить его из совсем другого лагеря, но тем не менее дружески и с надеждой
(ЦПА ИМЛ при ЦК КПСС, ф. 142, ед. хр. 195, лл. 10–13).
