Книга — подвиг

Автор книги «Огонь» — Анри Барбюс — был мало кому известен до войны.

Зять поэта и критика Катюля Мендеса, он опубликовал пару сборников довольно тонких стихов,¹ роман «Умоляющие»² — чисто лирического характера и оригинальную книгу «Ад»,³ где дана кошмарная история эротических сцен в комнате подозрительного отеля.

В настоящее время имя Барбюса стало бессмертным, И не потому, что академия Гонкуров увенчала премией его новую книгу:⁴ академия эта неоднократно доказала, что она не непогрешима, а потому, что книга стала событием, что она, отличаясь небывалой яркостью выводов, заставила признать себя даже тех, которые по политическим убеждениям должны были бы встретить ее ожесточенно враждебно, потому что она огромную силу совести, морального сознания соединяет с безусловной правдивостью и значительной художественностью, наконец, тем, что эта книга — подвиг в самом прямом смысле слова.

Война застала Барбюса больным в Давосе, где он отлеживался от опасной вспышки наследственного туберкулеза. По состоянию здоровья он ни в каком случае не подлежал воинской повинности, но, потрясенный грандиозностью событий и сразу решив погрузиться в самую пучину войны, чтобы, если судьба позволит, пережить ее испытания, дать ее правдивое изображение, — Барбюс определяется волонтером, с парадоксальным условием — служить непременно простым боевым солдатом и в нехоте. Чтобы читатель вполне понял все значение этого условия, приведем сейчас же две цитаты из художественной хроники Барбюса.

Характеризуя состав своего взвода, журнал которого он составил и обработал для читателя, Барбюс говорит:

«Среди нас нет людей либеральных профессий. Все учителя служат либо унтер–офицерами, либо фельдшерами. В полку есть один монах — но он санитарный сержант, один тенор — он велосипедист при полковом враче, адвокат — секретарь полковника, один рантье — капрал в нестроевой роте. Среди нас никого подобного. Мы — боевые солдаты, а в этой войне почти вовсе нет интеллигентов или богатых людей, которые рисковали бы своей шкурой иначе как случайно или мимоходом, либо в шапке с галунами».⁵

И в другом месте один из героев Барбюса — солдат говорит о добровольцах: «Эти господа меня порядочно раздражают. Те, кто определился в пехоту и без условий, заслуживают, конечно, полного уважения, но те, что поступают в специальные разряды армии, даже, допустим, в тяжелую артиллерию, начинают меня злить. Мы ведь их хорошо знаем. Потом в великосветских салонах они станут говорить: «Я, знаете ли, пошел добровольцем на все время войны. — Ах, как это красиво, по собственной воле вы пошли навстречу митральезам! — Да, мадам маркиза, я уж таков!» Иди ты к черту, хвастунишка!»

Солдат, который отправился на излечение, приходит в ужас от непомерного числа мнимовоенных людей, благодушествующих в тылу: «Сколько бюро! Целые дома, улицы, кварталы! Я видел только маленькую часть тыла, и то у меня голова пошла кругом. Никак не думал, что есть столько военных, просиживающих стулья. Тот, кто выдумал названия для всех этих канцелярий, был башковатый малый».

Наш писатель пренебрег подобной полуслужбой. Это и дало ему возможность после года с лишним на фронте, когда судьба каким–то чудом уберегла его, а довольно тяжелая рана оторвала от непосредственного участия в войне, описать нам в качестве не только свидетеля, а участника и жертвы — житье–бытье солдат в траншеях второго и первого ряда, на отдыхе, под артиллерийским обстрелом и в рукопашном бою, дать серию портретов подлинного солдата и привести нас силой всего этого глубокого почувствованного опыта к самым радикальным выводам относительно войны, ибо, по Барбюсу, солдат меняется на войне и из чего–то прямо–таки неожиданно близкого к «серой скотинке» — которую кто бы ждал встретить в качестве массового типа на французском фронте? — превращается в очень остро мыслящего демократа, для которого все яснее становится истина о плодотворности братства всех народов и всяческая ложь, связанная со всеми формами и видами войны.

Выводы Барбюса, правда, которую он нам рассказывает из быта на фронте, и правда, которой он нас учит в сфере выводов из этого опыта, так радикальны, что не может быть никакого сравнения между общей тенденцией этих картин и этих идей и, например, политической и моральной линией газеты «L'Humanité», центрального органа официальной социалистической партии.⁶

Читая книгу Барбюса — все время спрашиваешь себя, как могла цензура, столь жестокая во Франции по отношению к разоблачениям, гораздо более бледным, и призывам, гораздо менее решительным, оставить эту горькую и пламенную книгу без единого следа своего вмешательства? Я и до сих пор не знаю, чем объясняется это? То ли карандаш выпал из рук цензора перед лицом высокого подвига этого чахоточного писателя, собственной кровью написавшего свою книгу жалости и гнева, и перед лицом солдата, вернувшегося из страшных переделок, сквозь которые он прошел, именно чтобы пронести свою книгу; то ли авторитет академии Гонкуров, почти единогласно признавшей из ряду вон выходящие достоинства сочинения, подействовал на сердце хранителя литературных судеб?

Характерно, что даже националистическая пресса, мыча что–то о сгущении красок и односторонности выводов, не решилась тем не менее напасть на книгу. Толки же господ рецензентов, не нюхавших пороху, о сгущении красок Барбюсом, вернувшимся раненным и с солдатским крестом за храбрость, несомненно, комичны.

Содержание романа (несколько странно, что Барбюс назвал свою хронику романом) распадается на три элемента: чисто бытописательный, психологический и общественно–моральный.

С точки зрения бытописания книга Барбюса есть вопль жалости и скорби.

Холод, грязь, отупляющая скука, жестокая эксплуатация солдата населением, поскольку он входит с ним в сношения, раздирающий нервы рев канонады, целое море трупов, исковерканных, гниющих, целый мир искалеченных, истекающих кровью людей, боль, смерть, вспышки звериного бешенства, падения в черные ямы отчаяния и потом серые равнины гнетущего ожидания, ставшего безнадежным, — вот те краски, которыми Барбюс рисует круги военного ада, перед чьим ужасом, безусловно, меркнет Дантов ад.

Но если ни в одной книге, порожденной войной, мы не встречаем столь беспощадного, ужасающего описания солдатского житья–бытья на фронте, то все же два другие элемента книги Барбюса имеют едва ли не еще большее значение.

С острым вниманием изощренного психолога–романиста, с горячим сочувствием поэта вникал Барбюс во внутренний мир своих товарищей по взводу, с которыми, благодаря своей сердечности и стоической готовности брать на себя все невзгоды, все опасности, всю ответственность, — он установил подлинно дружеские отношения.

Несмотря на большое разнообразие типов — во всех них Барбюс установил одну и ту же черту: какую–то странную пассивность. В общем, это люди добрые, хорошие товарищи и соседи. Барбюс рассказывает о них много трогательного. Сравнивая их с марокканцами, он подчеркивает, что марокканцы — подлинные солдаты, воины с головы до ног, французы же — люди прежде всего, штатские люди, недавно оторванные от мирных занятий и отнюдь не могущие войти во вкус воинственного героизма. Но они оказываются в огромной зависимости от внешних сил. Прежде всего — от начальства.

Они иной раз ворчат на него, но, в общем, относятся к нему, как к таинственному и непререкаемому провидению, с которым тщетно спорить. Это столь фаталистическое отношение, такая дисциплинированность, которая доходит до стадии дрессированности. Конечно, солдаты и не ставят перед собой вопроса, поступает ли с ними начальство по произволу или само вынуждаемо необходимостью. Они берут все исходящее от него огулом, совершенно так, как дождь или холод. Во–вторых, столь же фаталистически относятся они и к наличности неприятеля.

«Ты будешь мне говорить, что они тут тоже не по своей воле, что это их кайзер и другие пригнали сюда весь этот народ: однако они все–таки тут, у нас, во Франции: значит, нужно выгонять их во что бы то ни стало».

Наконец, если холод, голод, насекомые, грязь и всяческие обиды, разлука с близкими, постоянная опасность, страдания от ран и болезней приводят иногда в подавленное настроение, то даже в самых флегматичных, сентиментальных или рассудочных типах атака и рукопашная пробуждают кровожадного зверя, жаждущего убийства и победы.

Словом, внешняя обстановка определяет собою без остатка поведение солдата. Только где–то на дне и совершенно бессильно копошится у огромного большинства нечто похожее на самостоятельную мысль и индивидуальное чувство.

—  Не волнуйся! Тут ничему не поможешь! — это любимое выражение.

Или такая фраза, которая тоже постоянно повторяется: «Мы уж и так не в себе, а если начнешь рассуждать или стараться вникнуть — непременно рехнешься».

С большой любовью останавливается Барбюс на высоком типе капрала Бертрана. Этот персонаж великолепно иллюстрирует отношение к войне большинства солдат–социалистов. Мы приведем всю страницу, посвященную его характеристике.

«Бертран говорил обыкновенно мало и никогда о себе. Но теперь, тотчас же после атаки, он внезапно заговорил со мною.

—  У меня было сегодня трое на руках. Я дрался, как бешеный. Мы все стали зверями, когда добежали до траншей.

Его голос слегка дрожал.

—  Надо было, — сказал он, — для будущего! Он скрестил руки и покачал головой.

Будущее! — сказал он каким–то пророческим тоном. — Какими глазами посмотрят на нас те, что будут жить после нас, совесть которых будет уравновешена несомненным прогрессом? Будут ли они считать эту бойню чем–то подобным геройским подвигам в духе Плутарха и Корнеля или преступлением апашей?! А между тем, — продолжал Бертран, — посмотри, есть одна фигура, которая возвышается над войной и которая в своем мужестве будет сиять чистотой и красотой. И он воскликнул:

—  Либкнехт!

Он встал все еще со скрещенными руками. Его красивое лицо, выгравированное глубоко, как лик статуи, опустилось на грудь. Но он еще раз вышел из своего мраморного молчания:

—  Будущее! Оно сотрет настоящее более глубоко, чем мы думаем, сотрет его, как нечто ужасное и позорное. И, однако, это настоящее было необходимо. Позор военной славе, ремеслу солдата, делающему из человека то глупую жертву, то отвратительного палача. Все это слишком верно. Эта правда еще не для нас. Эта правда станет действительностью, когда очищение духа позволит всем постичь ее. Мы еще далеки от такой эпохи, и сейчас подобная правда есть почти заблуждение, и эти святые слова звучат почти кощунственно. Но надо вернуться к службе. Бери ружье и иди за мной!»

В таких моментах мы находимся уже на переходной стадии между наблюдениями психологическими и морально–общественными выводами.

На той же границе стоит Барбюс, когда он описывает чувство горестного негодования солдат, временно попадающих в тыл и констатирующих, что и во время войны каждый народ резко делится на два народа: на один война ложится проклятием и нечеловеческими муками, другой же задевается, но лишь слегка, хотя выгоды войны падают, главным образом, на долю последнего и именно его интересы в первую голову защищаются на фронте.

Но Барбюс идет еще дальше.

Нисходя по кругам Дантова ада, он в то же время по каким–то спиралям восходит на все большую высоту моральной прозорливости и социологического ясновидения.

Леденящим ужасом веет от последних глав книги, в которых описывается наводнение, превратившее траншеи в каналы и все поле битвы в болото. Невольно соглашаешься с Барбюсом, когда он говорит: «Под убийственным, оглушающим огнем артиллерии я думал, что это — ад. Но теперь я увидел, что подлинный ад не огонь, а вода!»

Он нашел ужасающие краски, чтобы описать людей, превращенных в комья грязи, прилипших ко дну все растущих луж, утопающих в липкой глине. Но зато именно этим солдатам, ставшим бесформенными глыбами земли, заброшенным на отмелях холодного желтого моря, влагает он в уста последние истины.

Мы не будем здесь повторять их. Скажем только, что Барбюс держится здесь на вершинах объективной гуманности, на вершинах самой острой критики совершающегося. Свою удивительную книгу он кончает так:

«Соглашение демократий, соглашение этих бесконечных масс, подъем низов народных во всем мире — их прямая и простая вера… Все остальное, все остальное в прошлом, настоящем и будущем безразлично!

И один солдат осмелился прибавить к нашему разговору фразу, которую он начал сперва нерешительным и тихим голосом:

— Если нынешняя война заставит человечество сделать шаг по пути прогресса — все наши скорби и вся эта бойня будут прощены.

Мы стали готовиться как–нибудь присоединиться к остальным, чтобы вновь начать войну. Черное небо, полное грозовых туч, вдруг тихонько раскрылось над нашими головами; между двумя мглистыми облаками пролился спокойный свет, и эта узкая, траурная и бедная, словно задумчивая, полоска света служила для нас доказательством, что солнце все–таки существует».

Книга полна захватывающих эпизодов, из которых молено выделить побывки дома Эвдора и Потерло. Эти главы — и в художественном отношении шедевры. От души желаем, чтобы перевод «Огня» как можно скорее появился на русском языке.⁷