Из заграничных впечатлений

Германия

В Германии сколько–нибудь организованного и вообще достаточно явственного пролетарского, в собственном смысле этого слова, литературного движения почти не наблюдается. Широких писательских организаций типа, скажем, нашего ВАППа или организации типа рабкоровского там нет.

Во всяком случае, если есть организация корреспондирования вокруг «Роте Фане»¹ то она не проявляет себя в области художественной литературы.

Словом, в области организации пролетарских писателей ничего в Германии не сделано.

С другой стороны, большим успехом является то, что создалась довольно видная группа писателей, объединившихся сейчас и желающих вступить с нами в ближайшие сношения.

Они начали свою работу в деле организации даже не попутнической, а просто немецкой литературы. По их инициативе возникла идея впервые создать писательский профсоюз (Arbeitsgemeinschaft). Эта организация будет развернута во всегерманском масштабе, но пока она существует только в Берлине. В президиум этого Arbeitsgemeinschaft вошли два буржуазных писателя и три наших. Я считаю это очень большим успехом. Достаточно, что наши писатели собрались в группу и они уже приобрели большой авторитет. Они смогут приобрести руководство в писательской среде. Конечно, позднее начнутся, вероятно, интриги со стороны социал–демократов и т. д., но пока дело обстоит так. Писательские возможности связаны, главным образом, с «Роте Фане».

Существует издательство «Malik–Verlag». В нем есть кое–что относительно слабое, но, в общем, вся серия «Малика» двести — двести пятьдесят книг дает многое, что связано с нашими тенденциями, с тенденциями ВАППа.

Все коммунисты–литераторы жалуются на культурный уровень немецких рабочих. Они говорят, что им в области культуры трудно работать, потому что рабочие, прошедшие государственную школу, основательно накладывающую на них мелкобуржуазный отпечаток, прошедшие школу социал–демократического воздействия, они все чрезвычайно глухи в отношении сколько–нибудь передовых форм искусства. Они утверждают, что рабочие эти стоят на уровне мещанского благополучия и что вывести их из этого состояния довольно трудно. Наши товарищи, например, ссылаются на то, что даже некоторые журналы, очень интересные и ведущиеся в коммунистическом духе, как, например, «Knüppel» («Дубина»), совершенно рабочих не интересуют.

Рабочие, говорят они, относятся отрицательно к этим журналам и находят удовлетворение во всякого рода обывательских карикатурах. Во всяком случае, препятствий такого рода очень много. Что касается коммунистических рабочих, то они говорят, что известные остатки такого же отношения имеются и у них.

Из Германии я вынес такое впечатление: здесь нужна энергичная работа в направлении создания своими силами и переводными силами пролетарской литературы.

Наши друзья рисуют темными красками немецкого рабочего прежде всего потому, что не умеют сразу найти к нему — в области культуры — требующихся путей. Развернут они серьезную работу, и немецкий рабочий предстанет перед ними в более радужном свете.

Товарищ Пискатор развивает очень подкупающий план завоевания пролетарского театра, большого пролетарского театра драматургами–коммунистами из среды пролетарских писателей. По–моему, это несколько смелый план, может быть, он это по молодости говорит, но человек он талантливый, и я ему сказал, что продвигать нашу драматургическую литературу следует.

В Германии довольно серьезно ведется большая, упорная работа по организации живых газет и инсценировок.

Я видел там такую одну инсценировку, сделанную молодежью, которая на меня произвела впечатление большой, серьезной работы — нечто вроде нашего Пролеткульта. Но зато я видел там постановку моей пьесы «Слесарь и Канцлер», которую показал один кружок рабочих.

Народу собралось видимо–невидимо — две тысячи — в одной пивной, — это был такой ужасный спектакль, из рук вон! Ни один крупный кружок нашего большого завода не может играть так абсолютно бестолково, как играли эти люди.

Но вот театр «Volksbühne». Это социал–демократический театр просветительного типа. Там даются старые классики и, кажется, за последнее время было очень мало пьес, которые бы даже с социал–демократической точки зрения могли считаться проявлениями пролетарской литературы. Там должна была идти моя пьеса «Дон Кихот», и они пригласили Пискатора режиссировать. Уже тогда было некоторое смущение, пойдет он или нет. Дело кончилось неблагополучно. Пискатор хотел придать этой пьесе ярко политический характер, и они его выставили. Приглашенный хороший артист говорил, что с Пискатором он не может работать. Произошел скандал, который был освещен в некоторых газетах. Как будто это служит дурным предзнаменованием о возможности когда–нибудь этот театр завоевать для нас. По внутреннему устройству этот театр замечателен. Очень большой театр, ежедневно наполняющийся частью мелкобуржуазной, но на две трети рабочей публикой, которая с громадным вниманием, прямо трогательно относится к пьесам. У нас к самой лучшей вещи не будут относиться с такой чуткостью, как там.

Что касается моей пьесы, которая там шла,² то она имела очень большой успех, двадцать раз подряд шла, и пресса считала ее совершенно определенно большевистско–пропагандистской пьесой, ловко рассчитанной на то, чтобы завоевать симпатию малых сих.

Франция

Барбюс с группой «Clarté» порвал уже давным–давно. Ничего общего между ним и «Clarté» в последнее время не было. Почему? Тут существуют разные мнения. Люди, не расположенные к руководству «Clarté», говорят, что тут были личные счеты, что Барбюс занимал по своему таланту доминирующее место, молодежь хотела самоопределиться; здесь вышла борьба за положение. Но с полным правом говорят о некотором идейном расхождении.

Короткое участие Барбюса в радикальной газете «Volonté» дало повод «Clarté» сказать, что Барбюс ведет линию на объединение якобы добропорядочных попутнических элементов и они не могут его поддерживать.

Барбюс об этом нисколько не плакал, потому что, действительно, в последнее время взял на себя инициативу по собиранию всех сил во Франции, которые могут дать отпор грозящей реакции, и политической и культурной. Он ставил перед собой такую задачу: найти и наметить такие элементы, которые могли бы дать серьезный отпор растущему влиянию фашистской организации, католических газет и т. д.

Само собой разумеется, Барбюс при этом не слишком смотрит в зубы всякому, тут, конечно, не только свободный доступ есть, и, может быть, Барбюс иногда считает возможным вступать в организационную связь с людьми, связанными с нежелательными идеями. A «Clarté» во многих статьях мнимо, внешне декоративно ведет линию величайшей сектантской чистоты. Впрочем, если бы она допускала, действительно, такую линию, я бы сказал, что это очень хорошо — одно помогало бы другому.

Но, к сожалению, там такой хаос, такой туман и беспрестанная перемена декораций, что это вызывает величайшие опасения.

Нельзя сказать, что «Clarté», которое очень плохо обставлено в финансовом отношении, чтобы оно не было влиятельным. Несмотря на то что имеет небольшой тираж (всего около пяти тысяч), оно все же имеет известное влияние. Это объясняется тем, что незадолго до серии кризисов они задали такой вопрос: «Что вы думаете о войне в Марокко?» — и поставили его перед широкой читательской публикой, в том числе пацифистской, и в семьдесят шестом номере поместили массу ответов, очень резких — с пацифистской точки зрения совершенно удовлетворительных, с коммунистической — иногда довольно приемлемых, начиная с Ромена Роллана и кончая длинным рядом других писателей.³ Точно так же был поставлен вопрос относительно борьбы с марокканской войной, чем они и приобрели репутацию государственных изменников. Грозили им всякого рода процессами и т. д. Кроме того, от них отхлынула часть таких обывателей, которые им почему–то симпатизировали, но не могли пережить такой остроты постановки вопроса. В дальнейшем «клартисты» отмежевались весьма определенно от пацифистской точки зрения и даже от Барбюса. Барбюс написал такой протест от ряда общественных групп,⁴ по они заявили, что и Барбюс слишком пацифичен, и что все эти ответы очень хороши, и что они должны были подписать тоже этот самый протест, чтобы таким образом организовать более внушительный крик против Марокко, но что сами они на такой точке зрения не стоят и что единственным спасением для Франции и Европы является коммунистическая революция; они просят читателей помнить, что позиция, которая считается радикальной, есть для них только крайне правый уклон, на который они сознательно пошли, чтобы организовать общественный протест. Сами они стоят на более решительной точке зрения, на точке зрения полного прекращения марокканской войны, братания на марокканском фронте и прямой линии на революцию. Все это, конечно, как вы видите, в высшей степени мужественно и интересно. Нужно сказать, что перед этим они обратились с анкетой к крестьянам относительно положения аграриев во Франции и получили большое количество ответов, после чего они составили очень интересный крестьянский номер. Но параллельно с этим у них шли внутренние кризисы.

Есть целая группа молодых писателей, захватывающая разные слои, которая считает, что мы вообще стоим во главе Азии,⁵ и не так понимает это дело, что для нас главным является пролетариат Западной Европы и Америки, пролетариат, могущий быть разумным продолжателем дела, начатого европейской цивилизацией и рационализацией. Они считают, что мы всему этому враги, что мы в западноевропейской культуре разочаровались и считаем все там меньшевистским. Кроме того, они считают, что мы разуверились также и в началах рационалистической науки.

Этим самым они оказывают нам самую скверную услугу и заявляют, что мы окончательно стали во главе Азии, причем они считают нас не только той силой, которая возвещает новую жизнь народам, но они считают, что мы разум отодвигаем в сторону и на первое место выставляем интуицию и что идет крушение культуры. Совершенно так же, как выдвигали это немецкие декаденты, то же самое писавшие!

В духе этого «восточного уклона» целой группы левых молодых писателей был опубликован манифест, подписанный и «клартистами».⁶ Один факт для характеристики их настроений. Сюрреалисты пошли в театр, где читал какой–то католический лектор. И вот тут–то и поднялся скандал.

Арагон, сюрреалист, талантливый молодой писатель, отчаянный «революционер» (когда–нибудь он перебьет непременно витрины на Итальянском бульваре), он отправился туда и закричал: «À bas la France!» (Долой Францию); их повели в участок, и там они сказали, что Франция вся сгнила, что корни ее в будущем и что Франция должна распасться и мы будем этому содействовать. Процесса из этого не вышло, потому что к ним отнеслись как к мальчикам, но шум был большой. Арагон, которому полицейский чиновник сказал: «Вы понимаете, что это есть государственная измена?» — ответил: «Я понимаю, что можно было бы назвать изменой, если бы я с детства не понял, что Франция вся сгнила».

Они обращаются к французской буржуазии и говорят, что мы считаем кровавую революцию неизбежной местью человечества за ваши произведения, за ваши дела вообще. Есть тут очень недурное характерное примечание.

В манифесте они пишут: «разъясним этот образ, — Восток повсюду. Он представляет собою конфликт, метафизику с ее недругами, которые вместе с тем недруги свободы и сосредоточенной мысли. Кто может сказать, где Восток в Европе, — он всюду, на улице, и каждый человек, с которым вы встречаетесь, несет в себе кусок Востока, потому что Восток находится в самом сознании человека».

Другие сюрреалисты, представлявшие революционное крыло молодежи, заявляют, что они окончательно переходят к коммунистической концепции революции и что они всей душой «сели за Ленина и Маркса», изучать их, и окончательно порывают с анархизмом. Нужно сказать, что эти самые сюрреалисты представляют бывшую группу Дада, правда, не все, но некоторые. Поэтому они сами себя спрашивают: Дада, сюрреализм, коммунизм — не слишком ли это непоследовательно и не пойдет ли это дело еще дальше? Они выражают надежду, что дальше не пойдет, что это подошло к последнему этапу. Они больше не ценят искусства.

ОДИН ИЗ сюрреалистов ГОВОРИТ О ТОМ, ЧТО Надо дать большую интуитивную правду жизни, в отличие от абстрактного разума, который вносит только путаницу. Положение, с их точки зрения, отчаянное. Что же они говорят? Если положение отчаянное, то должны ли мы бросить все и, так сказать, разоружаться? Нет, отвечают они, давайте все–таки держать высоко знамя этой самой ультраотчаяииости. С этой позиции отчаяния следует всячески оплевывать все то, что делается во Франции, с особым ожесточением относиться к тем, на которых еще можно взирать с некоторой надеждой. Они все держатся такого взгляда: «Да здравствует Азия! Когда она придет, то она пройдет по нашим трупам, и мы будем кричать ей «осанна», мы ей подготовляем почву и т. д.». Эти «левые» интеллигенты невероятно честны и из этой честности делают себе символ веры. Они говорят, что «нас не купишь, если не печатают — пусть не печатают». И горды тем, что они голодают, считая, что это их орудие и т. д. Они думают, что сейчас единственной задачей их журнала является разоблачать, проклинать, разрушать, насколько это возможно.

Есть еще одна группа, руководимая Пьером Моранжем, которая заявляет, прежде всего, что странным образом они все семиты, в то время как все работающие в «Clarté» арийцы, и что это имеет большое значение; при этом они заявляли, что нисколько не подбирались, что это вышло случайно, но все–таки это важно и будто бы это вышло, потому что в основу миросозерцания коммунистов из «Clarté» вложен пессимизм, а в основу их миросозерцания — оптимизм. Объясняли они это тем, что, когда были очень плохие времена, всякого рода погромы и т. д., они все–таки не теряли надежд на спасение, верили, что придет мессия и т. д., и что эта национальная черта, этот оптимизм у них сохранились.

Выводы

Если делать общие выводы, в действительности общие, не только вразрез нашего литературного дела, тогда, конечно, можно сказать так. Германия сейчас идет справа налево, сейчас все решительно по разным причинам проникнуты огромным интересом и даже симпатией по отношению к нам. У одних потому, что они изверились в свои пути, другие по политическим соображениям, потому что им нужна Россия.

Что касается Франции, то впечатления мои очень мрачные. Я считаю, что Франция вступила в политическую и культурную реакцию.