Джованни Пасколи

Умер Джованни Пасколи.¹ На итальянском Парнасе осталась теперь одна лишь крупная фигура — Д'Аннунцио. Среди более молодых лириков еще никто не может претендовать на звание бессмертного поэта, хотя нельзя не отметить обещающие дарования Гоццано, которому вредит несколько подражание французу Жамму, и Аниле, поэта–медика. Весьма крупной фигурой является, конечно, и Ада Негри, столь несомненно воскресшая недавно со своим сборником «Dal profondo».

Тем не менее Пасколи, всеми признанный наследник Кардуччи и по кафедре литературы в Болонском университете, и по любви и уважению к нему культурной Италии, стоял, вне сомнения, выше всех поэтов современных, находя соперника только в своем антиподе — Д'Аннунцио.

Несколько лет тому назад опубликована была замечательная книга сравнительно молодого поэта и критика Товеца под оригинальным названием «Пастух, свирель и стадо». Автор доказывал в ней, что Италия имела лишь двух поэтов — Данте и Леопарди, что остальные, будь то Петрарка, Tacco, Ариосто, Фосколо, Кардуччи или Д'Аннунцио, строго говоря, вовсе не поэты: это живописцы и скульпторы слова, это риторы, политики и чувственники, и — только. В своем роде они могут быть великими мастерами, но в них нет того, что делает человека поэтом, — именно: оригинального и целостного мирочувствования, своеобразного мистического, иррационального, чувственного и музыкального восприятия жизни. Поэт больше всего напоминает философа–метафизика. Как тот, так и другой исходят из представления о мире как тайне, приблизительную разгадку которой они дают, первый — в символах идейных, второй — в символах образных.

Хотя сам Товец не очень–то нежен и к Пасколи, тем не менее надо признать, что в этом смысле Пасколи является одним из подлинных поэтов. После долгого поэтического и политического безвременья пришел Кардуччи. поэт, достойный мыслителя, как Мадзини, и полководца, как Гарибальди. Эти три человека, окруженные целым сонмом других, меньших, выразили собою великолепное движение итальянского Рисорджименто и вместе с тем были его могучими двигателями.

Основной стихией поэзии Кардуччи был революционный патриотизм. Все остальное вытекало отсюда: и железный стих, и ритмическое новаторство, и свист сатирического бича, и светлый гуманизм, антично–языческое миросозерцание с антиклерикальным острием, и честная мужественная любовь к прошлому своей страны, сделавшая Кардуччи чудом эрудиции и великим профессором целого поколения ученых. Редко кто с такой мощью, как Кардуччи, доказал, какой цельной и вместе богатой личностью может быть поэт–трибун.

Но многого тем не менее Кардуччи не чувствовал, не хотел чувствовать. Он презирал все нежное, женственное, считая за таковое почти все интимное, — например, любовь, чисто религиозные переживания, страх смерти, сострадание, чувство тайны при соприкосновении с природой. Любовь у Кардуччи — упрощенная и физиологическая, религиозного чувства — почти никакого, место сострадания занимает гнев или политический жар, природу он любит и чувствует, но поразительно непосредственно и детски светло.

Д'Аннунцио, целиком вышедший из Кардуччи, перенял у него его свободу, его язычество и его любовь к силе. Он, несомненно, превосходит его внешней виртуозностью, которая иногда в своей излишней красивости действует, однако, менее импозантно.

Стиль Д'Аннунцио, по сравнению с Кардуччи, — то же, что позднекоринфский по сравнению с раннедорическим. Но Д'Аннунцио ввел, и даже в чрезмерном излишестве, элемент эротической чувственности. Конечно, это было расширением области поэзии, хотя у Д'Аннунцио оно привело к некоторой потере равновесия.

Пасколи, несколько робкий и стыдливый в эротике, чрезвычайно богат зато тем, чего не было ни в великом учителе, ни в блестящем соученике, а именно — душевной мягкостью. Общий тон души Пасколи — печально–задушевный, лирический в самом точном смысле этого слова, элегический. Сострадание и чувство тайны, стремящиеся соединиться в едином религиозном чувстве, но не успевающие его создать, — вот главнейшие элементы его поэзии.

Технически, как стихотворец, Пасколи — не первоклассный мастер. В таких наиболее непосредственных сборниках, как «Myricae» или «Canti di Castelvecchio»,² он создает, правда, ритмы очень интересные, живые, свои. В большинстве же произведений он усваивает себе дантовские терцины, которые доводит до большого внешнего совершенства, но не животворит и не согревает, а оставляет как бы условной формой, в которую механически вливается содержание.

Зато уж как живописец слова Пасколи необычен. Он — не скульптор, каким был Кардуччи, ковавший, словно из железа, и каким умеет быть Д'Аннунцио, лепящий свои изящные гипсы, а порою высекающий из снежно–белого мрамора. Он именно — живописец. И здесь у него нет той декоративной пышности, какой богат Д'Аннунцио, умеющий быть и живописцем, тех широких мазков, того шику, того брио, того пламени; но у него есть нечто гораздо более глубокое и благородное: поразительная чуткость к мельчайшим явлениям природы и умение с несравненными живостью и точностью запечатлевать их в беглом слове. Пасколи — дивный импрессионист. Лишь лучшее, что в области живописи создано Клодом Моне или Ренуаром, может сравниться с полными очаровательной игры света и тени пейзажами Пасколи. Но — нет: Пасколи превосходит их, потому что не только светотени и нежнейшие нюансы красок чередуются у него в пленительном калейдоскопе, но вы отчетливо слышите симфонию деревенских звуков, веют на вас ароматы, и трогают вашу душу глубокие, хотя и мимолетные настроения. Пасколи любит рисовать красками и звуками, ароматами и эмоциями. Правда, его не без некоторого основания упрекают в некоторой хаотичности. Он постоянно меняет точку зрения и план действия, — самое большое и самое маленькое, близкое и далекое, важное и случайное зарисовывается им с одинаковой любовью. Недаром в одной из прелестнейших своих поздних поэм он так задушевно воспел старого Паоло Учелло. Вот как изображает он пейзаж Учелло, родственный его собственному:

«Вся доска зазеленела деревьями: пинии с черными зонтиками, фиговые деревья, яблони. И с изумлением ты увидел бы, что миндаль нежно белеет весь в цвету, а уж на груше висят желтые плоды. Позади мало–помалу вздымается холм. Он разубран красным виноградом, а между тем чернеют на полях еще свежие борозды. А вон, — о, удивление! — два быка под ярмом обрабатывают пахоту, по величине как раз равные зайчонку, что удирает, испугавшись толчка плуга о камень».³

Приведу хоть маленькое характерное для Пасколи пейзаж–стихотворение:

«Как дрожит и звенит воздух голосами цикад!.. Горячий ветер движет с шорохом бумаги полузасохшими листами. В небе только два облачка — тонкие, розовые: два белых мазка во всем синем небе. Стоят тамаринды и мелограны. Издали слышен пульс молотилки… Серебристый доносится ангелус… * О, где ж я? Колокола сказали мне, где был я: я плакал, — в то время как чья–то собака лаяла на странника, уходившего вдаль с низко опущенной головой».⁴

* Здесь: звон к вечерней молитве. — Ред.

Пасколи не ограничивается этими нежными и грустными напевами, этими мигами природы, в которых он отыскивает родное эхо для своей печали. Он подымается также до полуэпических поэмок и настоящего эпоса. Нельзя сказать, чтобы эти большие задания ему также удавались. Пасколи и здесь остается крупным поэтом, но, быть может, наиболее вечными окажутся у него именно самые простые, самые примитивные стихотворения юности.

В томике «Primi poemetti»⁵ Пасколи еще чрезвычайно близок к своему исходному пункту. В этой серии картинок он изображает наивные радости и горести крестьянской девушки–невесты, молодой супруги, матери на фоне прекрасного и разноцветного покоя деревни. Именно за эти стихотворения, как и за большое совершенство своих произведений на латинском языке,⁶ Пасколи удостоился названия «нового Вергилия».

Но философское мирочувствование Пасколи не вмещается в эти узкие рамки, — и в то же время в рамках более широких одновременно сказывается и некоторая искусственность, некоторое насилие таланта над самим собой, и недостаточность самой философии Пасколи.

Пасколи — позитивист, но не жизнерадостный, цельный, как Кардуччи, позитивист, а тоскующий и неуверенный. Он отталкивает утешения положительных религий и идеалистических философских систем. Он не склонен верить, но отнюдь не удовлетворен и вселенной, какова она есть. Чем с большей радостью готов он любоваться ею и упиваться жизнью, тем более мрачную тень бросает на его душу никогда не отступающий от нее гигантский призрак смерти. Вся природа, как и психика самого Пасколи, насквозь проникнута у него траурным предчувствием смертности всего сущего. Однако Пасколи чувствует, что мир, каким он является нашему разуму и восприятию, еще не весь мир: он знает, что за ним лежит неизведанное, чувство таинственности бытия влечет и потрясает Пасколи, — но он даже не пытается дать ответа о том, чем мог бы быть тот нуменальный (потусторонний и подлинный) мир.

В «Poemi conviviali»⁷ Пасколи берет один за другим античные мифы, стремясь воскресить их во всем жизненном блеске и вложить в них свое, современное содержание. В Одиссее, в Ахиллесе и в других изображает он все себя, но со своей тоскою, со своим вопросом судьбе, со своею любовью к жизни и страхом смерти. Многое в отдельности прекрасно удалось Пасколи; но большею частью под ровным ритмом чувствуется здесь как будто утомленное дыхание слишком напрягшегося работника, и рядом с образами достаточно пластичными часто встречаются немощные порождения из–под кнута воли созидающей фантазии.

В книге «Odi e inni»⁸ Пасколи делает гораздо более интересную попытку — создать поэзию современности, откликнуться на текущие события, на злобы дня. Эта серия стихотворений, эти отклики поэта на вчерашний и сегодняшний день его Италии встретили наиболее отрицательное к себе отношение. Причиной была не слабость чувства или тусклость образов; наоборот, нам кажется, что и в том и в другом отношении многие гимны служат истинным украшением итальянской поэзии. Но как–никак то, за что взялся здесь Пасколи, — поэзия публицистическая. Я говорю это не в осуждение. Поэт может быть публицистом; но раз уж он за это взялся, то надо ему быть не только даровитым поэтом, а и даровитым публицистом. Между тем общественные и этические идеи Пасколи расплывчаты и неопределенны: это — несколько дряблый сентиментализм, гуманное миротворчество, розовенький полусоциализм, несколько слезливый патриотизм и целое море сострадания, порой, правда, хватающего за душу, но часто филантропического, как у Де Амичиса.

В поздних произведениях Пасколи, как «Poemi italici» и другие, встречаются чудеснейшие вещи, вроде «Эмигрантов на Луну», «Паоло Учелло» и др. Но все больше сказывается и основной недостаток Пасколи — темнота его мысли. Творчество Пасколи — сплошное усилие стать поэтом–мыслителем. Но — великий импрессионист, нежная и чуткая душа — он отнюдь не был человеком мысли; когда он хочет создать символы широкие, метафизически глубокие, он становится туманным, непонятным, как кажется, даже самому себе.

Всего же слабее Пасколи в чистом эпосе. Его «Песни о короле Энцо»,⁹ сыне императора, томившемся в плену у граждан Болонской республики, полны эрудиции и доброго желания, но сильно пахнут педантизмом и придуманностью.

Резюмируя, приходится признать, что Пасколи страшно неровен; но при этом необходимо также отметить, что рядом с могучим атлетом Кардуччи и пленительным красавцем Д'Аннунцио он стоит перед нами со своим благородным беспокойством, со своею глубокой мукой, своими титаническими порывами, со своей сердечностью, как подлинный певец, подлинный лирик, носитель прекрасного и раненого духа, и многие среди нас испытывают больше сладких волнений от произведений этого столь часто несовершенного поэта, чем от почти пугающей цельности Кардуччи и до тщеславия разубранной и праздничной яркости Д'Аннунцио.