Драма Клоделя

Трудно сказать, довольны ли в глубине души ревнители успехов католической церкви служением ее славе крупных поэтов наших дней.

Если не удивительно было, что месяца три тому назад в index ¹ попали произведения Метерлинка, давно расставшегося с полукатолическим мистицизмом своего «Сокровища смиренных», то заставило не без удивления и не без злорадства посмеяться включение туда и столь прислушивавшегося к католическому миру философа, как Бергсон.

Правда, самый могучий из лирических и драматических адептов церкви, Поль Клодель перед лицом совести и общественного мнения до того старается быть безукоризненно правоверным, что лишь немногие боятся за него в смысле его ладо и с представителями церкви. Но и тут есть трещина. И тут есть вопрос. И корень его в том, что Клодель — истинный поэт, человек очень большого дарования, большой искренности, которых не могут вполне сдержать добровольно надетые власяница и вериги.

К католичеству этот дипломат, ныне генеральный консул республиканской Франции в Гамбурге, пришел от глубины отчаяния.

В таких драмах, как «Золотая голова» и еще более — обе версии «Города»,² сказывается постепенное низвержение Клоделем в качестве кумиров и чувственности, и славолюбия, и властолюбия, и надежд на будущее человечества и т. д. Одно оказалось для этого большого человека слишком мелким, другое неудобоносимо было в силу особенных, скажем прямо, старобуржуазных складок его природы, и на минуту Поль Клодель ощутил себя приблизительно так, как герой Карлейля профессор Тейфельсдрек,³ когда он шел по улице «Ада» в Париже. Показался он сам себе крайне ничтожным, затерянным во времени и пространстве, в бессмыслице бытия и так возжаждал прикрепиться к чему–нибудь, что сделался католиком.

Помните пуговичника в «Пере Гюнте»? «Есть, говорил он, люди, похожие на пуговицу, отлитую без ушка; ни к чему их никак не пришьешь». Клодель, как мне кажется, несколько искусственно припаял себе католическое ушко. Но сплав крепнет с часу на час, потому что отвались ушко — и перед поэтом разверзнется только зев гибельного отчаяния!

Все, чего жаждет современная душа, измученная и уставшая от мещанского индивидуализма, Клодель стремится сделать элементом католического мировосприятия. Самый напряженный героизм, самозабвение перед великими историческими задачами, чувство своей связи с космосом, стремление к красоте порядка, к сочувствию, к торжеству любви, к углубленному спокойствию на место шумного и поверхностного базарного бега, все взято у него за скобки «веры».

И, быть может, ни в одной своей пьесе Клодель не доходит до такой захватывающей экспозиции героизма и самоотвержения личности в самом святом ее перед верно или неверно понятым ею общественным ее долгом, как в недавно поставленной театром «Œuvre» драме «Залог».⁴

Изложим кратко содержание этой замечательной пьесы.

Три, как всегда у Клоделя, монументальные фигуры стоят в ее центре. Это, во–первых, барон Жорж де Куфонтен–Дорман, необузданный феодал, по существу говоря — аристократ–индивидуалист, который в верности церкви и королю видит лишь залог сохранения привилегий своей касты и выгод своего положения. Жорж, боевой, энергичный, любящий опасности, бросает, так сказать, вызов новым порядкам — революции и империи.

В то время как Наполеон находится за границей, Жорж похищает из его плена папу, привозит в свой полуразрушенный замок Куфонтен, охраняемый его кузиной, тоже последней в роде, мистической, восторженной Синью де Куфонтен.

Синь символически собирает по кускам раздробленное распятие, как старается она противиться распадению по кускам старинного гнезда Куфонтенов. Ее страстная мечта: восстановить старый дом. Но сильнее феодальных чувств — в ней чувство католическое. Жорж, которого она любит, готов в случав успеха предприятия, то есть политической игры с папой в качестве главного козыря, жениться на Сини и возвести на вершину славы и богатства свой упавший род.

Но неподалеку от замка живет традиционный враг Куфонтенов, сын раба, мстительный завистник, проникнутый, в сущности, каким–то демонически–хамским преклонением перед своими прежними господами и поклявшийся поэтому поистине дьявольски восторжествовать над былыми господами, перед которыми он чувствовал и чувствует себя грязным шутом, — женившись на святой девушке и получив древнюю фамилию Куфонтенов в прибавку к своей пошлой кличке Туссен–Тюрлюр.

Тюрлюр — воплощение революции. С торжеством ее — и он достиг власти. Под железной рукой императора он — французский префект. Ему удалось выследить папу, и внезапно он объявляет Сини, что он не только погубит ее брата, которому грозит расстрел, не только таким образом задавит раз навсегда род Куфонтенов, но и подвергнет величайшему унижению главу христианства и самой церкви, если она, Синь, не согласится выйти за него замуж.

Гордая своим тысячелетним дворянством и своею мистической чистотою, Синь не может даже дослушать этого грязного предложения Тюрлюра, и на первый раз он, можно сказать, кубарем от нее выкатывается.

Но тут–то и вмешивается церковь.

Деревенский священник, сам воспитанник Куфонтенов, прямой и суровый слуга своей церкви, узнав на исповеди от Сини об ужасном положении, приказывает ей властью, данною богом, — идти замуж за Тюрлюра, чтобы спасти его святейшество.

Но этого мало. Следуя всему складу католической казуистики, этот служитель алтаря требует от Сини, чтобы она, отдавшись орангутангу Туссену, старалась искренне полюбить его, стала бы источником его наслаждений и счастья и солидаризировалась бы с ним во всем, словом, всю жизнь посвятила бы ему, как должна это сделать истинно христианская жена согласно долгу любви и подчинения. Только тогда страшный обмен души и тела за спасение папы и брата не будет грехом пред очами господа.

Надо сказать, что этот разговор священника и Сини написан изумительно. Трудно передать ту смесь трогательного чувства, на которое поэт рассчитывал, и бурного негодования, на которое он не рассчитывал, — которое испытываешь, когда Люнье–По ⁵ с большим мастерством пытает злополучную девушку.

Тюрлюр торжествует.

Проходят годы. Синь отдалась беспредельно своему ненавистному мужу. Перед всеми, перед ним, даже почти перед собою, она угасила пламя презрения и ненависти и ведет себя как самая лучшая жена.

Но Тюрлюр знает, что делается в глубине ее сердца. И чем больше сознает, как далек он от ее любви и уважения — тем больше ее унижает и испытует. И она покорна, потому что за его пошлой и хитрой, вульгарно–палаческой рожей рисуется ей перст божий.

Между тем обстоятельства меняются. Тюрлюр оказывается во главе осажденного роялистами и их союзниками Парижа. Жоржа осаждающие присылают к нему для тайных переговоров.

Тюрлюр, конечно, готов изменить, но дорогою ценой. Оп требует, во–первых, чтобы король подписал хартию. А по мнению Жоржа, конституционный король — это только коронованный Тюрлюр. Он требует также высокого поста и высокого титула для себя и, наконец, имени Куфонтен для себя, детей и потомства. И чтобы поиздеваться над прежним своим барином поглубже, Тюрлюр посылает для переговоров с ним жену. И она, верная своему парадоксальному долгу, верная приказу церкви служить верой и правдой атеисту и аморалисту мужу, изо всех своих сил защищает его линию, которая для нее на самом деле ужасна и оскорбительна, и против кого? Против последнего отпрыска своего дома, против единственно дорогого ей человека.

Сперва Жорж должен был уступить всем чудовищным требованиям Тюрлюра. К этому склоняла его политическая целесообразность. Но потом он приходит в ужас перед собственной уступчивостью, договор кажется ему губящим раз навсегда тот самый мир, к которому он привязан, в котором корни всей его жизни. Он возвращается, чтобы убить Тюрлюра. И Синь отдает, наконец, в жертву своему мужу свою жизнь. Она бросается между мужчинами и получает пулю в свою грудь. Оставшийся в живых Тюрлюр убивает наповал Жоржа и потом начинает издеваться над умирающей женой, выставляя ей все свое тонкое понимание того, чем она жила и что она чувствовала. Он заводит свое издевательство дальше: он требует, чтобы она исповедалась и причастилась, и знает, что при этом она должна перед лицом совести и богом простить всем врагам, а стало быть, и ему, бывшему кошмаром и дьяволом всей ее безумной, страдальческой жизни, убийцей ее надежд и любимого ею человека. Но от этого Синь отказывается. Она умирает официально не примиренная с тем богом, во имя которого так ужасно искалечила свою жизнь. И Тюрлюр вдруг видит себя, — а он довольно тонкий человек, — перед лицом все той же, внутренне ни на минуту не остывшей ненависти, все того же презрения святой мученицы, и чувство стыда, пустоты, своего уродства заставляет его корчиться перед светлым трупом своей жертвы.

Замечательно, что сам Клодель, когда часть критики указала ему на то, что последний акт жизни Сини явно переступает границы католической морали, что в ее отказе простить Тюрлюра, хотя бы с риском потери райского венца, торжественно прорвались мощные аккорды чисто человеческого чувства, — Клодель объяснил, что на предложение позвать священника для отпущения грехов Синь не отвечает только потому, что она слишком слаба физически, что ей уже все равно, потому что смерть ее окутала, потому что она вся до конца, до дна исстрадалась,⁶

Мы предпочитаем остаться верными тому впечатлению, которое дала сама драма, а не тому толкованию, которое дает драматург.

Да, быть может, в мировой литературе трудно найти образ, равный этому католическому изданию Антигоны, столь усложненному, столь изощренно мучительному, столь ужасному в своей ослепительной красоте силы воли, все бросающей под ноги долгу. Но долг этот, во всяком случае, парадоксальный. Пусть церковь может вызывать такие усилия человеческого героизма: его плоды кажутся пустыми. Все представляется какой–то возвышенной гимнастикой, лишенной реального смысла, и священник, толкнувший Синь на этот скорбный путь, ни на одну минуту не кажется среднему зрителю, беспристрастному зрителю, чем–нибудь иным, как не чудовищным иезуитом.

Во всяком случае, потрясающая пьеса. И этому не помешала, говорят, самим Клоделем установленная монотонная читка актеров, средняя, за исключением Люнье–По, игра и отсутствие очарования у актрисы Эв Франсис,⁷ которое она тщетно старалась заменить манерностью.