Александр Петефи

I

А. Петефи представляет собою одну из самых ярких фигур во всей европейской поэзии. Он умер, как и наш Лермонтов, в двадцать семь лет, а между тем играет в богатой венгерской литературе ту же роль, которую играет у нас Пушкин. Он является ее безусловной вершиной. Долгое время вся венгерская поэзия, можно сказать, принадлежала к школе Петефи, и только с появлением модернизма и футуризма начал существовать некоторый откол, некоторый венгерский ЛЕФ ¹ от которого многие поэты вновь вернулись к Петефи, как мы наблюдаем часто подобное же обращение к Пушкину у нас.

Между тем Петефи не высокообразованный дворянин, принадлежавший к сливкам общества, как это было с Пушкиным и Лермонтовым, а сын полукрестьянина, полуторговца, позднее разорившегося и обнищавшего и вступившего, между прочим, на старости лет в ряды революционного войска Кошута.

В этом отношении Петефи можно было бы сравнить с Шевченко. Но судьба Петефи несравненно более блестяща, чем судьба его украинского современника. Даже в отношении к Шевченко иногда стараются стать на ту точку зрения, которой Толстой однажды захотел было «обидеть» Горького: «Что же, — сказал он, — это очень способный писатель из народа».²

«Писатель из народа» — это значит самоучка, талант несколько сырой, самородок, которому нужно многое прощать. Шевченко, в сущности, не был таким писателем, — он, как и Горький, далеко поднялся над своей средой и мог сделать честь любому обществу интеллигентов не только по своему таланту и этическому облику, но и по своей образованности. Еще больше можно сказать это о Петефи. Хотя он не окончил высшей школы, а только среднюю, да и то не совсем благополучно,³ тем не менее он приобрел чрезвычайно широкое, в особенности литературное, образование. Он с восторгом читал Горация и Тацита в подлинниках, он подробно изучал таких поэтов, как Шиллер, Гейне, Ленау (два последние были его современниками, и он считал их близкими себе), Беранже, Шелли, Шекспира, Байрона. Несмотря на очень богатое для короткой его жизни собственное поэтическое производство, он дал превосходные переводы из Гейне, Матиссона, Беранже, Шелли и Шекспира и перевел некоторые драмы Шиллера.⁴

Если сравнить венгерскую литературу вообще с литературой украинской, то, конечно, бросится в глаза огромная разница. В течение долгого времени украинская литература существовала, так сказать, в зародыше, и не удивительно, что высокодаровитый Шевченко царственно сиял над ней. Венгерская же литература после Петефи развернулась чрезвычайно богато, и центральное место, которое занимал в ней поэт, умерший почти юношей, тем более показательно.

Наконец, есть еще одно крайне важное для нас обстоятельство, которое могло бы послужить препятствием такому почитанию Петефи. Петефи был яркий и очень левый революционер. Правда, он принимал горячее участие в национальной революции, а буржуазия любит и сейчас, забывая свое подлое отношение к национальным героям, ставить памятники таким людям, как Гарибальди, Мадзини, как Дантон или Костюшко.

Но в этой революции Петефи занял слишком очевидно антибуржуазное место — он был, так сказать, «большевиком» своего времени. Он мечтал (утопически, конечно) об осуществлении социальной справедливости и считал, что политическая революция, не приведшая к успехам равенства и уменьшению народной нужды, — ничего не стоит. Он порвал из–за этой точки зрения с умеренными и с центром и совсем было покинул временное правительство в Пеште и все революционные тропы, увидя, что на них торжествует оппортунизм, но вновь вернулся под знамена своего друга, тоже крайне левого революционера генерала Бема, когда русский царь двинул на освободившуюся Венгрию казацкие полчища.⁵ Геройски сражаясь в битве с казаками, Петефи и сложил свою буйную голову.

II

Передадим вкратце биографию Петефи.

Его настоящая фамилия была Петрович, что ясно указывает на его славянское происхождение. Впрочем, отец его, зажиточный крестьянин и торговец, был вполне мадьяризован и говорил только на венгерском языке. Мать Петефи была уже совсем словачка, фамилия ее была Груз, и до замужества она была прачкой.

Венгерское дворянство и вообще «хорошее общество» может быть шокировано тем, что блестящий поэт Венгрии — сын прачки.

Что касается нас, то мы с великим удовольствием узнаем этот факт и видим в этом настоящую грамоту на подлинное «благородство».

Петефи родился в рождественскую ночь 1822 года ⁶ в так называемой Малой Кумани — широкой степной равнине. Еще маленьким мальчиком он стал подыскивать рифмы и сочинял песенки, иногда импровизировал их сразу. Отец его, в то время обладавший некоторым достатком, в семь лет послал его в латинскую школу, где он и занимался под руководством евангелического пастора. В школе этой Петефи отличался замечательными способностями, и пастор стал настаивать на отсылке его в гимназию. Однако степной волчонок не привился в гимназии. Дисциплина, которая там царила, и пренебрежительные взгляды, которые метали всякого рода баричи на «мужичонка», ожесточили его так, что через короткий промежуток времени он бежал из гимназии к себе домой.

Три года он остается у отца и вновь чрезвычайно много работает. Хотя это еще подросток, но в окрестностях крестьяне и немногие интеллигенты удивляются его дарованию. Он превосходно рисует и особенно славится своим красноречием. Центром его мечтаний в то время становится театр. В этом он напоминает юность Гёте. Когда типичные для Венгрии бродячие комедианты посетили поселок Асод, где он жил, страстное желание катиться вместе с ними в их веселой фуре по весям и градам своей страны охватило его. Он решил бежать вместе с актерами, но школьный учитель встретил его и запер в карцер.

Странности поведения высокодаровитого сына начали ожесточать крутого мясоторговца. Сцены между ними стали происходить все чаще. Петефи вновь пытается бежать — на этот раз чтобы поступить в солдаты, но отец отправляет его в Шемниц ⁷ в гимназию. Это мало устраивает Александра. Между тем отец внезапно разоряется и из зажиточного кулака–мясника превращается в самого подлинного деревенского бедняка. Он едва удерживает за собою самое скудное крестьянское хозяйство. В довершение наводнение 1838 года снесло избу и весь остаток хозяйства Петровича, вот почему брат Петефи — Стефан — остался на всю жизнь простым крестьянином. Сам же Петефи оказался решительно без всяких средств. Между тем в то время он жадно читает по истории, по естественным наукам, по философии, жадно переводит любимых своих поэтов.

В город Шемниц приезжает бродячая немецкая труппа. Петефи вновь увлечен, бросает гимназию, продает свое платье, одевается в какие–то лохмотья и присоединяется к труппе. Ему хочется быть актером, он хочет играть пьесы своего тогдашнего бога — Шиллера. И вот он в Пеште вместе с комедиантами, где получает формальное проклятие своего отца. С немецкой труппой, конечно, ничего не вышло, и Петефи перебирается в городской театр, но, увы, в качестве безмолвного статиста. Главной его обязанностью является провожать с фонарем из театра по темным улицам тогдашнего Пешта особенно влиятельных посетителей. При этом Петефи самым форменным образом голодает. Видя перед собою неминучую гибель, он решается на последний шаг и позволяет завербовать себя в солдаты. И вот он пехотинец в городе Эденбурге.⁸ Опять великому поэту находят вполне достойное занятие, — он становится метельщиком казарменного двора, спит же он, ввиду скудности государственных средств венгерского отечества, на одной койке с продавшим себя, как и он, в солдаты молодым цыганом.

А между тем он зачитывается Гейне и Ленау и начинает сам творить, сначала в их духе. Он ведет дневник, которым широко воспользовался его обстоятельный биограф Фишер, издавший сочинение о его жизни в двух томах.⁹ «Как я глубоко пал, — пишет молодой Александр в своем дневнике, — я оставил путь науки и живу теперь в кругу невоспитанных и бесчувственных людей, в когтях самого грубого деспотизма. Поэзия манит меня из этого ада, поэзия благословенная, небесная, — если бы она не жила в моем сердце, я уже убил бы себя».¹⁰ Он мечтает дезертировать, но внезапно сильная болезнь на почве истощения сваливает его с ног. Теперь он оказывается негодным даже для того, чтобы быть солдатом, и его отвергают за слабосилие. Вновь — ничтожные выходные роли в какой–то странствующей труппе, вновь ужасающая нищета, и вновь на этой почве возникает песнь за песней, которые записывает кое–кто из встреченных бедняков и которые в небольшом кругу встречных и поперечных вызывают восхищение и восторг.

Зиму 1843/44 года Петефи проводит в невероятной нищете. Его содержит из милости какая–то старушка. Он болен, к тому же у него прекрасный венгерский вид из окна. Его окно выходит как раз на то поле, где вешают конокрадов, и на виселице почти всегда качается какой–нибудь собрат. В голой каморке, где он трясется от холода, висит, однако, портрет Шиллера.¹¹

Оправившись немного, когда ноги стали его носить, Петефи отправляется в Пешт. Он записывает в свой дневник: «В платье, из которого просвечивала моя худоба, пешком, с несколькими медными монетами в кармане, с рукописным томом моих стихотворений я отправился в Пешт. Вся моя надежда была в этом томике. Я думал, если продам его, — ну, ладно, а если нет, — будет мне, наконец, холодать и голодать, все должно иметь свой конец. Я был страшно одинок. Выла буря, и я шел один, один под хлещущим дождем. Дождь плевал мне в лицо, словно не хотел пускать меня вперед, слезы замерзали на моих щеках. Я плакал от холодного ветра и от отчаяния. Наконец я дошел до Пешта. Тут я совсем выбился из сил и отправился к одному великому человеку с такой мыслью внутри меня: жизнь или смерть?»¹² Этот великий человек был венгерский либерал и издатель Верешмарти. Он–то и издал в 1844 году стихи Петефи.¹³

Но не нужно удивляться, что Верешмарти издал эти стихи. Превращение Петефи в великого поэта произошло внезапно, — совершенно как в сказке. Подходя к Пешту, падая с ног от усталости и голода, Петефи наткнулся на маленький монастырь ночью и попросил убежища. Монашек–привратник отвел его в какой–то чулан и уложил его на солому, но, как следует в добропорядочном странноприимном монастыре, спросил его, кто он такой. Петефи ответил, что он Александр Петрович, по прозвищу Петефи. Монашек не без удивления посмотрел на голодного оборванца и ушел, а затем, когда Петефи уже заснул, вернулся с фонарем и с настоятелем. Настоятель спросил: «Тот ли ты Петефи, который написал вот эти стихи?» — и показал ему его песни в переписанном виде. Когда он узнал, что это и есть тот самый Петефи, то он с торжеством повел его показывать всему населению монастыря и тут же устроил обильный стол. Дело в том, что Петефи, бродя под дождем по степи, еще не знал, что его произведения в списках разошлись в тысячах экземпляров и что имя его стало любимым в стране.

Характерно, например, что когда Петефи получил немного денег от Верешмарти и пошел к портному, чтобы тот заменил его лохмотья каким–нибудь приличным костюмом, то портной, узнав, кто перед ним, залился слезами и заявил, что для него явится величайшей честью одеть Петефи даром.

Особую любовь к Петефи сразу стал питать низший грамотный слой Венгрии, который нашел в его песнях все то, чем сам жил: веселую, терпкую, часто граничащую с отчаянием застольную песню, яркую песню любви, картины своей природы, своего убогого, но широкого быта, а главное — горячий революционный патриотизм.

С тех пор судьба Петефи совершенно меняется. Правильно говорит его переводчик Нейгебауер: «Слава его взлетела, как ракета».¹⁴

Петефи увидел себя знаменитостью. Теперь он пишет больше и увереннее и переходит также от лирики к эпическим поэмам, к повестям из жизни крестьян и к драмам. В драмах Петефи был слабее, но и здесь ему удалось создать очаровательную драму–сказку «Герой Иван».¹⁵

Теперь ему двадцать три года, и счастье улыбается ему самым решительным образом, Он влюбляется в сказочно красивую Юлию Сендреи. Она отвечает ему взаимностью. Ее вполне респектабельные родители, несмотря на внезапную головокружительную славу этого бродяги Петефи, конечно, ничего слышать не хотят о браке. Тогда Юлия очертя голову бежит куда глаза глядят вместе со своим ненаглядным поэтом.

Вот как описывает брачную жизнь поэта нынешний президент общества Петефи, Франц Херцег: «Короткая брачная жизнь Петефи была такой счастливой, как редко бывает связь на земле. Измученный страданиями и лишениями поэт действительно смог пить доступное человеку счастье полными глотками, и это благодаря Юлии. Как будто его усталая грудь стала дышать кислородом, — так сразу расцветает его гений в атмосфере любви».¹⁶ Своей красавице жене, которая была вместе с тем умна и причудлива так, что друзья называли ее прекрасным сфинксом, Петефи посвятил множество любовных стихотворений, принадлежащих к лучшим из написанных на эту тему на языках Европы.

Но огромное счастье, выпавшее на его долю, Петефи с размаху бросает в жертву своей родине. Венгрия восстает против Австрии, и ее поэт оказывается в передних рядах ее сынов. Еще незадолго до революции Петефи восклицает: «Я заранее чувствую революцию, как некоторые животные предчувствуют землетрясение».¹⁷ 15 марта 1848 года революция разражается, и Петефи пишет: «Ни одного звука лиры, ни одного штриха пера не потеряю я теперь даром. Ведь я всегда пел и писал то, к чему влекла меня моя душа, а бог моей души один — свобода».¹⁸

Его называют генералиссимусом венгерской молодежи. Он сочиняет национальный гимн, венгерскую марсельезу,¹⁹ которая гремит из края в край страны. Теперь он ближайший друг и сотоварищ Иокаи,²⁰ Кошута. Это он захватывает типографию и насильственно печатает там двенадцать пунктов народных требований.²¹ Студенчество в буквальном смысле обожает Петефи. Его песни летят одна за другой, как стрелы в сердце врага. Но, конечно, в революции 1848 года в Венгрии, так же как и всюду, большую роль играет жадная и трусливая буржуазия,²² не меньшую — колеблющаяся и тоже трусливая мелкая буржуазия и совсем небольшую численно — первые представители крестьянской бедноты и зародышевого пролетариата. К ним присоединяется некоторая часть нищего студенчества. Подымаются самые резкие споры между оппортунистическим и радикальным крылом, во главе которого становится молодой поэт. Петефи знает, куда нужно обращаться. Он ищет поддержки среди солдат революционной армии, пренебрегая офицерами, но, чтобы иметь влияние в этой массе, он сам становится военным. Он входит в свой родной Дебреценский полк в качестве капитана. В это время у него родится ребенок, но ему не до семейных радостей. Он встретился с генералом Бемом, отважным, великодушным польским эмигрантом, который вместе с Петефи представляет самую светлую фигуру венгерской революции. Бем тоже социалист–утопист и крайний демократ. Его картинная, романтическая храбрость делает сто кумиром его войска. Петефи всей своей страстной душой привязывается к этому новому другу. Он выдерживает вместе с ним целый ряд боев, терпит поражения и одерживает победы. За личную храбрость он произведен в майоры. Между тем войска Николая I вторгаются в Венгрию, временное правительство бежит из Пешта, Петефи присоединяется к корпусу Дамиани ²³ и остается все время в ближайшем антураже * генерала Бема. Бем уговаривает его беречься, но в битве при Шесбурге ²⁴ Петефи убит. Он убит как–то особенно. Он был окружен казаками и пал, рубясь саблей изо всех сил. В груде тел, которые остались на поле битвы, тело Петефи не было разыскано, и никому не известно, где похоронен величайший поэт Венгрии и, вероятно, величайший поэт–революционер, какой жил до сих пор.

* окружении (франц.). — Ред.

В народе, конечно, распространились тысячи сказок, что Петефи еще вернется. Характерно, что возникло несколько самозванцев; в различных местностях Венгрии возникло несколько Петефи, и подчас соплеменники встречали их восторженно, но подделаться под Петефи и в качестве самозванца сыграть роль гения, конечно, невозможно. Самозванцы лопались, как пузыри.

Такова жизнь Петефи.

Мне хочется привести хоть один из восторженных отзывов, которыми полна венгерская критическая литература. Я беру для этого отрывок из статьи профессора Ридля.

«Петефи, несомненно, величайший венгерский лирик. Песня была естественным выражением его дарования и темперамента. Это была поистине лирическая натура. По его нервам непрестанно бегают токи песни и жаждут выражения. Его натура как бы полна поэтического электричества, которое сыплет искрами. Я думаю, ни один писатель мира не представлял собою такого лирика с головы до ног. Он был импрессионистом в полном смысле слова. Вечно жил глубокими и вдохновенными волнениями. Каждое чувство, каждая склонность, любовь к отечеству, дружба, страсть, гнев, политические симпатии и антипатии, поэзия как таковая — все это возбуждает его до пароксизма. Сам Петефи говорит о себе: «Мое сердце похоже на эхо в пустыне, оно сотни раз отвечает на каждый клич». Он никогда не умеряет своего чувства и никогда не подавляет его. Это человек прямого импульса. Вот почему он наслаждался всей полнотой жизни, ее радостями и скорбями, более чем кто–либо другой, хотя прожил лишь двадцать семь лет».²⁵

Правильно отмечают в Петефи огромную наклонность к крайностям. Его страстная натура не мирилась с половинчатыми позициями. Так было с ним в личной жизни, так это было и в жизни политической.

В 1923 году праздновалось столетие со дня рождения Петефи. Вспоминала его официальная Венгрия, вспоминали его и революционеры. Когда фашистское правительство Венгрии воздавало почести памяти Петефи, иронизировала даже буржуазная печать Германии. В самом деле, ведь Петефи был автором знаменитой песни «Вешайте царей», которую даже его талантливый переводчик Штейнбах не решился включить в свои переводы.²⁶ Один из критиков Петефи дает такой яркий портрет его: «В ответ на оппортунистические речи своих формальных соратников, в ответ на фразы о постепенности в революции Петефи весьма желчно хохотал и показывал свои волчьи зубы». Не удивительно, что «Берлинер Тагеблатт» — одна из либеральных немецких газет — писала в эти дни: «Будь жив теперь Петефи, он сидел бы в Венгрии в концентрационном лагере в качестве большевика», а статью эту берлинская либеральная газета кончила так: «Желательно знать, с каким лицом правительство Хорти празднует столетний юбилей не только величайшего поэта своего народа, но и величайшего революционера?»

III

Уже тогда в моем уме возникла мысль о необходимости дать хотя бы важнейшие лирические произведения Петефи в русском переводе. Я вступил в переговоры с некоторыми венгерскими товарищами, которые любезно дали мне целый ряд указаний. Благодаря им я получил в мое распоряжение великолепные переводы Петефи на немецкий язык. Ладислав Нейгебауер, сам венгр и недюжинный поэт, на немецком языке дал переводы, которые удостоились самых лестных похвал от крупнейших литераторов Венгрии и в то же время настолько понравились немцам, что, например, знаменитый австрийский актер Иосиф Левинский много декламировал Петефи по переводу Нейгебауера.²⁷

Другим переводчиком является аккуратный и умелый Штейнбах, переведший полное собрание стихотворных сочинений Петефи, за исключением песни «Вешайте царей» и нескольких других, показавшихся Штейнбаху «неприличными».

В то время, однако, я не отыскал переводчика, который согласился бы заняться этим делом, и масса других обстоятельств отвлекла мое внимание от венгерского великана.

Недавно, во время довольно тяжелой болезни, заставившей меня оставаться в постели, я перечитал имеющиеся у меня немецкие переводы и был совершенно покорен свежей стихией поэзии великого венгерца. Я решил сам попробовать сделать перевод стихотворений, наиболее мне понравившихся. Я успел перевести только тридцать восемь стихотворений.²⁸ Можно было выбрать гораздо больше. Желая охарактеризовать Петефи всесторонне, я выбирал лирические стихотворения всех жанров. У меня имеются и важнейшие революционные его гимны и оды, и его пейзажи и бытовые картинки, и эротическая, застольная и философская поэзия.

Так как критика отмечает большую точность переводов Штейнбаха и Нейгебауера и так как я к тому же почти все стихотворения, мною переведенные, имел в обоих этих переводах и мог сличать их, то я думаю, что достиг довольно большой точности в смысле содержания. Я очень, очень редко отступал хоть немного от точнейшего смысла Петефи — строфа за строфой, отступал лишь там, где мне никак не удавалось передать содержание в русском стихе с достаточной точностью.

В смысле структуры Штейнбах часто отступает от стихотворений Петефи, Нейгебауер — никогда. Конечно, немецкий перевод, как говорили мне венгерские товарищи, значительно ниже подлинника в смысле благозвучия, но форму строф, метр, рифмовку Нейгебауер выдерживает всегда пунктуально. То же делал и я. Конечно, я старался добиться возможно большей эвфонии стиха и много работал в этом смысле. В некоторых отношениях Петефи нетруден для перевода. Дело в том, что ему присуща почти всегда рифмовка через строку (типа абеб), что, разумеется, облегчает переводчика.

Я думаю, что на этом моем переводе дело не остановится. Я думаю, кто–нибудь возьмется за более полное отражение Петефи в нашей поэзии. Может быть, при этом можно будет воспользоваться и некоторыми моими переводами. В свое время, в особенности в 60–е и 70–е годы, Петефи переводился на русский язык, но переводы эти рассыпаны по журналам того времени, и чтобы найти их, нужно порыться.²⁹ Не выходя за пределы шедевров, можно утроить и учетверить то количество стихотворений, которое мною переведено. Мне очень жаль, что я не успел перевести стихотворение «Сумасшедший», — оно высокозамечательное, но в переводе Нейгебауера его нет, а только в переводе Штейнбаха.

Если полностью перевод поэм Петефи, в том числе и его знаменитого «Апостола»,³⁰ сейчас, может быть, не требуется, то отдельные отрывки из его эпики непременно следовало бы сделать достоянием нашей поэзии.

Среди предшественников международной пролетарской поэзии звезда Петефи, конечно, горит самым ярким блеском.

IV

Двумя великими современниками его в Европе, поэтами, которых он хорошо знал, были Гейне и Ленау. Петефи несколько подражал Гейне, величайшему лирику немецкого языка, но подражания сказываются лишь грацией некоторых любовных песенок да хорошо усвоенной Петефи манерой придавать особую пикантность целому стихотворению изюминкой, помещенной в самой последней строке. Эта последняя строка в песнях Петефи почти внезапным огнем освещает все целое и придает ему особое значение. Петефи сочувствовал Гейне, как революционер революционеру, но дальше начинается огромная разница, частью к выгоде Гейне, частью к выгоде Петефи. Как ни был культурен и умен молодой венгр, ему, конечно, нельзя тягаться в этом отношении с тончайшим и культурнейшим умом того времени, с Генрихом Гейне, прожившим к тому же вдвое более долгую жизнь. Гейне, разумеется, гораздо культурнее и в этом отношении гораздо многозначительнее; но, с другой стороны, Гейне разъедаем своей иронией, у него нет целостного отношения ни к личным своим переживаниям, ни к своему творчеству, ни к революции, с которой он был в какой–то незаконной связи, кокетливой и подчас двусмысленной. Петефи же — человек из одного куска: это как бы одно горячее, ярко–красное, поэтическое сердце.³¹ В этом отношении он прямо противоположен раздвоенному Гейне.

Много общего у Петефи и с Ленау, тем более что Н. Ленау, которого немецкая критика часто считает вторым после Гейне лириком немецкого языка, происходил из той же венгерской «пусты»* и часто описывал венгерские пейзажи. Равным образом жило в Ленау и пристрастие к скрипке, гитаре, к сладким токайским винам, к широкой цыганщине, а это все дорого и Петефи. Но опять–таки и здесь мы отмечаем почти ту же разницу, хотя и в несколько других тонах. Ленау не только был разъедаем скептицизмом и внутренним шатанием, — менее блестящим и глубоким, чем у Гейне, но более терзавшим его искреннее и болезненное сердце, — но к тому же еще был осужден на помрачение ума в зрелые годы. Грядущая меланхолия бросает свою тень на всю его жизнь. Это один из самых мрачных поэтов Европы.

* Пуста (пушта) — венгерская степь — Ред.

В культурном же отношении он опять–таки, пожалуй, превосходит Петефи. Его историко–философские поэмы представляют собой фрески большой значительности. Надо отметить, однако, что Ленау прожил все же значительно дольше, чем Петефи, а главное, Петефи — весь радость, весь устремление вперед; если он скорбит, то и сама скорбь его имеет в себе что–то здоровое и мощное.

Наконец, невольно хочется провести параллель еще с одним современником Петефи, оставшимся ему неизвестным, — с Лермонтовым. Лермонтов прожил точно такую же краткую жизнь и только на десять лет старше Петефи, но трудно провести хоть какое–нибудь сближение между этими двумя поэтами. Как это ни странно, Петефи при всей любви к Байрону, которого знал и переводил, менее всего испытывал на себе влияние этого поэта, наложившего глубокую печать на творчество Лермонтова. Критика отмечала, что Лермонтов несколько узко и как бы беспочвенно отразил Байрона, потому что стихийная революционность, жившая в сердце этого желчного, обиженного светом гусара, была оторвана от живой революции в гораздо большей мере, чем мрачная и кипучая поэзия Байрона. Петефи же сам был революционером, был активным бойцом под знаменем свободы, отнюдь не в меньшей мере, чем Байрон в конце своей жизни в Греции. А с другой стороны, сплин лорда Байрона и вся эта разочарованность миром как таковым, все эти жалобы на свою рознь с человечеством, то горделивые, то скорбные, совершенно чужды крестьянину Петефи. При сравнении с ним даже сам Байрон, а тем более Лермонтов кажутся отягченными дурной, тяжелой наследственностью. Петефи — натура несравненно более ясная, несравненно более счастливая, чем Лермонтов, несмотря на то что нужды и испытаний на долю Петефи выпало неизмеримо больше. Лермонтов как будто сам в себе носит какой–то мрак, через который трудно пробиться даже хорошим явлениям жизни, а к этому присоединяется и внешний мрак тогдашней России. Петефи внутренне светел и необычайно способен быть счастливым, что он и доказал в короткий проблеск своего апогея. К тому же его прозрачная и веселая душа была ярко освещена высоко вспыхнувшим багровым пламенем революции.

Конечно, Лермонтов сложнее и глубже Петефи, но рядом с поэзией Петефи поэзия Лермонтова, перечитанная мною как раз вслед за первой, так как я подготовлял в дни работы по переводу мою лекцию о Лермонтове в Свердловском университете,³² кажется почти сплошь нестерпимо больной, буквально мучительной. Переходя от Лермонтова к Петефи, испытываешь необыкновенное чувство наслаждения, словно вышел из какой–то ядовитой оранжереи, где к дивным и головокружительным ароматам странных цветов присоединяются еще ползущие откуда–то трупные запахи, — прямо на залитый солнцем и покрытый естественными цветами луг, прямо к каким–то далеким вольным вершинам.

Я набрасываю эти границы Петефи по отношению к четырем крупнейшим поэтам Европы его времени для того, чтобы попытаться дать ему более точную характеристику. Но ничто не может охарактеризовать его точнее его собственных произведений, которые я и предлагаю теперь вниманию читателей, надеясь, что некоторое отражение огня Петефи, конечно, сравнительно тусклое, содержится и в моих переводах, несмотря на то что они преломлены два раза: через немецкий, а потом через русский язык.