В прежние времена при переделке романов в драмы обыкновенно ставилась цель создать драму по тем трафаретным законам, которые считались обязательными для данного времени, с использованием лишь общего сюжета и тех или иных кусков диалога из романа.
Художественный театр отошел от этого еще в своих инсценировках Достоевского 1 но определенно пересмотрел эту задачу в наше время.
Мы имеем удачную работу Нарокова над Успенским. Для своей «Растеряевой улицы» Нароков использовал не только «Нравы Растеряевой улицы» Успенского, но и ряд других его произведений.2 При этом он не преследовал цели создать иллюзию полного единства действия, не боялся вводить эпизодические лица, довольно широко охватил изображаемую писателем среду в достаточно экономном и едином по своему стилю и общей идее спектакле. Благодаря талантливости артистов получился прекрасный результат.
Я писал в свое время о «Воскресении» в МХТ. Здесь тоже, несмотря на наличие довольно крепкого стержня в основном сюжете романа, текст создан свободно, взяты многие сцены, без которых обошелся бы драматург старого типа, но мимо которых не мог пройти автор, желавший создать спаянную единством стиля серию сценических иллюстраций к всем известному гениальному художественному произведению. Весьма удачен был прием введения своеобразного конферансье, в виде незримого для действующих лиц персонажа, которому поручено было читать авторские ремарки, а иногда даже целые страницы великолепного толстовского текста.
Отметим и другие тенденции современности: не забывая крупнейших классиков дворянства, мы начинаем все более ценить непосредственно связанных с нами классиков разночинского лагеря. Естественно, что при такой направленности нашего внимания начала колоссально расти фигура Салтыкова–Щедрина, едва ли не величайшего писателя из всей этой группы.
Еще в былые времена наиболее патетические романы Щедрина — главным образом «Господа Головлевы» — привлекали внимание переделывателей. Даже прежние, весьма несовершенные переделки («Иудушка»)3 давали прекрасный материал для артистов и пользовались неизменным и широким успехом.
Естественна поэтому мысль дать широкий спектакль, насыщенный многоцветными, едкими, злыми соками щедринства. За это взялся МХТ Второй, обставив свое предприятие очень большими артистическими силами, затратив на него много талантов, а по–моему, и много материальных средств, дав нам по тексту обработанную Сухотиным широкую картину, которая поистине может быть названа «Щедринианой».4
Типы и сцены для спектакля почерпнуты из различных произведений Щедрина. Порфирий Головлев остается в центре внимания, но, пожалуй, такую же роль играет и типичный помпадур. Очень сильно выдвинут и кулак Кукишев. Введен очень своеобразный, сложный и увлекательный прием: сцены живой жизни по Щедрину обрамляются интермедиями кукольного театра, для которого краски заимствуются из известной сказки «Мастер игрушечного дела людишек».5 Причем сам мастер, видимый как силуэт, дает разъяснение другому силуэту — типичному интеллигенту–семидесятнику. Марионетки заменены живыми актерами, которые великолепно сумели передать кукольные движения, давая таким образом виртуозное оформление самому замыслу, который заключается в том, что все щедринские персонажи, все эти мнимые живые куклы сами являются «чертовыми куклами». Это подчеркнуто и в эпилоге, где все персонажи застывают в кукольных позах, а «мастер» говорит о том, что из первых криков совести «мастерового» родится, наконец, настоящий человек и придет гибель всем куклам.6 Это несколько замысловато и немного отяжеляет спектакль, но это остроумно и оправдано превосходной кукольной интермедией.
В такие рамки вложено огромное количество всякого рода щедринских сцен. Они даны большей частью в условной декорации, в некоторой условности, карикатурности. Однако так, чтобы не оторваться от живой действительности и дать типы большой социальной правдивости.
Отдельными актерами сделаны в этом отношении настоящие чудеса. Особенно это относится к четырем исполнителям: Берсеневу, Готовцеву, Бирман и Гиацинтовой.
Берсенев сумел совершенно переродиться для исполнения роли Порфирия. Эта мышиная походка с воробьиным подпрыгиванием, эти шмыгающие глаза, этот язык болтуна и сластолюбца, не вмещающийся во рту, эти мгновенные переходы от ханжеской похоти и сейчас же — обратно — под маску святоши… Все это делает Порфирия, в исполнении Берсенева, настоящим техническим шедевром.
Превосходного губернатора дал Готовцев. Этот человек детски глуп: дряблый, слабоумный недоросль, несмотря на свои седые волосы. Но губернаторский мундир придает ему духу и обязывает его к окрикам, администрированию и высказыванию политических взглядов. В сущности, его дергает за собственную ниточку состоящий при нем чиновник, но в результате получается истинно щедринская смесь смехотворного либерализма, произвола и бюрократической «законности». Опять — великолепная актерская техника.
Бирман великолепна в роли Улиты. Это — «первый министр» мелкого помещичьего тирана, влюбленная в свое собственное рабство, тиранка подвластного ей мирка. Эта циничная, извивающаяся, жестокая змея дана поистине с трагическим великолепием.
С высокой похвалой надо отозваться о Гиацинтовой, создавшей из образа дворового мальчика — при хорошем партнерстве Дурасовой — незабываемый потрясающий образ.7
Остроумное использование сцены, разделенной на три плана,8 и очень скупые, но любопытные декоративные приемы дают возможность спектаклю, украшенному уже упомянутыми кукольными рамками, развертываться с замечательным разнообразием.
Я хотел бы поэтому полностью похвалить спектакль, в котором несомненно живет колючий художник Щедрин, живет ужасное время, отраженное его пронзающе–стилизирующим зеркалом. Но такой полной похвалы этому спектаклю, к сожалению, высказать нельзя. У его авторов, прежде всего, по–видимому, у Сухотина, не хватило чувства меры, глаза разбежались у них в цветнике Щедрина, и они набрали слишком большой букет, который сыплется из их рук: и кукольные интермедии и сюита сцен так велики, что к концу утомляют внимание. Несмотря на большую остроту, многие сцены бала у губернатора зритель уже с трудом воспринимает.
Спектакль надо сократить, и сократить не путем текстовых купюр, а органически. В особенности следует сделать это за счет эротики. Ее чрезмерно много.
Щедрин любил крупную соль. Он умел охарактеризовать людей и через их сексуальное поведение. Элементы этого социального анализа сексуальности должны быть введены в театральную «Щедриниану». Но не в таком количестве. Эротика густо идет по линии Иудушки и занимает в его сценическом действии безусловно доминирующее место. Прибавьте к этому, что и у губернатора процентов восемьдесят всех его действий происходит на том же селадонском поприще. Третий персонаж — Кукишев: и у него на первый план выперла огромная сцена, показывающая «разложение Анниньки». Эротика густо выступает в кукольной сцене с «Индюшкой», продажной женщиной…9
Невозможно не сказать, что это односторонне, что весьма большая ценность социального материала: взаимоотношение дворянства и капитала, вопрос о мужике, об освободительном манифесте, о «законности» и т. д. — как бы заслоняется этой жирной волной. Поистине о спектакле приходится сказать, как о «Демьяновой ухе»: эта вещь «жирна, как будто янтарем подернута она»… И жирность эта еще более затрудняет каждую лишнюю ложку вообще вкусного зрелища.
Надо во что бы то ни стало все это упорядочить, урезать, умерить, чтобы зритель легче обозрел целое, чтобы у него не возникло утомления, чтобы количество не вредило качеству.
- Художественный театр ставил: «Братья Карамазовы» (1910), «Николай Ставрогин» (по роману «Бесы», 1913), «Село Степанчиково» (1917) и «Дядюшкин сон» (1929). ↩
- Пьеса М. С. Нарокова «Растеряева улица» (по Глебу Успенскому) была поставлена им в Московском Малом театре в 1929 году (премьера — 25 ноября). Нароков использовал, кроме «Нравов Растеряевой улицы», очерки из цикла «Разоренье» («Тише воды, ниже травы», «Наблюдения одного лентяя») и ряд других произведений Г. Успенского. ↩
- Первая переделка для сцены «Господ Головлевых» — «Иудушка» — принадлежала Н. Н. Куликову. Пьеса шла в Москве и провинции; в Москве первое представление состоялось в ноябре 1880 года. М. Е. Салтыков–Щедрин, узнав о постановке, обратился в редакцию петербургской газеты «Голос» с письмом, в котором заявил, что он «никакого участия в этом «составлении» не принимал» и что «г. «составитель» ни согласия, ни советов у него «по этому предмету не спрашивал» (Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полн. собр. соч., т. XIX, кн. вторая, Гослитиздат, М. 1939, стр. 180). В начале XX столетия появилась новая инсценировка, сделанная актером Чаргониным (А. Александровичем): «Иудушка (Господа Головлевы). Драматические сцены в 5 действиях». Пьеса шла в Москве и провинции. В феврале 1920 года была поставлена в Театре б. Незлобива. В апреле 1928 года ленинградский театр «Комедия» поставил «Иудушку» в новой инсценировке Б. Папаригопуло. ↩
- Щедринианой Луначарский называет спектакль «Тень освободителя». Автор этой пьесы–инсценировки П. Сухотин связал воедино ряд эпизодов из различных произведений М. Е. Салтыкова–Щедрина. Премьера состоялась 11 мая 1931 года. Постановка Б. М. Сушкевича. Художник — Д. Л. Крейн. П. Сухотин воспользовался сценами и образами из произведений «Господа Головлевы», «Помпадуры и помпадурши», «Губернские очерки», «Невинные рассказы», в интермедиях — «Сказками» Щедрина. ↩
- Сказка Салтыкова–Щедрина «Игрушечного дела людишки» (1880), ↩
- Пьеса кончалась интермедией (по сказке Щедрина «Пропала совесть»), где перефразированы слова сатирика о совести, растущей в сердце «маленького дитяти» (в пьесе — «мастерового дитяти»). Слова: «И тогда куклам придет конец» — принадлежат «Автору». ↩
- С. В. Гиацинтова и М. А. Дурасова исполняли роли Вани и Миши (см. «Невинные рассказы» Щедрина). ↩
- «Сцена разбита на три плана. Справа — жадничает, пакостит, развратничает и молится «Иудушка» — Порфирий Головлев. Слева — умирает Павел Головлев, продает себя Аннинька, бедствуют крестьяне, «гуляет» откупщик Кукишев. А над ними… благоденствует и управляет губернатор Козелков. Справа — выцветшие краски умирающего крепостнического двора, слева — оголенная нищета крепостной дворни, а наверху — «роскошный» французско–нижегородский «стиль» российской бюрократии. Эта планировка мизансцен дала возможность художнику Д. Крейну использовать систему подвижных ширм (показанных как шлагбаумы николаевской эпохи), обнажающих при подъеме тот или иной уголок…» (И. Крут и, Тень освободителя в МХТ II. — «Советское искусство», 1931, № 26, 23 мая). ↩
- Имеется в виду интермедия, построенная на эпизоде из сказки. «Игрушечного дела людишки». ↩
