Поэт Василий Васильевич Каменский, которого я, можно сказать, еще как будто вчера помню таким невообразимо молодым, искрящимся и звонким «будетлянином»1 с какой–то неожиданной быстротой оказался уже почтенным 25-летним юбиляром!
Сравнительно недавно он издал свою автобиографию в виде небольшой книжечки, которую назвал «Путь энтузиаста».2
Название правильное. Василий Каменский прежде всего энтузиаст. Его талант, его культурное значение, его личное обаяние сводятся прежде всего к тому, что он энтузиаст, что он вечно и прекрасно взволнован: живописно, эмоционально, музыкально взволнован, вечно вибрирует и со стихийной силой стремится заставить всех окружающих вибрировать в унисон с собой.
Этот жизненный энтузиазм и это стремление заразить им составляют большую долю каждого жизнерадостного, оптимистического поэта. В силу своего энтузиазма и Василий Каменский стал жизнерадостным, оптимистическим поэтом. Для своих напряженных, веселых и буйных эмоций, для своей радости жизни Каменский сумел найти оригинальную, глубоко личную внешнюю форму.
Хотя им написано и опубликовано немало книг, но в сущности он совсем не поэт–литератор: он вовсе не такой человек, который сидит у себя за столом, кусает кончик пера или копается его острием в чернильнице и потом исписывает лист бумаги каракулями, все для того, чтобы позже выпущены были книги — страницы с черными значками, и чтобы какой–нибудь «читатель», лежа на софе, про себя, мысленно расшифровывал эти значки, бегая по строчкам глазами.
Нет, Каменский творит большей частью с гармошкой в руках и напевая или во время прогулки, на охоте, на гребле, на рыбной ловле. Его то и дело от солнца, от далей, от человеческого труда или человеческого веселья охватывает восторг, вся его нервная система начинает трепетать, как многострунный инструмент, и льется импровизация. Конечно, потом Василий Васильевич свою импровизацию чистит, полирует, заостряет, гармонизирует, инструментует и записывает.
Но его волнует не мысль о вышеописанном «читателе», а о том, как он сам — Вася Каменский — будет читать вслух, декламировать, выкрикивать и распевать порожденную им «звучаль» и как будут загораться глаза слушателей, как они будут руками прихлопывать и ногами притопывать. И лучше всего было бы, если бы слова и музыка закружились радужным штопором вокруг поэта, развернулись бы вихрем и в вихревом веселом танце увлекли бы слушателей.
Василий Каменский — поэт из породы мейстерзингеров, на манер французских недавних шансонье. Это — полудраматический, полумузыкальный исполнитель своих собственных «песен». Поэты часто говорят о своих «песнях», но иногда это бывает совсем облыжно, ибо их мнимых песен не только они сами не поют, но и никто петь не может. Стихи же Каменского — подлинные песни, им даже не очень нужно, чтобы кто–нибудь написал для них аккомпанемент или определил их мелодию. Сам автор уже создает их почти как композитор.
Ввиду всего этого Каменский прежде всего — лирик. Если он пишет эпос и драму, то и эти формы глубоко проникнуты у него лиризмом, причем драмы удаются ему лучше, чем эпос, а его эпос, можно сказать, ежеминутно и как бы невольно драматизируется.
Содержанием поэзии Каменского являются здоровые солнечные или, как он иногда говорит, «чугунные» переживания — житье человекозверья, всеми жилами, мускулами, костями, в огромном единении с природой, которую Каменский чувствует как ничем от него не отделенную родную стихию. Это поэзия человека природы, больше всего крестьянина, и притом не прикованного к пашне, а более или менее бродячего крестьянина, отходника, охотника, бурлака, барочника, полубосяка иногда.
Именно этот элемент — гулливая бродячая крестьянская Русь — привлекает его внимание и в истории, и в особенности в те моменты, когда прекращается «песня–стон»3 мужика и когда вырывается из его могучей глотки «сарынь на кичку!».4
Гений Мусоргского великолепно изобразил этот момент революционного подъема и его музыку в «Царе Борисе», в сцене в Кромах, на фоне «песни–стона».
Бунты народной вольницы — вот любимое эпическое содержание Каменского. Герои, которых он оживил, и оживил прекрасно и могуче, это — Степан Разин и Емельян Пугачев.
Столь же интересна — может быть, еще интереснее — форма Каменского.
Он сильно влюблен в слово, в живое слово, звучащее и сверкающее красками, в забавное, острое слово. Каменскому в высокой степени свойственно свободное обращение со словом. Он не заглядывает ни в какие словари, как бы не сделать этимологической или синтаксической ошибки. Он не только верит в то, что в его уральском, камском нутре всегда лежит, словно залежи самоцветов и бурмитского зерна,5 неисчерпаемый запас подлинных, из почвы идущих слов, но он вообще не боится манипулировать со словом. Берет слово, вытягивает его или отрывает от него какую–то часть. Сливает его с другим, закручивает кренделем, превращает в мяч, бросает и ловит и стукает им по земле, заставляя прыгать.
Иной пурист и словесник может закричать в ужасе: «Василь Васильевич, вы же так покалечите слова, они же хрупкие, вы же им косточки поломаете!» Но Каменский смеется, и слова смеются, как бывает, когда отец шалит с ребятами, жонглирует ими так, что у постороннего сердце замирает: как бы не ушиб. А ребятишки хохочут и рады, и становятся такими красивыми, какими ни один классический живописец никогда не писал ангелочков и купидонов.
Я познакомился с Василием Васильевичем тогда же, когда и с Владимиром Владимировичем Маяковским.
Было это в Москве, зимой 1918–1919 года. Об этой эпохе у Каменского много воспоминаний в его «Пути энтузиаста».
Мы в то время — правда, на короткий срок — очень сдружились с Маяковским. Не то чтоб мы потом поссорились — этого никогда не было, — но просто большая близость, возникшая вначале, несколько охладилась ввиду разницы взглядов на многое.
Я помню тот зимний вечер, когда мы по сугробам — я, в то время нарком по просвещению, и Маяковский, развернувшийся как любимый поэт тогдашних веселых и громких литературно–политических митингов, — шли с одного из таких собраний, где Маяковский, Бурлюк, Каменский и некоторые другие с успехом читали свои стихи.
— Мне очень понравились стихи Каменского, — сказал я.
— Вася — чудесный парень, — ответил Маяковский, — я считаю его лучшим современным поэтом (помолчал). После себя, конечно. (Опять помолчал и прошел по снегу несколько шагов своими длинными ногами.) Только он другой. Весельчак, гармонист, песельник (новая маленькая пауза). Но конечно — будетлянин.
Пересказывать здесь биографию Каменского я не намерен. Она к тому же довольно широко известна. Все знают, что он уралец. Одним своим корнем он ушел в уральские шахты (его отец был штейгер), другим — в дорогую Каму (его дед был судовщиком).
Всем известно также, что он от природы был бунтарь и что во время беспорядков тагильские рабочие выбрали его своим «президентом»,6 за что он и сидел больше года в тюрьме. При всяком взмахе революции — и в 1905 и в 1917 годах — Каменский был с ней. Он был из тех, которые сразу перешли на сторону Октября и сразу поступили к нему на службу.
Самая ценная служба поэта Октябрю была именно поэтическая служба. Он чрезвычайно много выступал на широких народных собраниях и украшал их своим узорным, летучим, звенящим словом. Он написал первую производственную пьесу — «Паровозную обедню», он написал первую революционно–историческую пьесу — «Разина». Его сразу и сильно полюбили. Он стал известен и Владимиру Ильичу, которому его поэзия нравилась, хотя, как известно, вообще к «гражданам будетлянам» Ленин относился критически и даже у самого Маяковского ему нравилось немногое.
Две маленьких сценки.
Как–то раз Василий Васильевич шел по лестнице в какой–то театр, где он должен был выступить со стихами. Оказывается, что там должен был выступить и Ильич. Оба встретились на лестнице. Владимир Ильич ласково глянул на поэта и сказал: «Здравствуйте, середнячок». Сказал и прошел мимо… А поэт остолбенел. Он стоял с выкатившимися глазами и беззвучно шевелил языком во рту: «Середнячок? За что же он меня эдак–то?»
Весь вечер Каменский был не в духе. Но ему повезло. При разборе шапок опять встретился с вождем и бросился к нему: «Владимир Ильич, как же это вы? За что же это вы? Что же я за середняк? Разве я застрял между меньшевиками и большевиками? Или вы думаете — я болтаюсь между революционерами и обывателями? Я — человек твердых убеждений, я советский человек, я — бунтарь, я подлинный левый. Мне хочется, чтобы вы никогда не сомневались в этом». Теперь уж Ильич смотрел на поэта удивленными глазами. Наконец он понял и захохотал: «Так разве ж я про ваши убеждения? Это мне товарищ Свердлов сказал, что у вас хозяйство середняцкое на Урале». Каменский хлопнул себя по лбу: «Вот оно что! А мне невдомек. Никто меня не называл так». И разошлись, крепко пожав друг Другу руки.
Другая сценка.
Едет по Каме пароход. На палубе парохода много разного народа. День солнечный, при свежем ветерке. Хорошо!
По реке навстречу то и дело попадаются пассажирские пароходы, буксиры с баржами и ленты плотов.
Вот вдали показываются опять плоты. Целый плавучий остров. Но рулевой, капитан и многие пассажиры невольно обращают особое внимание на эти плоты. Что–то на них творится странное. Подъехали ближе. Посредине плотов кольцом стоит довольно густая толпа. А внутри кольца человек в красной рубахе и без шапки. Не то пьяный, не то юродивый: руками взмахивает, головой трясет, ажио подпрыгивает. Ближе подъехали: очень хорошо слышно — разговаривает. Значит, у них на плотах митинг.
— Митинг это, — разъясняет какой–то бородач, — речь он им произносит, политику разъясняет. Или, может, уговаривает: бастовать там али не бастовать.
— Не, — возражает баба, — больно складно говорит, да не говорит, а прямо–таки поет. Прислушьтесь–ка…
— И то поет.
— Да еще приплясывает, — прибавляет какой–то малый.
А капитан почти остановил пароход. Оно и всегда так делают, когда идут мимо плотов, чтобы их не растормошить, но в этот раз капитан сказал: «Стоп!» Все пароходное население на палубе и все на одном борту. Пароход накренился на сторону.
Капитан кричит: «Гей, плотовщики! Это что же у вас такое?»
Какой–то мужчина на плоту делает рупор из своих здоровенных ладоней и кричит: «Стихотвор тут у нас, стихи нам читает! Очень интересно!»
Это был Василий Каменский, посланный для поэтической агитации союзом водников на родную Каму.
Я сказал уже, что Каменского сразу очень полюбили. Его книги встречались дружным успехом. В 1912 году написал он своего «Степана Разина», в 1915 — его же в виде романа. В 1918 году вышел превосходный сборник «Звучаль веснянки». В 1920 году — роман в стихах «Ставка на бессмертие». В 1925 году чудесные записки охотника «Лето на Каменке». А в 1926 году такой узорный, буйный, опьяненный отвагой, такой по–настоящему народно–русский и такой в то же время революционно–общечеловеческий «Емельян Пугачев». «Путь энтузиаста» был написан в 1930 году, а в 1932 году — сборник «Сарынь на кичку» и стихи о Закавказье.
Я далеко не перечислил всего того, что опубликовал Василий Васильевич. Еще меньше — всего того, что он написал. В его письменном столе имеется много превосходных вещей, которых до сих пор напечатать не удалось.
Это очень жаль.
С большим удовольствием слышу я, что по поводу его юбилея будет издано три больших тома его избранных сочинений.7 Каменского любят, его слушают, читают. Никак нельзя сказать, чтобы он не был оценен. Но достаточно ли он оценен? Достаточно ли понято, какого веселого, талантливого, яркого, громозвучного друга–певца имеет в нем наша страна, какого даровитого, бодрого, в даль зовущего песельника перед рядами нашей общетрудовой армии имеет она в этом своем сыне?
Ведь у нас все же так бывает иной раз, что человека по–настоящему оценят только после смерти.
Ну, нет! Ждать долго! Василий Васильевич не скоро умрет. Он еще лет пятьдесят крепко откатает. Лучше, дорогие сограждане, дорогие товарищи, воспользуйтесь его 25-летним юбилеем, чтобы хорошенько дооценить его. Надо окружить его заботой. За эту заботу поэт по самой натуре своей не может не отдарить золотыми и боевыми песнями.
- «Будетлянами» называли себя русские футуристы. ↩
- См. В. Каменский, Путь энтузиаста, изд–во «Федерация», М. 1931. ↩
- Луначарский перефразирует слова Н. А. Некрасова из стихотворения «Размышления у парадного подъезда»: «Создал песню, подобную стону…» (см. Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. II, Гослитиздат, М. 1948, стр. 55). ↩
- «Сарынь на кичку!» — по преданию, возглас волжских разбойников; дословно означает: «Ватага — на нос корабля!» Здесь Луначарский цитирует слова Разина из поэмы Василия Каменского «Степан Разин». Слова «Сарынь на кичку!» стали также названием сборника стихов Каменского, выпущенного в свет в 1932 году московским издательством «Федерация». ↩
- Бурмитское зерно — крупная, окатистая жемчужина. ↩
- В 1905 году В. В. Каменский был избран председателем революционного стачечного комитета в Нижнем Тагиле. ↩
- В 1934 году вышли в свет следующие книги Василия Каменского: «Избранные стихи» (ГИХЛ, М. 1934), «Поэмы» (ГИХЛ, М. 1934), «Иван Болотников. Поэма» («Советский писатель», М. 1934). ↩
