С громадным интересом прочел я небольшую книжку Жарова. Для меня он во многом неотделим от своего старшего друга Безыменского. Оба принадлежат к одному и тому же типу, конечно, с большими индивидуальными отклонениями. Я недостаточно знаком с другими поэтами того же типа, хотя я знаю, что они существуют, и некоторые произведения их читал. Я назвал бы всю эту группу, возглавляемую бесспорно Безыменским,1 поэтами второго призыва.
Что характерно для пролетарских поэтов первого призыва?2 Они, как и мы, — революционеры первой четверти века и дети прошлого, проникнутые озлоблением к этому прошлому, борцы по подготовке революции, счастливцы, дожившие, по крайней мере, до начала осуществления своих заветных целей.
Заслуга этого поколения, конечно, велика, но тем не менее их строй мыслей и чувств, может быть, не совсем подходящ для того мира, который вышел из недр ими подготовленной революции. Мне, по крайней мере, всегда слышалась в песнях пролетарских поэтов первого призыва какая–то не удовлетворявшая меня нота и даже несколько таких как бы надтреснутых нот, как бы нестройных обертонов. Одни старались напряжением легких как бы перекричать гром революции и впадали поэтому в некоторый напряженный пафос; другие старались скорее противопоставить чисто пролетарское содержание старому и в конце концов сводили свои мотивы на слишком бедное повторение небольшого инвентаря фабрично–заводских и близких сюда образов; в третьих сквозило как будто разочарование и известное стремление потянуться к поэзии символической или классической, что другими их товарищами строго осуждалось как мелкобуржуазные тенденции; наконец, иные слишком легко подпадали под влияние последышей буржуазии, ее непокорных детей.
Конечно, мы имели отдельные произведения пролетарских поэтов, которые читались с удовольствием, но, повторяю, трудно было остановиться на чем–нибудь как на адекватном выражении революции.
Совсем другое дело — пролетарские поэты второго призыва. Это — дети революции. Они, так сказать, бегали без штанов в то время, когда она совершалась, они превратились в мужчин, а часто даже только в юношей, лишь после семи революционных годов, прошумевших над их головами; они насквозь пропитаны ее соками.
И вот это — лучшее свидетельство, что она не надорвана, что она молода, наша великая Революция! Ведь у этих молодых певцов ее нет никакого надрыва. Они увереннее своих старших братьев, они одновременно и спокойнее и энергичнее. Я бы сказал так: кипучее, в них большая игра. Они радуются жизни, они с необычайной непосредственностью любят солнце. Посмотрите, как часто фигурирует оно у Ал. Жарова.
Это — веселые комсомольцы, компанейские люди. Молодые, богатые силой и радостью, они прекрасно знают и горечь жизни, но нисколько ее не боятся. Они сознают себя не только завоевателями, но и строителями новой земли. От этого у них такая бодрая и веселая музыка.
Иногда говорят, что Безыменский и Жаров чрезвычайно много позаимствовали от Маяковского и его школы. Что ж такое? У хороших футуристов самое лучшее — их бодрый темп, он всегда роднил их с пролетарской молодежью. Но в то же время как у них он внезапно срывается в надрыв (часто проявляющаяся сентиментальность Маяковского), либо в какое–то плакатное хулиганство (вспомнить только какого–нибудь Бур–люка и разный «имажинизм» футуристов), либо, наконец, приобретает что–то механическое, бессмысленное (я говорю здесь не о Крученых, а о некоторых чисто механических словонаборах Третьякова и Асеева). По–видимому, интеллигенту это очень грозит. На что уж талантлив Николай Тихонов: его «Брага»3 — книга первоклассная, она полна яркого содержания, но что он пишет потом? Он все больше и больше впадает в словофокусничанье, если хотите — словоблудие, он становится непонятен, ему нравится внешняя трескотня звуков.
Разве можно представить себе хоть на минуту, что Безыменский или Жаров могут соскользнуть в чистый формализм? И у того, и у другого форма в некоторой степени виртуозна, они любят жонглировать словами, они любят словесный колорит, словесный блеск, но это у них как–то само собой выходит, по крайней мере кажется, что выходит само собою, потому что центр тяжести внимания читателя всегда на содержании…
«Ледоход» Ал. Жарова в этом втором издании, отчасти пополненном, книжечка небольшая, но сколько в ней солнечного света, сколько в ней уверенного смеха и как часто попадаются в ней изысканные порой самой своею молодостью образы и чувства!
Я не стану останавливаться на отдельных стихотворениях. Они все хороши:
Радость, радость, цвети и звени!
Буйствуй молодостью в молодежи!4
Вот это — лейтмотив жаровской поэзии. И сама ее легкокрылость, и достаточная глубина невольно роднит эту поэзию с Пушкиным. В дни пушкинского юбилея (125 лет от рождения) хорошо сознавать, что это не просто видение — стихотворение «Спросонья», а действительная, подлинная близость к Пушкину:
Долго, склонившись к моей подушке,
Когда веет кругом тишиной,
Александр Сергеевич Пушкин
Разговаривает со мной.
Между Пушкиным и пролетарским поэтом второго призыва лежит ложбина, чрезвычайно богатая крупными явлениями, и все же, может быть, как раз с той вершины, на которую входит молодой Жаров рука об руку с Безыменским, легче всего перекликнуться с вершиной, на которой стоял Пушкин, и до сих нор не превзойденный поэт нашего языка.
- В лекции «Русская литература после Октября» (1929) Луначарский говорил о стихах Безыменского: «Все произведения периода «Комсомолии» навсегда останутся как важный переходный момент нашей поэзии: поэзия начала переходить от лозунговых небес к нашей повседневной практике» (ЦПА ИМЛ, ф. 142, опись 1, ед. хр. 426, л. 24). ↩
- Имеются в виду В. Кириллов, М. Герасимов, Самобытник (А. Маширов), И. Садофьев, В. Александровский, И. Филипченко и др. ↩
- Сборник стихов Николая Тихонова, содержавший его революционно–романтические баллады; издан в 1922 году. ↩
- Начало стихотворения Жарова, посвященного А. Безыменскому. ↩
