Два года прошло со смерти В. Я. Брюсова. За это время свет увидел много работ о нем, среди которых крупнейшей является книга коммунистического критика тов. Лелевича.1
Брюсов уже более или менее оценен и в общем поставлен на определенное место в глазах передовых творческих элементов нашей страны.
Мы знаем, что В. Я. Брюсов был могучей натурой. В жилах его текла густая, полножизненная кровь. Мы знаем, что детство и отрочество он провел в условиях подъема нашей разночинческой интеллигентской мысли, что он страстно изучал естественные науки, как изучали их писаревцы, рано стал атеистом, зачитывался статьями Добролюбова и Чернышевского и наизусть знал Некрасова. Но на студенческой скамье и при выходе в жизнь Брюсов застал совершенно изменившуюся социальную обстановку. Интеллигенция была разбита, а капитализм сильно возрос. Значительная часть интеллигенции отказалась от своего союза с крестьянством и от своих социально–революционных тенденций; она пошла на техническую и идеологическую службу возросшему капитализму.
Верхушки страны богатели, вся страна европеизировалась. Такой же европеизации потребовали новые господа жизни и от искусства.
Брюсов, человек необыкновенно умный и чуткий, великолепно понял, с какими социальными заказами обращается к нему публика. Его первые стихотворения «старики» считали какой–то прихотью, дурью, выходкой. На самом же деле именно он шел вровень со своим веком. Он понял, что новая богатая публика требует искусство острое, изощренное по форме, эстетское, а главное — во что бы то ни стало европейское. Этот социальный заказ Брюсов выполнил с великим искусством, уча новому мастерству других и сделавшись центральной фигурой так называемой символической школы.
Новая публика была не прочь от того, чтобы поэзия заключала в себе выспренние мотивы, была чревата метафизикой и полетами в «мир иной». Отсюда характерный символический налет на поэзии. Ведь чем ближе к жизни, тем больше опасность возникновения в поэзии мотивов социальных, враждебных спокойствию новой публики и несносных и скучных для ее эстетики.
Но Валерий Яковлевич был человеком, несомненно, более крупным, чем тот, который мог бы стать шефом буржуазно–символической поэзии. В нем клокотало глубокое недовольство. Свое время он ощущал как серое безвременье. В нем жила мечта о каких–то подвигах, об ослепительно яркой жизни, поэтому сквозь его изящную символическую музыку рокотали от времени до времени и даже часто совсем другие звуки. Не видя подходящего содержания в окружающей действительности, Брюсов, жаждавший героев и песен о них, бросился в прошлое, фантастику, в грезы о будущем и старался обрести там величественные объекты, которые воспевал, как своеобразный маяк большой и подлинной человеческой жизни.
На этих путях встретился Брюсов со своим великим современником — Эмилем Верхарном. Растущее влияние города в России и огромное место, которое он занимал в творчестве Верхарна, толкнули Брюсова на целую серию изумительных стихотворений о городе. Все это свидетельствовало о наличии в Брюсове подлинных революционных инстинктов и чувств. Если даже войны — японская и мировая — будили в Брюсове надежды на то, что жизнь выпрямится и засверкает, то тем больше надежды возлагал он на революцию. Огневое дыхание 1905 года обожгло Брюсова, он взлетел на необыкновенную высоту, он откликается на боевую трубу истории, он выпрямляется при свете революционной молнии. Когда революция снижается, когда мелкобуржуазные менялы разменивают ее на пятаки реформ, Брюсов кидает им в лицо выражение своего презрения.2
Это делает совершенно понятным то обстоятельство, что Брюсов тесно сомкнулся с революцией 1917 года и в первые годы новой истории, начавшейся с Октября, вступил в ряды коммунистической партии.
ВЦИК в своем рескрипте на имя Брюсова в день его пятидесятилетия в теплых выражениях благодарил его от лица революционного народа за услуги, оказанные им на художественном и общественном поприще.
Действительно, Брюсов не только продолжал свою поэтическую работу после революции, он взял на себя непосредственные задачи в нашем государственном аппарате. Он с большой заботливостью и с большим трудолюбием занимал различные посты в области профессионального образования, главным образом художественного.
С обычной своей чуткостью Брюсов понял и новый социальный заказ. Он понял, что народным массам после революции, как хлеб, нужна новая поэзия. Он понял, что новые поэты выйдут, главным образом, из рядов рабочих и крестьян. Он понял перед лицом этой задачи всю праздность разговоров о том, что поэты родятся. Он знал, что в этой многомиллионной среде поэтов родилось достаточно, но что надо дать им в руки полный курс поэтической грамотности. Для этого он образовал свой институт, в день его 50-летнего юбилея переименованный в институт имени Брюсова. Это был большой и важный подарок революции. К сожалению, здесь случилась беда. Вскоре после смерти Брюсова, под влиянием крайней тесноты в Москве, правительство решило перебросить это учебное заведение в Ленинград. Институт фактически закрылся, но, конечно, временно. Каждая годовщина смерти Брюсова должна напоминать нам о нашем долге зажечь этот огонь вновь. Со всех сторон раздаются категорические требования воссоздания Института литературы.
Сегодня на могиле Брюсова поставлен будет памятник; но подлинный, в рост самого поэта, памятник будет поставлен ему тогда, когда опять возникнет и закипит жизнью Брюсовский институт.
