Классовая сущность искусства и работа художественных музеев
«Работа художественного музея еще в большей степени, чем работа других научных учреждений, должна иметь целью не только открытие истины, но и использование ее для широкой просветительной работы, имея в виду не только самые популярные формы этой работы, но все ступени и формы, связанные с различием культурного уровня разных слоев нашего населения. <…> Конечно, музеи могут вести и иного характера научную работу, но она оправдывается если не прямой, то косвенной связью с просветительной работой.
Мы прямо можем сказать населению: художественные музеи чрезвычайно нужны, потому что, опираясь на них, можно развернуть очень плодотворную и важную в политическом, культурном и бытовом отношении просветительную работу… которая можеть быть использована для строительства новой жизни. Я думаю, что с такой постановкой вопроса в наше время едва ли кто–нибудь будет спорить.**
* Теперь Гос. музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина (Москва). — (Примеч. сост.)
** Это замечание вызвано тем, что в связи с подготовкой первого пятилетнего плана многие журналисты и влиятельные государственные деятели выступали в то время с предложением о резком сокращении сети музеев, о снятии их с государственного бюджета, о прекращении ремонта ценных памятников старины и даже о полном или частичном их разрушении. — (Примеч. сост.)
Я хочу изложить в схематической форме три основные задачи, связанные с научно–просветительным использованием музейных материалов:
1) познание прошлого человечества, структуры прошлых и настоящих эпох и общественных формаций — познание социологическое;
2) использование искусства как источника живых импульсов, как одного из средств формирования деятельных сил через посредство эстетических переживаний;
3) познание вопросов художественной техники.
Искусство каждой эпохи можно разбить на две группы. К первой относится художественная промышленность, так называемое «вещное искусство», при помощи которого данный класс старается создать себе известную обстановку, известное окружение как для интимной стороны жизни, так и для социального функционирования; ко второй мы относим искусство идеологическое.
Как в этом идеологическом искусстве, так и в искусстве, создающем вещную обстановку, дух данного класса сказывается с величайшей силой… но когда черты интимного, бытового характера преобладают над задачами политическими, это означает уже упадок класса.
Очень интересно на истории нашего самодержавия проследить этот переход от обстановки парадной, блестящей, отражающей всю силу самодержавия, всю его мощь, к полному обмещаннванию. Официальная часть обстановки превращается в совершеннейшую дребедень, и интимная обстановка… становится рыночной, вульгарной, не имеющей никакой художественной ценности.
Каждый класс в период своего политического здоровья устанавливает свои нормы физической и умственной красоты, взаимоотношений между людьми, этики и т. д. В государствах с разработанной «педагогикой» этого рода предусмотрена целая шкала норм — не только для своего утверждения и развития, но и для того, чтобы импонировать другим классам. К одним искусство как бы обращается с призывом: «будь таким, как я», а к другим со словами: «ты не можешь быть таким, как я, и поэтому должен знать свое место». <…> Устанавливаются нормы поведения для низшего сословия — «идеальный раб», «идеальный крестьянин», «идеальный ремесленник:., то есть такой, каким его хочет видеть его господин. <…> Как известно, религиозно–моральные установки легче всего проповедовать через театр, литературу, музыку, изобразительные искусства. Вне искусства, то есть воздействия на чувства, моральная и религиозная проповедь станет довольно эфемерной. Ведь и проповедь, и молитва, в конце концов, являются не чем иным, как литературно–художественным произведением, иногда даже произведением высокой художественной ценности.
<…> В памятниках искусства мы можем искать ответа на вопрос: какою именно жизнью жил в данную эпоху тот или другой класс, и тут конкретность, богатство, насыщенность картины могут быть беспредельными. Не думаю, чтобы какие бы то ни было другие памятники могли дать такой красочный ответ.
Недостаточно, однако, проанализировать по художественным памятникам положение класса или общества, создавшего их, надо еще оценить эти художественные памятники с нашей точки зрения. У нас есть собственные эстетические критерии, мы ставим определенные требования нашему собственному искусству. С этой точки зрения старое искусство для нас также не мертво. Иногда оно, правда, для нас полумертвое, то есть очень далекое от нас, но и такое искусство должно подвергнуться с нашей стороны социальному анализу и художественной оценке.
<…> В культуре господствующих классов много безобразных, отталкивающих черт: в период полного господства — классовая ограниченность эгоизм, стремление к безумной роскоши за счет других и т. д., а когда чужеядный класс начинает склоняться к упадку, появляются равнодушие к жизни, попытки украсить умирание и т. д. Все эти черты культуры чуждых нам классов должны быть тщательно и ярко выявлены в просветительной работе наших музеев. Искусство в музеях должно громко спорить о том уродливом с точки зрения социалистической культуры, что есть в буржуазной культуре, основанной на эксплуатации человека человеком и на частной собственности. Мы должны уметь вычитывать это в тех произведениях искусства, которые создавались и создаются буржуазией. Каждый раз, когда это делается перед широкой пролетарской, крестьянской, вообще трудовой аудиторией, — эффект получается большой и культурно–целебный.
Тем не менее вовсе нельзя сказать, чтобы в мрачной полосе истории культуры не было в высшей степени положительных элементов, которыми мы должны воспользоваться для нашего дальнейшего строительства. Это — кульминационные пункты культуры, носящие название классических эпох.
Если к слову «классика» относиться достаточно осторожно, то можно сказать, что классическими произведениями называют те, которые считаются образцовыми, достойными подражания, такими, на которых надо учиться. Высокое, совершенство, которое заставляет нас провозглашать ту или иную эпоху классической, как известно, заключается в необычайной гармонии между содержанием и формой… в тональных изобразительных, пластических и архитектурных искусствах.
<…> Данный класс еще верит в себя, верит в свое будущее. У него есть очень богатое внутреннее содержание, гордые и человеколюбивые идеи. Свое господство он оправдывает тем, что он избраннейший среди избранных, что он — благодетельный руководитель общества. Вот почему в классические эпохи всегда налицо идейное содержание, необходимые данные для его выражения. В большинстве случаев эти эпохи верили в свою длительность; однако застойными их назвать нельзя. Классические изображения богов вовсе не кажутся мертвыми оттого, что они даются в аспекте вечности. — наоборот, это делает их вечно живыми. Вот такое создание вечно живых форм характеризует собой кульминационные эпохи развития, несущие в себе расцвет преданности классу, родине. Конечно, беспредельно счастливыми люди, достигшие полноты власти, не бывают и тогда. Не говоря уже о том, что это вообще не дано человеку, который является не самодовлеющим существом, а частью весьма дисгармоничной вселенной, — несомненно, что наибольшее счастье может прийти к людям только в атмосфере подлинно человеческой культуры. Поэтому нетрудно даже в классические эпохи заметить проявления социально–индивидуальной горечи. Но ведь полное самодовольство означает ограниченность, а классические эпохи отнюдь не являются ограниченными.
Особенно важными, бесконечно важными являются для пас элементы жизнерадостности, человечности, извлекаемые из искусства классических эпох. <…> Пролетариат находится в состоянии борьбы, наступления, и для него нужна и высокая оценка бытия вообще; он должен предвосхитить мироощущение того времени, когда он окончательно победит. Нужно понимать, что строишь, и нужно постепенно, по мере возможности внедрять элементы высшего счастья в наш быт. Где же мы найдем учителя? Талантливые люди нашей героической и бодрой современности могут гадать о будущем и писать утопические романы, но это не всегда бывает достаточно убедительно. Чернышевскому в снах Веры Павловны удалось раскрыть очень интересную картину, но все–таки она слишком суммарна. <…> А та картина будущего, например, которую Мейерхольд дал в своем «Клопе», может всякого заставить повесить голову: требуется очень большая доза противоядия для того, чтобы побороть эту форму идейного мещанства. Присыпкин сам по себе не так вреден, как вредно все представление о будущем в этом спектакле. Если даже такой поэт, как Маяковский, который действительно является поэтом, обращенным к будущему и притом чрезвычайно талантливым, — мог претерпеть такой жестокий срыв, то и рядовому человеку, конечно, так же трудно составить себе правильное представление о будущем, как зацепиться за луч солнца. Но в прошлом были же такие нормы, такие идеалы, которые и сейчас для нас являются классическими. Говорить, например, об устарелости греческого искусства так же глупо, как отказываться ехать на пароходе потому, что он не носит на себе печати пролетарской культуры. Нам следует самым решительным образом воспользоваться тем, что нам протягивает прошлое, а с этой точки зрения и правильное использование музейных сокровищ является огромной задачей строительства.
Если понимать под словом «футуризм» такое направление, которое стремится обесценить все, что в прошлом создано человечеством, то надо признать, что футуризм является одним из злейших врагов нашей культуры и с ним следует бороться так же, как с проявлениями невежества и чванства. <…> Революционные эпохи обычно создают искусство, нам очень симпатичное, и не только потому, что стрелы его сатиры направлены против господствующего класса, но и потому, что оно стремится завоевать сочувствие всех наших классов. Поднимающийся революционный класс хочет стать представителем всей народной массы, а поскольку он 1 ч этому стремится, постолько ему, в моменты его расцвета, присущи широкие демократические устремления. Для того, чтобы охватить все народные массы, этот класс привлекает к себе в качестве идеологов представителей наиболее революционной части этих масс. <…> Кроме того, для нас ценен в искусстве поднимающегося класса самый героизм борьбы, напряженность гражданских чувств, пафос наступления на противника. Подобным героизмом, напряженностью, пафосом отличается, например, музыкальное творчество Бетховена. Мы можем и должны опереться на все аналогичные моменты в изобразительном искусстве прошлых эпох, использовать их в своих целях.
С этой стороны неправильным представляется наблюдающееся у нас в художественных кругах известное пренебрежительное отношение к передвижникам.
<…> Чем позже буржуазия вступает на путь своей революции, тем больше она боится порвать связи с господствующим феодальным дворянством и очутиться в единоборстве с пролетариатом. <…> В нашей стране революция захватила в прошлом веке только наиболее просвещенную часть мелкой буржуазии, из которой и составились те трагические революционные кадры, которые гибли, чувствуя спою беспомощность и невозможность победы. Эта часть буржуазии, которая не только не принадлежала к капиталистическому классу, ио, наоборот, являлась тем классом, на костях которого капитализм воздвигал свое могущество, и которая, кроме того, была близка к народу и помимо народа не имела никакой политической опоры, — эта часть буржуазии сдвинулась влево и искала связи с крестьянством. <…> Отсюда и получилась чрезвычайно интересная формация в истории нашего революционного движения. От идеализации революционности переходили к ее анализу. В тяжелых условиях прокладывались пути для защиты личного достоинства, для выработки настоящих героев, которые были бы вожаками революции; тут и возвеличение науки как союзника революции, тут и противопоставление религии праву человека на жизнь, на свободу. Все эти понятия сплотились в одно траурное и трагическое, но в то же время здоровое и радостное мировоззрение, которое расцветало в атмосфере борьбы. <…> Разночинец и в истории науки и в истории искусства проявил себя такими произведениями, которые имеют мировое значение. Музеи, картинные галереи, которые возникли на почве этой полосы культуры, также имеют мировое значение.
Больше всего трудностей, конечно, было в области изобразительных искусств. Никто не будет отрицать, что передвижники с точки зрения их технического совершенства безусловно оставляют желать лучшего. Не знаю, могут ли быть признаны в этом отношении великими мастерами даже крупнейшие их представители. Но не подлежит никакому сомнению, что самая их направленность была глубочайшим образом родственна тогдашнему народничеству. <…> Картины передвижников, за исключением их «правых попутчиков», были художественной пропагандой передовых политических и культурных идей. А художественные музеи должны помочь массам не только познавать через искусство суть и отношения классов, но и действенно использовать его импульсы в строительстве жизни.
Третья задача художественных музеев — это выявление технической стороны искусства, эволюции художественной техники. Я говорю не только о ремесле в собственном смысле слова, то есть о том, на чем писать, какими красками писать, при помощи каких чисто технических приемов писать, — но ввожу сюда также и такие понятии, как самая гамма употребляемых красок, композиция, рисунок — одним словом, все те вопросы, которые относятся к осуществлению художественного замысла и с нашей марксистской точки зрения имеют огромное значение. Они интересуют нас с точки зрения инструментально–технической истории человечества в связи с географической средой, с материалами, которыми данный народ в данную эпоху мог пользоваться, со степенью инструментальной вооруженности этого парода; художественная техника является интереснейшей частью трудовой техники, причем в некоторых случаях — например, через архитектуру — она сплачивается с индустрией вообще, изучается как определенная часть индустрии, преследующая особые цели, иногда лишь полуутилитарные, но, во всяком случае, производственные. Однако поскольку это производство особое, отличное от других, нам еще более интересно проследить, как в нем отражаются социальные задачи. Самый выбор того или другого материала и формальные, в точном смысле этого слова, особенности того или другого скульптурного или архитектурного произведения имеют для нас глубокое значение. <…> Развивающиеся в каждой культуре особенные технические приемы вместе с ростом всего искусства доходят тоже до кульминационной выразительности, до максимального мастерства. Но как ни синтетична и даже эклектична наша эпоха, она не может воспринять в себя работу художника, например, Ассиро–Вавилонии; воспроизведения сводятся только к «левому» пастишу*. В области художественной техники нам важно выбрать наиболее подходящее оружие из того, что человечество выковало исторически; изучение технических совершенств прошлого должно рассматриваться как школа нашей художественной техники.
* Пастиш — подделка (франц.). — (Примеч. сост.)
Особо следует остановиться на задачах художественных музеев в области современного искусства. В этом отношении музеи должны быть своего рода наблюдательными станциями, анализирующими тенденции этого искусства как у нас, так и за рубежом.
Прежде всего, музеи должны изучать объективные процессы эволюции искусства, с соответствующими сопоставлениями в сравнительном разрезе. Затем мы должны искать в современном европейском и американском искусстве то, что вскрывает коренные пороки буржуазного общества — это очень важно для нашей морально–политической полемики со старым миром. Но мы должны взять от искусства буржуазных стран и все положительные стороны.
Имеется ли на Западе вообще что–нибудь положительное? Вопрос, поставленный в такой общей форме, попросту глуп: мы только о том и говорим, что за границу надо посылать учиться наших специалистов, привозить оттуда инженеров, врачей и т. д. Когда речь идет об искусстве, вопрос этот — более сложный. Западноевропейское искусство отличается сейчас некоторыми чертами извращенности — там есть некое инстинктивное отвращение к более или менее глубокому содержанию, стремление к беспредметности, к Чисто формальным моментам. Правда, декаданс не во всем являет признаки уже происходящего умирания, разложения. Хотя буржуазия и чувствует повсюду приближение пролетариата, долженствующего прийти ей на смену, но до сих пор она еще живет благодаря тому, что она едет на великолепной лошади — на научно–техническом развитии. <…> Капитализм лишен всяких моральных устоев и ставит себе только в высшей степени паразитарные цели, потому–то он боится постановки подлинно культурных вопросов. Но капитализм хочет верить в свои силы, в самый «процесс жизни», как таковой, в «силу преодоления» и т. д. В сильном тонусе современного искусства капиталистического мира есть известная ницшеанская Wille zur Macht («воля к власти»). Может быть, первым провозгласил эту программу для искусства Маринетти; но вслед за ним начался переход от упадочнических настроений к новым надеждам. Этот переход характеризуется полным выветриванием всяких моральных ценностей и устремлением к возможно более полной власти. В связи с этим создалось и соответственное популярное искусство, которое приучает «публику» любить физкультуру и острые, опьяняющие развлечения как настоящий смысл жизни. В этом направлении буржуазия дрессирует сейчас громадные массы служащих, пролетариев и крестьян. Она хочег глупое и блестящее развлечение сделать наиболее яркой и эффектной стороной жизни.
Так, может быть, мы можем учиться за границей только тому, чего не надо делать? Ведь западноевропейская буржуазия, по существу, в смысле своей культурной роли уже умерла н продолжает жить, правда, очень бурной, но исключительно внешней жизнью?
Смотреть на дело только так — значило бы забывать хотя бы о необходимости учета объективных (конкретных) процессов и технических достижений в зарубежном искусстве. Кроме того, за границей имеются и близкие нам ростки пролетарского искусства и антибуржуазные художественные течения.
<…> Все окружающее известным образом действует на воображение человека, воспитывает в его мышлении известные черты. Для нас интересно и важно присущее зарубежному искусству влияние на него индустриализма, роста города (особые точки зрения, новые ритмы и т. д.), — притом города не только буржуазного, но и пролетарского, с известными зачатками (будущего) социалистического машинизированного строя, в котором, однако, доминировать будет человек. В отношении нашем к буржуазному искусству мы должны становиться на ту аналитически–синтетическую точку зрения, которая в данном случае вовсе не является примиренческой.
Из сказанного мною видно, почему я придаю большое значение таким музеям — станциям современности. А музеи, которые, хранят в себе коллекции, характеризующие прошлое, и у которых в то же время есть такие коллекции, которые соответствуют современной жизни, — они могут связать то и другое необыкновенно крепкими нитями, пролить через прошлое много света на разрешение современных задач и в то же время с помощью научно–исследовательских работ пролить много света и на другие области нашей науки и просветительной работы, какую мы можем вести в художественных музеях.
На днях я написал предисловие к большому тому, который издается Русским музеем. В этом предисловии я изложил некоторые из высказанных мной сегодня мыслей. Сейчас я хочу сказать еще о характерных ошибках, которые я заметил у многих наших ученых. Вот и в этой книге есть целый ряд таких вещей, которые не только на первый взгляд, но даже и на третий взгляд совершенно никакого отношения к современности не имеют. У наших ученых есть бессознательный романтизм, который выражается в том, что чистая наука, по их мнению, тем более свята, чем меньше ее одежды замараны прахом современности. Вот почему наукой они считают только формальное исследование очень старых памятников, а остальное кажется им публицистикой. До настоящего времени люди еще не до конца поняли, что такое коммунизм, что такое Советская власть — они считают их какой–то неприятной складкой на человеческой истории и стремятся уйти в старину от современных вопросов: «Зачем, — говорят они, — я буду говорить о современности? Ведь я скажу о ней то, что покажется неприятным современной власти. Поэтому мне лучше копаться в старине». В связи с этим наша научная работа несколько искажается, в ней разрабатываются такие проблемы, которые чересчур оторваны от реальной действительности.
Мы никак не можем потворствовать подобной тенденции. Но вместе с тем не следует и окургуживать задачи исследовательской работы. художественных музеев, сводить ее только к тому, что может сразу же быть претворено в популярную брошюру. Необходимо заготовлять материал и для будущего — то, что может оказаться подспорьем для будущего синтезирующего, популяризирующего труда. Мы не должны лишать научных работников возможности инициативных изысканий: вокруг планируемой науки должна иметь место широкая сфера исследовательской научной работы по личной инициативе. Как отсутствие плана, так и отсутствие таких областей, в которых проходит неорганизованная, но вес же очень важная работа, в одинаковой мере является ошибкой.
Но сейчас мы страдаем не только от отсутствия свободы выбора у отдельных исследователей или пропагандистов — мы страдаем также от отсутствия. плана и тесных связей с живой жизнью, от того, что у нас не намечен основной путь, которым должны идти наши экскурсоводы и составители наших популярных изданий в области искусства. На них прежде всего должна лежать задача свести музей, как сокровищницу искусства, с живой жизнью.
<…> Я прекрасно понимаю, что все сказанное мною сейчас является только очень сжатой схемой, но я и не стремился дать нам решение всех тех вопросов, без разрешения которых мы не сможем продвинуться вперед. Я только хотел поставить перед вами основную задачу: через музеи — к художественному просвещению масс!»
Свои взгляды на связь между задачами современного творчества и усвоением наследия прошлых веков, а также на значение истории искусств в развитии социалистической культуры А. В. Луначарский излагал также в предисловиях к книгам из серии «Памятники искусства и художественного быта» (изд. «Acadcmia»), Приводим полностью два написанных им предисловия.
Памятники искусства и художественного быта
I
История искусства имеет большое значение с разных точек зрения.
Прежде всего бросается в глаза, конечно, тот интерес, который представляют собой нсторико–художественные исследования для любителей искусства — для тех, кто умеет наслаждаться искусством не только как источником непосредственной эстетической радости, но и как ярким выразителем переживаний человечества в различные эпохи, отражением его классовых культурных стремлений и т. д.
Но это сразу ставит перед нами и другую перспективу по отношению к истории искусства: даже человек сравнительно равнодушный к эстетической прелести искусства, по относящийся с надлежащим вниманием к вопросам истории культуры, также не может проходить мимо истории искусства, потому что оно является лучшим комментарием и тем свидетельством: о реальных — политических, экономических, культурных и т. д. — событиях и тенденциях, которые имели место в прошлом.
Притом надо еще подчеркнуть, что история искусств имеет не только эстетическую и историческую ценность, но и общесоциологическую, то есть ее материал может привлекаться и для решения вопросов об общих закономерностях, проявляющихся в истории человеческого общества.
Марксистско–ленинское обществоведение, несомненно, много выиграет в детальной разработанности своих положений, опираясь на этот замечательный материал и выясняя на его примере, как именно идеологические надстройки вырастают на экономической базе, на классовом строе, и как именно бытие отражается в тех или других формах идеологии.
Можно ли писать историю искусства на основе самих памятников искусства, совершенно не заглядывая в биографический материал, характеризующий их творцов?
Недавно у нас было почти модным утверждать, что привлечение биографического материала к истории литературы (так утверждали профессор Переверзев и его школа) является совершенно излишним, ибо быт отражается в произведениях искусства, как бы минуя личность, или, вернее, авторская личность является как бы ничто не меняющим проводом между бытием, с одной стороны, и художественным его выражением — с другой.
Эта односторонняя точка зрения должна быть отвергнута по меньшей мере с той же резкостью, как и пустой биографизм, либо стремящийся из личного характера автора вывести его творчество, объявляя самый этот личный характер чем–то изначальным, либо роющийся в мелочах жизни художника с особого рода любопытством.
Совершенно отметая такого сорта «биографический метод» — если о нем вообще можно сколько–нибудь серьезно говорить, — мы считаем, однако, что установить социологическое место того или другого произведения искусства гораздо легче в тех случаях, когда мы знаем основные факты жизни автора, когда мы знаем, в каких отношениях реально стоял он к тем или другим классам и группам своего общества, как он был связан с теми или другими экономическими, политическими и культурными явлениями своего времени.
Нынешняя серия памятников художественного быта, источников для социальных биографий отдельных художников, значительно облегчит в этом отношении построение марксистской истории искусства.
Мы начинаем ее с материалов, характеризующих социальную личность Венецианова. Статья А. М. Эфроса «Венецианов в переписке с Милюковы–мн> ближе всего подходит к установке социальной значимости Венецианова как личности.
Венецианов — разночинец по своему происхождению, новоиспеченный мелкий помещик, был сам по себе человеком довольно невзрачным и заурядным в том, что не касается его чисто живописного таланта. Но именно глубокая его связь, с одной стороны, с обывателем, начинавшим создавать для себя какой–то уют (параллельно с проникновением сентиментализма в нашу литературу, например), а с другой стороны, через деревню, с крестьянином, с которым такой мелкий помещик, как Венецианов, должен был жить в ближайшем соседстве и от которого он не мог в сильнейшей степени не зависеть, — толкнули его на путь, на котором он оказался пионером.
До 20–х годов Венецианов является обыденным портретистом академического склада.
В 20–х годах, под влиянием толчка от интерьерпстов Запада, он находит форму для своей влюбленности в уют, в интим, в свет, распространяющийся в комнате и падающий на различные любимые предметы, и первый в русской живописи берет соответственную ноту, с умилением, со вкусом, с радостью перед этой новой, столь лирической, столь тепло затрагивающей его интимные переживания живописью.
Это же теплое и вместе с тем скромное, домашнее искусство перенес он и на своих крестьян. По крайней мере в лучших произведениях Венецианова, где он впервые дал крестьянские фигуры, очевидна прелесть именно этого периода. Чем дальше, тем больше, рядом с развитием романтики, Венецианов начинает искать и в крестьянах чего–то «картинного», и это в значительной мере портит его последующие работы деревенского периода.
После 30–х годов Венецианов теряет свою оригинальность. Этот робкий человек с небольшим характером и не очень широким умом был вновь захлестнут всеобщей модой на эффектное; пышное брюлловское великолепие побудило его писать в холодно–академическом стиле картины, не имеющие почти значения для истории искусства.
Материалы, которые мы в настоящее время печатаем, показывают, как именно, в каком социально–бытовом окружении мог произойти оригинальный венециановский эпизод русского искусства, оставивший после себя значительный след, ибо от Венецианова пошла целая группа интимистов п жанристов — между прочим, интересная провинциальная «Арзамасская школа».
Книга о Венецианове открывает собой серию, в которую входят печатающиеся и подготавливаемые к выпуску в свет «Записки» Челлиии, «Письма» Сильвестра Щедрина, «Жизнеописания художников» Вазари, «Письма» Рубенса, «Дневники и письма» Делакруа и т. д. Среди них венециановский материал сравнительно не самый яркий, но и на нем видно, сколько света может быть пролито на историю искусства методом внимательного изучения социально–экономического положения и бытовой обстановки отдельных художников.
II
В серии живых документов, иллюстрирующих ход истории искусств в разные эпохи и в разных странах, издание которой мы осуществляем, знаменитый Джорджо Вазари займет выдающееся место.
Для нас дело не в том, что он является как бы родоначальником истории пространственных искусств: это факт интересный больше для историографии искусства, чем для его истории. Важно то, что Вазари дает чрезвы чайно большое количество живого материала, без знакомства с которым и без оценки которого искусствовед–марксист — и шире того — марксист — историк культуры не могут создать себе ясное представление об одной из важнейших и знаменательных эпох в истории художества.
Но читатель, познакомившись с острокритическими статьями А. К. Дживелегова и А. М. Эфроса, которые сильно помогут ему разобраться в предлагаемом его вниманию материале, может вместе с, тем прийти в сомнение — стоит ли вообще знакомиться с биографиями Вазари, если он признается свидетелем до такой степени недостоверным? Никто не может оспаривать положение редактора нынешнего издания о том, что Вазари — даже и во втором, пополненном и онаученном издании своего труда — остается больше беллетристом, чем тщательным исследователем, стремящимся к точной истине. К этому надо прибавить природную живость Вазари, очень легко переходящую в лживость.
Редакторы вскрывают также и весьма несимпатичную нам социальную направленность этого своеобразного историка. Будучи поклонником старого буржуазного искусства предшествовавших его эпохе столетий и коленопреклоненным почитателем последнего великана вольной итальянской буржуазии Микеланджело Буонаротти, Вазари — придворный Кознмо Медичи, не столько сановник, сколько челядинец, во всяком случае взысканный богатыми милостями деспота, — считал СБОИМ ДОЛГОМ всеми правдами и неправдами строить линию искусства как непрерывно восходящую, резко противореча фактам падения уровня мастерства вместе с падением «свобод». К этому толкало его и личное тщеславие. Само собой разумеется, что все это накладывает темную тень на сочинение Вазари.
Чрезвычайно удачно отмечают редакторы, что тот абрис системы художественных взглядов, который более или менее сложился у Вазари, также отличается двойственностью, заставляющей автора колебаться между идеалом яркого и сочного реализма и более или менее формального идеализма. Со своей стороны редакторы в приложенных статьях сделали все от них зависящее, чтобы помочь читателю отнестись к Вазари критически. При этом условии было бы чрезвычайно неправильно усомниться в ценности труда Вазари для современного нашего читателя.
Если ты, читатель, хочешь по–марксистски оценивать жизнь через ее отражения в идеологических произведениях, то ты должен помнить, что каждый раз тебе придется, во–первых, воссоздавать подлинное бытие, учитывая те искажения, которые авторская, в конечном счете классовая призма, весьма иногда причудливая, привносит в представленную тебе картину. Во–вторых, тебе придется при учете этой призмы вникнуть в объективную значимость авторского субъекта, то есть понять самые эти искажения как необходимый результат социального места автора, и тогда, включив автора на надлежащее место, ты получишь тем более богатую, верпую картину действительности.
Вот эту–то операцию придется тебе проделать, читатель, и над Вазари, если ты хочешь не просто позабавиться в общем занятным чтением материала о великих художниках Возрождения, а сделать из усвоения Вазари акт твоего самообразования, твоего культурного марксистского роста.
Важнейшие предпосылки для такой работы даны читателю в сопровождающем биографии редакторском материале.
