Философия, политика, искусство, просвещение

2) Значение первобытной религии для человека

1) Своеобразный фатализм, или гармонизм, предполагающий, будто все факты культурной истории были разумны для своего времени, были необходимы с точки зрения развития — должен быть отброшен, как род метафизики. Социальные судьбы человечества развертываются с той же слепой нецелесообразностью и расточительностью, что и процессы чисто стихийные. Сознательное управление человеком своими судьбами — дело будущего.

Но, конечно, если далеко не все в истории человечества было необходимо в смысле телеологическом, если многое было излишне или даже пагубно с точки зрения развития, то за то все до мелочей было необходимо с точки зрения генетической, т. е. абсолютно детерминировано и неизбежно. Вот почему нет ничего наивнее скорби и одобрения по поводу прошлого и построений истории, какою она должна была бы быть. Не только сама религиозная проблема, но и её теологическое решение были неизбежны. Критика в собственном смысле слова тут неуместна! Можно только вскрыть путь, которым люди пришли к неизбежному для них заблуждению, и указать на то, в чем это заблуждение способствовало фактически и в чем вредило развитию человека.

Ницше замечает, что несовершенство органов чувств было в общем выгодно для человека. Этот парадокс он разъясняет, указывая на то, что обобщение индивидуального до общего понятия стало возможным лишь благодаря невозможности для первобытного человека уловить всю бездну различий одного человека от другого, одного дерева от другого и т. д. Несколько смутное общее очертание, неотчетливое сходство легло в основу человеческой логики. Иначе живое существо потерялось бы в различиях, которые заслонили бы от него сходство, и не выработало бы общих реакций для целого класса предметов или явлений сразу. Так это или не так, но заблуждения, иллюзии несомненно часто играют роль предохранительную. Первобытный человек–дитя жил в мире сказочном, он населял природу человекоподобными существами. Конечно, отношения между людьми (разноплеменными) были не таковы, чтобы представление о существе человекоподобном равнялось бы представлению о существе дружеском. Да и «поведение» хищных зверей и неумолимых явлений природы сразу наводило на мысль, что духи, боги — далеко не добродушные существа, что они скорее склонны мучить человека за вину и без вины. И все же с ними был возможен договор, как и с иноплеменниками. Обожание крокодила, тигра, ветра, солнца, грома были в сущности более или менее систематизированной попыткой войти в договор с этими существами, расширить и на этих столь мощных союзников сеть взаимных «заветов», связывавших между собою роды и племена.

Договоры часто ни к чему не вели, они нарушались богами, но и тут человек склонен был увеличить капитал своей надежды, предпочитая постепенно увериться, что боги весьма редко, или никогда даже не нарушают договора с благочестивым богобоязненным человеком, исполняющим все обряды. И сознание возможности такого договора делало самую жизнь возможнее, скрывало в младенчестве человека от его раскрывающихся уже глаз ужас его положения, ужас его заброшенности среди слепых и глухих, бессердечных и безумных, безмерных стихий.

Возможность договора — вот что вытекало из мифически анимистического толкования природы. Эта иллюзия вела к целой бездне диких поступков, нелепостей, но она давала человеку уверенность. Не будь её, пойми человек, что его окружает чужая ему пустыня, быть может он в то время не перенес бы тяжести этого пессимизма и погиб бы. Идея потерять «завет», оказаться вне договора с богами всегда вызывала у незрелого умственно человека — великий ужас. Договор с богами невозможен, как договор равных с равными: это зависимость. Поэтому, приближаясь к богу, требуя у него чего–нибудь, выражают всеми знаками свою униженность и покорность, кроме того, богам делают подарки, платят дань, приносят жертвы.

Сначала отношение к богу характеризуется еще некоторой простотой. К сильному человеку подходят еще не сгибаясь, просят без дрожи в голосе. В случае отказа пожалуй возможна и драка. Первобытному уму дикаря–общинника бог представляется сильнее человека, но так же как, напр., крокодил или тигр. Первоначально дух — это вероятно умерший человек, одаренный, правда, многими сверхчеловеческими свойствами. Если представление о духах, иных, кроме человеческих теней, и возникает, то все же мыслятся они довольно аналогичными. Но развивается общество, появляются вожди, наконец цари. Общество духов тоже дифференцируется — и там появляются духи — цари, боги в собственном смысле. Пусть они даже предки царствующего дома — расстояние между ними и самим царем растет по мере роста расстояния между царем и аристократией, аристократией и народом. Появляется тот «пафос дистанции», который прославлял Ницше и который является подлейшей психической чертой человека, отвратительнейшей из пережитых человеком социально–психических болезней.

Жертвы становятся колоссальными. Старый бог удовлетворялся пищей со стола, это была голодная тень «мертвого брата». Новому богу, как и царю, нужны реки крови, гекатомбы — больше того: чтобы доказать еще свою покорность, человек должен жертвовать самым дорогим для себя: только тогда договор будет прочен. Возобновляются постоянно самокастрирования и самоистязания перед лицом бога, в ознаменование преданности своей, ради достижения благосклонности. Конечно, распространение этого ужасного обычая за пределы узких сект повело бы к смерти народов, и самокастрирование заменяется обрезанием, его смягченным знаком. Долго и широко свирепствует жертвоприношение первенцев, детей вообще. Иудейский бог, который превратился теперь в сребробородого любящего Отца всех, не остановил руки Иеффая, когда он обрек на смерть юную дочь, не знавшую брака. Его слух не умилостивился теми песнями, которые она пела в горах со своими подругами, оплакивая свою безбрачную молодость. Сколько крови и слез исторгал человек у себя и других во исполнение обычая: величественнейшая трагедия мира «Орестэйа» имеет в своей основе плач, скорбь и гнев человеческого сердца вокруг жертвенного костра Ифигении.

Но кровожадные цари и царьки отживают свое время растет вновь аристократически конституционный или демократический строй. Человек восстает против кровожадности богов. Он начинает больше ценить себя и рабочую силу другого человека и достоинство человека вообще. Боги вынуждены смягчить свое взяточничество и променять постепенно Исааков на овнов, овнов на благоухания и цветы. Боги становятся вегетарианцами. они делают добродетель из нужды, и реформа приписывается им самим. Но и тут не обходится без возвратных взрывов. Карфагеняне в трудную минуту раскаялись, что кормили бога детским мясом рабов, и ввергли в раскаленное чрево Молоха сотни своих собственных детей.

Но человечество сохранило ироническую память о том, как оно обмануло богов — в сказках. В торжественных мифах говорится об ангеле, останавливающем руку Авраама, о молнии Зевса на головы антропофагов Корибантов, а сказка говорит другое. Прежде при важных постройках возобновляли договоры с богами путем человеческих жертвоприношений. Потом решили, что с богов достаточно и животного. И смотри ка мосты, башни, каналы, не стали от этого хуже. Сказка подменяет бога — сатаной (вообще заменяющим старых богов в христианских сказках); по поводу каждого старого моста, лукаво посмеиваясь, она повествует об отшельнике, купившем у дьявола право на постройку моста за первую душу, которая придет к нему; отшельник пустил по мосту большущего черного кота.

Китайцы и Египтяне пошли дальше. Первые приносят в жертву людей… из бумаги; вторые все свои богатейшие приношения… рисовали на стенах храмов и гробниц. Так освобождался человек от тяжелой дани богам, но упорно хранил самую мысль о договоре. И до сих пор еще обещают ставить свечи святым и Господу Богу, и курят ладаном. Впрочем, как знать? Великий Пифагор, так божественно–прекрасно проповедовавший против кровавых жертвоприношений, позабыл, говорят, свое премудрое вегетарианство от радости по поводу открытия своих знаменитых «штанов» (теорема о прямоугольном треугольнике) и принес в жертву музам сто быков. Думаете ли вы, что 9 прекрасных сестер купались в бычачьей крови или пожрали такую гору жаркого? Нет, его съели во славу Муз — жрецы, эти, как выразился Ницше — «пожиратели бифштексов». Если небо теперь нуждается лишь в свечке да ладане, то оно все же любит тех, кто жертвует на духовенство и монастыри и более существенные блага. Жертвы богам, жертвы жрецам — все это жертвы человека дорогой для него, необходимой ему на первых ступенях — иллюзии: возможности договора со всемогущими волями, правящими природой.

Но первая религиозная форма (теология) служит добрую службу человечеству не одной этой иллюзией. Хотя и другие добрые службы её оплачиваются дорогой ценой.

2) Теория, выводящая всю религию из веры в души умерших и из почитания предков, представляется мне односторонней. По Липперту выходит напр., что крокодила почитали потому, что он пожирал трупы и был стало быть живой могилой. По этому типу он старается построить все почитание животных, сводя на нет оценку этих животных, в качестве опасных или полезных сил. Солнце почитается по Липперту только потому, что возникло представление о переселении душ предков на солнце. Натяжка очевидна. Это не опровергает однако того факта, что почитание духов предков имело огромное влияние на первобытное религиозное сознание. Дух человека, особенно человека значительного, власть имеющего, мог много повредить и помочь. Нельзя забывать его прав, оставлять его по смерти без пищи и молитвы, нельзя также нарушить его повеления. Старики повсюду естественно являются хранителями обычаев и навыков, живой традицией племени. Передача опыта рода, начал техники и гигиены, имела конечно огромное значение, особенно при отсутствии сколько–нибудь усовершенствованного письма. Умершие старцы оставались фантастическими хранителями обычая, и свойства духа, вездесущего, незримого, но мощного делают их более страшными ревнителями жизненной мудрости, первобытного закона, чем какими они были при жизни.1 Психическое накопление и передача опыта в отличие от наследственности — новая, чисто человеческая сила в борьбе органической жизни со средой. И первоначально она не могла без большего вреда иметь ту подвижность, гибкость, которую она имеет теперь.

Обычай первоначально повелителен, категоричен, как инстинкт, хотя он и не врожден. Обычай есть в начале как бы инстинкт рода или племени, который категорически повелевает индивидам голосом старшин. Религия оказывает огромную помощь силе традиции, ибо благодаря ей традиция становится святой, священной, таинственной: она учит, что на страже её стоят те духи, вне договора с которыми человек осужден на гибель.

Дурная сторона этого явления сама бросается в глаза. Если традиция помогает, и все, что укрепляет ее — полезно, но она с другой стороны и сковывает новые живые силы. Она разделяет свойства физиологического инстинкта: инстинкт, которым богато одарены многие животные при самом рождении, сильно сокращает болезненный опыт, это как бы готовый наследственный капитал, но он же оставляет слишком мало места для дальнейшего развития, и человеческий младенец, гораздо менее богатый инстинктом и потому совершенно беспомощный при своем рождении — благодаря этому может бесконечно разнообразнее и гибче приспособляться к своей частной, среде. На низших ступенях развития религиозно–окостенелая традиция является как бы инстинктом, необходимым для стойкости общины; в дальнейшем она становится явным препятствием к богатой подвижности, приобретаемой вместе с социальной дифференциацией, и человечеству приходится вести тяжелую борьбу с наследием отцов: мертвый сначала поддерживает — потом хватает и держит живого своею крепкою рукою скелета.

Но и тут мы наблюдаем любопытное явление, которое заметили в развитии жертвоприношения. Живые потребности вынуждают к новым приемам труда, обычаям, одежде, пище, но человек боится порвать с богами, нарушить свой договор с ними, и вот он сохраняет старину в своих обращениях к духу, объявляя ее священной. Все народы приносят в жертву богам пищу, давно вышедшую из употребления; Египтяне строго воспрещали хоронить мертвых в иных одеждах, чем одежды старины — льняных и особого покроя; при жертвоприношении употребляют каменные ножи и т. д. И теперь еще православный священник носит и на улице и особенно в церкви придворную византийскую одежду, полагая, что таковая угоднее Господу Богу, нежели сюртук. На небе консервативны в отношении одежды, как и в отношении языка. Там говорят только на мертвых языках. Не всегда удавалось счастливо обходить ритуальные предписания, готовые охватить каждый шаг человека, борьба бывает жестока, кровава, новаторы гибнут, а если они не побеждают — вся нация застывает и внутренне гниет, пока ее не покорит переросший ее сосед.

3) Уже на ранних ступенях человеческого опыта возможны конфликты между общиной и инстинктами индивида. С дальнейшей дифференциацией общества возможность эта увеличивается. Закон — это прежде всего выражение центростремительной силы, интересов общины. Нет никакого сомнения, что община с наиболее мудрыми законами, т. е. наиболее целесообразно при данных условиях организующая свою внутреннюю жизнь, община, где абсолютное повиновение — общее правило, является наиболее сильной и в борьбе со своими врагами. Общественное мнение, так называемая мораль, служит дополнением к закону. Но что придает ему особенную мощь в борьбе с силами центробежными, с стремлением индивида нарушит интересы ближнего или всей общины ради собственного наслаждения или выгоды, — это религиозная санкция. Боги, хранители договоров, стоят незримо на вечной страже.2

Всевидящий сидит на самом верху неба (Варуна, Ураниос, Диос–патер) и бросает разящую молнию в нарушителя клятв. Глубоко внедрившийся страх перед природой и её силами берется таким образом на полицейскую службу, — путем морально–мифического истолкования явлений природы. Солнце–всевидящее, звезды–очи, молния разящая — все это свидетели и судьи, как и сонмы духов, реющих вокруг живых людей.

Когда общество распадается на классы — законы государства становятся явно несправедливыми. Мудрость их не может сводиться больше, только к целесообразной организации труда, брака, военной самозащиты, она должна еще, по возможности не пренебрегая этими целями, обеспечить безнаказанную и возможно более широкую эксплуатацию низших высшими. Религия становится в подавляющем большинстве случаев (хотя, как увидим, не всегда) на сторону закона, хотя бы то и явно классового. Боги становятся богами господ. Они либо презирают простолюдина и раба и карают его за проступки с тою же холодной: жестокостью, что и закон, либо прославляют кротость и непротивление раба, как добродетель, обещая за то награду в ином мире. Спаивая классовое общество, становясь поддержкой господствующих, — религия становится контрреволюционной силой иногда гибельной для общества, «Как подыму руку на господина, разве не стоит за ним ослепительный Мардук, отец его отцов, а с ним все его ангелы», так думает Вавилонский простолюдин, прибавляя к реальным цепям мнимую, более всех парализующую его. «Как подниму руку на господина, не Божья ли воля на то, чтобы он господствовал, а я повиновался, и не спасется ли претерпевший до конца?» Так думает раб христианин.

Но не всегда религия контрреволюционна. Восставшие рабы могут иметь своего бога. Им может явиться бог их родины, если они порабощенное племя, или какое–нибудь божество, особенно почитаемое низшими слоями народа. Благодаря особенному стечению обстоятельств — еврейский бог — Иегова, Саваоф, долго был по преимуществу богом восставших низших классов во всех религиозно–окрашенных европейских революциях. Даже во французских революциях (Великой и позднейших) и в революции итальянской — Иегова, несколько переработанный своими новейшими пророками Руссо и Мадзини — пытался стать во главе революционного народа. Трудно сомневаться в том, что клич «С нами бог!» был воодушевляющим, стало быть усиливающим натиск бунта. Однако даже наиреволюционнейший бог, как мы увидим ниже, несет с собою свои великие невзгоды.


  1. Болезни истолковывались как наказания со стороны духов.
  2. Чудесно выражена эта роль бога в гимне Варуне, находящемся в Риг–Веде:

    «Великий Господь этих миров видит все, как будто он вездесущ. Если человек думает, что он идет тайком — боги знают обо всем. Стоит ли человек, идет ли, или скрывается, ложится ли он или встает, царь Варуна знает это; если двое, сидя вместе, шепчутся, царь Варуна знает их тайну, ибо он третий среди них. Эта земля тоже принадлежит Варуне–царю, как и это обширное небо Тот, кто захочет полететь далеко за небо, не ускользнет от Варуны. Его посланники, сходя с небес, проходят через этот мир. Тысячеглазый Варуна видит насквозь всю землю».

от
темы:

Автор:


Поделиться статьёй с друзьями: