Эллада окружала своих пророков не меньшим поклонением и окутала даже более мистической дымкой, чем евреи. Великий философ и отчасти пифагориец Эмпедокл пел о Пифагоре: «То был муж великого знания, широкого, могучего ума. Когда он напрягал все силы своего духа — взор его проникал далеко вперед, он видел неисчислимые вещи и судьбу двадцати поколений». Ученый Порфирий говорит, что Пифагор был чем–то средним между людьми и богами, а может быть даже воплощением Аполлона Пифийского или Гиперборейского.
Почва для провозглашения последнего пророка с берегов Иордана — сыном божьим была подготовлена этой склонностью греков высоко чтить своих пророков.
О Платоне ходило не меньше легенд. Большинство древних было уверено, что он сын бога. Один христианский писатель утверждает даже, будто Платон, по верованию язычников, был сыном бога от девы. Но пророки и сам Иисус были идеологами угнетаемой демократии, пророки эллинские — распадающейся под натиском народных масс — аристократии.
Платон до конца дней своих глубже и глубже вникал в учение Пифагора. Можно сказать, что, начав сократиком, он кончил пифагорийцем. Но основы его оригинального учения еще явственнее чем у Пифагора. Пружинами, двигавшими его гениальною мыслью, был биологический инстинкт (могущий быть названным — эстетическим) и социальный интерес.
Биологический инстинкт в мышлении. Ко времени Платона законы человеческого мышления стали предметом наблюдения человеческого ума. Самокритика ума начата была софистами. Логика, диалектика и математика начинали определяться. Надо помнить, однако, что они возникли отнюдь не просто эмпирически. Нервномозговая система устроена таким образом, что стремится работать с наименьшей затратой энергии, ей присущ собственный закон движения, она имеет тенденцию к правильному функционированию, как и сердце, желудок и т. д. Жизнь дает этой машинке, имеющей свой закон в своем строении, задачи, вынуждающие ее часто работать неправильно, т. е. с громадной затратой сил. Когда ум, не обращая внимания на факты, пользуясь лишь уже «обмозгованной», так сказать, частью их, т. е. понятиями, функционирует следуя своему закону — он играет и создает весьма радующие его системы, воспринимаемые им, как нечто понятное и отрадное. — Но увы системы эти не уживаются с хаосом фактов. Когда ум, забывая свои правила, как зеркало, отражает факты, не стараясь обмозговать их, т. е. внести в них свой порядок, систематизировать их, системы не получается, ум тоскливо констатирует, что мир чужд ему, капризен, случаен. Наука лежит посредине. Мыслящий механизм должен становиться тоньше и гибче, охватывать разнообразие фактов, но не теряясь в этом многообразии, устанавливать в них единство своей жизненной потребности — систематичность, правильность.
Такова огромная биологическая задача мозга. Облегчая свое мышление, человек легко творит такие простые представления и понятия, как тождественное себе, устойчивое тело, прямая линия, точка, правильная окружность, равные величины и. т. п. и. т. п. Все это доказывает первоначальную грубость чувств, не замечавших изменений, неправильностей и неравенств там, где они на самом деле были, но «не бросались в глаза». Это доказывает и грубоватость разума, умевшего отразить мир лишь приблизительно в упрощенных, так сказать, стилизированных формах. Но не так думал Платон. Повинуясь сильному биологическому (эстетическому) инстинкту, радостному чувству, испытываемому при наличности в разуме понятий простых, чистых, при правильном функционировании мозга, и горькому чувству при констатировании «сбивчивого, темного, случайного» хода вещей, — Платон провозгласил закон своей несовершенной жизни, своего несовершенного ума — законом бытия. Он мог бы сказать, если бы испытал себя: «хочу, чтобы законы мысли моей стали законами природы.»
И так как добиться этого он не мог, то, спасая свой жизненный инстинкт, он громко заявил, что эта сбивчивая природа не настоящая, что есть другая, настоящая природа, природа идей, законы которой совпадают с законами ума, и что мир лишь искаженное её отражение. Платон был прав: человеческий разум должен добиться совпадения своих законов с законами бытия. Он стоял бесконечно выше тех, которые отказывались от этой религиозной задачи (примирения в этой области законов жизни и законов природы), но процесс этого примирения был страшно сложен. Его выполняет наука, так сказать, озаконивающая факты, но не урезывая их и не проклиная их, когда они не ложатся на её Прокрустово ложе, а видоизменяя самое ложе, так однако, чтобы оно не теряло при этом своего человечески разумного характера. Колоссальный опыт показал, что, идя таким путем, человек приходит к прочному сознанию действительности. Платонизм был аберрацией жизненного инстинкта. Стремясь к красоте мышления, он облегчил свою задачу, подменив настоящий мир — миром призраков. Несовершенства своего слишком прямолинейного, циркулеподобного разума он объявил священными и перенес обвинение на факты.
Вся метафизика есть подобная аберрация, она права в глубине своего инстинкта: «хочу совпадения законов разума и мира, прозрачной понятности мира для разума, разумности его.» Но она не права, когда по ребячески ругает мир за то, что он непонятен, и выдумав другой, более простой и легкий с надменностью короля из дома умалишенных декретом дарует ему звание высшего мира.
Мы знаем, что философская мысль Эллады до Платона шла более правильным путем. Ионийская школа наивно верила в тожество разума и бытия. Ионийцы не ощущали разрыва, мир был для них целен. Пифагору не приходит еще в голову мысль строить иной мир и переносить свое познание из мира реального бытия в мир бытия (мнимого бытия) идеального. Для него мир един, но у него есть благородные части (светила), где законы математики (гармонии) легко применимы, и неблагородные, где чистая математика бессильна. Но путем музыкального воспитания человека, внесения музыки, т. е. ритма в жизнь общества, Пифагор надеется помочь математизации так сказать «юдоли скорби». Это потому, что Пифагор делает еще героические усилия подчинить социальный хаос (демос) порядку (аристократии). Платон же совершенно безнадежен в этом отношении. В этом мире ему, идеологу явно вытесняемого из жизни класса, делать нечего: к чему же тратить усилия на достижение идеала, обратим взоры на тот берег, осведомимся о загробной нашей участи.
Биологический инстинкт в ощущении и движении. В «Законах» Платон говорит, что всякое животное может двигаться, играть, развиваться, но человеку дано вносить в свои движения ритм и пластическую красоту — танцевать. Всякое животное любит кричать, голосить, но человек вносит и сюда ритм и чистоту звука — поет. И когда поет и танцует — радуется. Дело в том, что не только мозг, но и весь организм имеет свои законы, продиктованные самим его строением. Он живет, приспособляясь к воздействиям среды и в то же время не нарушая своей планомерной организованности. Совершенный организм, развившийся где–нибудь в мире богов, вне давления живых фактов, при проникновении в жизнь нашей планеты разрушился бы. Организм, пассивно приспособляющийся к среде, перестал бы быть организмом. Итак, Платон прав когда говорит: прекрасный танец и прекрасная песня вот настоящая походка и настоящий разговор людей. Но из того, что в жизни нельзя все время петь и плясать, делая из пения песен и пляски прославление добродетели, которая по Платону отождествляется с высшим божеством, Платон делал вывод, что человек заблудился в каком–то чужом ему мире.
Платон презирал труд, усилие. Труд принижает, калечит человека, трудиться недостойно свободного. «Хочу, чтобы законы ритма и пластики подчинили себе жизнь.» И правильно. Для нас это значит — сделать труд приятным, творческим, истинным наслаждением, а чисто механическую притупляющую работу сбросить на стальные плечи машин. Но это целая огромная программа. Этой религиозной задачей (примирение законов жизни и законов среды) занимается теперь техника. Платон разрешал до известной степени задачу, деля людей на классы и сбрасывая хозяйства, труд (ремесло) на метэков и рабов. Он, по–видимому, не замечал всей чудовищности подобного решения задачи при свете идеального представления о человеческом достоинстве. Но и аристократизм a l'outrance не спасал «господина» от забот и неприятностей. Нет, земля не создана для блаженства.
Органы восприятия так же точно имеют свои законы; они тоже наслаждаются, лишь когда функционируют правильно, отсюда очаровательность красивых линий, красок, звуков (легко восприемлемых элементов). Кроме того человек воспринимает не только глазом и ухом, но всем своим существом, симпатически переживая созерцаемое: отсюда наслаждение животной красотой и силой, здоровьем, умом, грацией и т. д. Но разве земля дарит нас созерцанием лишь прекрасных вещей? Не говоря о встречаемых повсюду уродствах, старости, болезни, пестроте и какофонии, разве самое прекрасное земли вполне нас удовлетворяет? Человечески прекрасное только будит мысль о божественно прекрасном. На земле нет совершенства, т. е. мы носим в наших органах и нервах недостигнутый еще никем и нигде идеал роскошно развернувшейся жизни прекрасной земли. «Не мое ли это воспоминание о когда–то пережитом лучшем»? — говорит Платон. А если да, то не стоит любить этот жалкий мир, а заботиться лишь о том, чтобы стало возможным проникнуть в мир высший. И Платон с радостью хватается за метафизическую религиозность орфизма, за обетование загробной жизни.
Там, где мы видим программу пересоздания мира, Платон видел лишь осуждение реального и надежду на готовое, где–то витающее идеальное. Таким образом это была аберрация жизни. Идти по пути творчества, познания, труда, имея столь высокий идеал и столь ясно чувствуя недостатки реальности, можно лишь при глубокой вере в мощь человека, в силу труда, в прогресс. У хиреющей аристократии этой веры не было. Оставался один выход — оторванный идеализм объявления грезы самой действительной действительностью, а действительности миражем.
Социальный интерес. Было бы неправильно сказать, что Платон решительно и сразу безнадежно махнул рукой на реальный мир. Правда, рисуя свою Республику, он прямо объявил, что это государство, находящееся на небесах, которому люди должны были бы по мере сил подражать. Однако, в «Законах» он создал другой, не менее аристократический строй, о котором говорили, что он приспособлен к несовершенству земли, но недалек от идеала.
Он обещал даже третий строй, последнее дитя своего оппортунизма. Как чистый утопист, он мечтал о тиране–философе, который насильственно вогнал бы людей в идеальный строй. Ненавидя тиранию (см. напр. 9 кн. Республики, где говорится, что тиран — законченный злодей), он тем не менее многократно ездил в Сицилию к старшему и младшему Дионисам. Эти путешествия кончились плачевно. Один раз, рассвирепевши, Дионис продал даже Платона в рабство. Попытки Пифагора величественны и трагичны, попытки Платона комичны. Как известно, так всегда бывает в истории.
Социальный идеал Платона почти совпадает с Пифагоровским: господство мудрецов, коммунизм для аристократии, полный застой и абсолютное повиновение. Недаром между Пифагореизмом и Китаем даже в философском отношении так много разительных аналогий. Упрочить во что бы то ни стало порядок, т. е. прекратить всякое развитие; «всякое изменение дурно само по себе», учит наш философ. Закрепить неравенство людей, указав каждому его место. Для этого надо пустить в ход и басни мудрецов (благочестивую ложь специально придуманных мифов) и меч воинов.
На этот раз в идеале Платона нет ничего общего с нашим идеалом. Мы люди прогресса, равенства. Платон отверг бы наш идеал. Прогресс и равенство — идеалы человеческие. Платон был прежде афинский эвпатрид, а потом уже человек.
Но по крайней мере в его идеале осталось хоть кое–что живое: социальность, во–первых, организация в отличие от анархического индивидуализма, хотя организация искаженная, ибо базирующая на принципах неравенства, а не на братском разделении труда; высокая роль познания, во вторых, хотя познания искаженного, ибо метод умозрительный был признан единственно пригодным; завоевательный инстинкт, в третьих, хотя в грубопримитивном виде колониальных войн, а не просветленной жажды подчинить стихии; экономическая забота, в четвертых, хотя она и была признана низшей.
У позднейших идеалистов исчезли и эти последние элементы, или тени их.
Сущность религии Платона — тоска по совершенству. Совершенство — мир Идей, недоступно телу, а лишь душе — аристократическому началу в нас. Душа уже не стремится, как у Пифагора, овладеть телом, она торопится бросить его. Но как аристократ, не совсем еще впавший в декадентизм, Платон проповедует лишь умеренность, а не умерщвление плоти. Здоровье, сила, красота кажутся ему еще ступенями вверх. Но декаденты — идеалисты и демократы зараженные тем же декадансом на голову. Платон еще космист, хотя его космос есть уже окончательно очеловеченное, идеализированное отражение действительности, превознесенное над последней. Он уже идеалистически торжествует над действительностью, уже провозглашает идеал выше реальности, но самый идеал отражает у него в себе реальный космос, с привходящим в это понятие представлением о человеке, как огромной части всего целого. Бог Платона все еще мир, но мир, каким его требовал эстетический и социальный инстинкт Платона. Платон зажег тоску в сердцах, разбил оковы прекрасного космоса — природы, но лишь для того, чтобы надеть на человека воображаемые оковы идеального космоса.
Бог Израиля вовсе не мир, а дух и, прежде всего, воля, Воля к мощи и справедливости. Этим бог Израиля выше бога Платона. Античный космизм говорит: преклоняюсь перед миром и законами его. Платон говорит: не приемлю мира, строю иной лучший мир в грезах, ему поклоняюсь, жизнь отвергаю ради грезы, ее провозглашаю единой действительной.
Израиль говорит: не приемлю закон мира, над миром должна царить могучая, живая, человекоподобная воля, ведущая его к просветлению и справедливости.
Заметим здесь, что христианство смешает оба последние тезиса к великому ущербу того и другого и потом станет выпутываться из своих невыносимых противоречий.
Религия труда говорит: приемля мир, как материал, долженствующий быть переработанным, приемлем и идеал, как план пересоздания. Воля и справедливость, или царство организованного человечества придет, но пока его нет еще, оно только в муках рождается.
Итак: прогресс ли Платонизм по сравнению с космизмом? И да и нет. Так же оно идет и дальше.
