Центральная идея Пифагора заключается в признании подлунного мира, всего «неба», космоса за вычетом земли, — абсолютным порядком. Этот прекрасный, абсолютный порядок служит контрастом беспорядку земли. Задача общества угадать закон вышнего порядка и приблизить к нему земную жизнь, согласовать личную и социальную жизнь человека с вечными законами космоса, насколько это возможно для того низшего пояса жизни, который достался нам в удел.
Будучи аристократом до мозга костей, Пифагор не мог не усмотреть дуализма в природе, ибо слишком ярко бросалась ему в глаза, слишком болезненно отдавалась в его сердце социальная борьба ужасной «анархии» и прекрасного «порядка». Как в обществе существует тенденция к распаду, хаосу, и, так сказать, сырой человеческий материал, так существует он и в природе, это το άλλο, изменчивое, το άπειρον — бесконечное, т. е. незаконченное. Принципом же порядка является законченность, — πέρας, и высшая его форма — единство.
Единое, единица есть сердце космоса, центр его, полный живого огня, это наибожественнейшая его часть, но единое победило весь мир, оно весь его объемлет, оно и центр его и крайняя его периферия, пылающая стена вселенной. Однако, вселенная не есть просто однообразный божественный шар, как учили позднее элейцы. Между пылающей стеной и Гестией–очагом — сердцем лежит широкая полоса, где вращаются планомерно, звуча гармоничным хором, светила. Последней среди них является земля. Она также вращается вокруг Гестии. Идею о центральном положении земли Пифагор отверг: куда ей многогрешной да в центры. Мы даже не видим дивной Гестии, ибо, вращаясь, постоянно поворачиваемся к ней, так сказать, спиной земли, её исподом, где нет ничего живого. Солнце, это зеркало, отражающее лучи Гестии, этим отражением и живем мы. Так возвеличивал Пифагор мир, но ни на минуту не противопоставлял однако реальному миру потусторонний. Как же однако возник этот промежуточный пояс, где царит градация от низкого к высокому? А вот как: единое, огонь вселенной дышит, он вбирает в себя материю, т. е. ничто, окружающее его сферу, это ничто, проникая в сферу, смешивается с единицей в разных пропорциях. Одни из этих пропорций прекрасны и светлы, другие похуже. Ключом к пропорции между конечным и бесконечным, а следовательно сутью всякой данной пропорции, т. е. всякой вещи — является число. Нечеты ближе к единице, они закончены, четы дальше, они больше похожи на ᾰπειρον, на незаконченное. Декада (10) это тоже единица в другом своем проявлении, как один — она порождает все числа, как 10 — обнимает их. Итак, субстанцией мира являются числа, т. е. закон пропорции совершенного единства и небытия, множественность — порождение числа, соединение единого и ничто. Зла в мире нет. За пределами мира — ничто, в пределах же мира все одушевлено числами, а всякое число свято, но в мире есть градация совершенства. Земная юдоль управляется наихудшими числами, пропорция наиболее невыгодна: оттого здесь все разрушается, все недолговечно, оттого здесь сумятица движений вместо красивой правильной геометрии неба. Душа человека — число, гармоническая пропорция единства и частей. То, что родственно в ней единству — бессмертно.
Таково стройное учение Пифагора.
Здесь характерно стремление, признав дуализм — слить его в единстве. Дух вошел в материю, но его основа лежит вне её, он вовсе не хочет убежать из её цепких объятий (как у Платона), он не смотрит на свой брак с небытием, как на падение, он дышит им и создает с ним прекрасные пропорции, гармонию, космос. Так и на земле аристократу нечего отчаиваться и тосковать о смерти и загробной жизни, об идеале надзвездном, он должен суметь создать из общества прекрасную пропорцию, гармонически управляя им. Тогда он будет сотрудником богоединицы, богомонады, вырастит и свою душу и естественно подымется в скале существ на крыльях сознанной гармонии своей души, приблизится к сердцу богомира.
Вторая чрезвычайно характерная черта пифагоровского аристократического идеализма это прославление конечности, замкнутости за нечто высшее чем бесконечность. Пифагору совершенно чужда эстетика развития, как и эстетика безграничного: совершенство равно себе и занимает определенное ограниченное пространство. Это апофеоз ограниченности, находящийся в полном контрасте с благоговением перед красотой безграничного, присущим современной душе. Идеализм Пифагора остается еще имманентным, и это хорошо. Он не разбивает еще оков ограниченности, это дурно. Платон пойдет дальше в обоих отношениях, прокладывая бессознательно путь христианству, от которого он вероятно отшатнулся бы, однако, в ужасе.
Короткое изложение религиозной философии Пифагора не может дать правильного представления о величии его религиозной попытки. Надо видеть божественного мужа в его политической практике.
Дикеарх следующим образом рисует Пифагора при его появлении в Кротонах:
«Он был мужем лет 40, высокого роста, полный грации, с достойной манерой говорить, фигура и лицо его было истинно прекрасны, так что его сначала сравнивали, потом отождествляли с Аполлоном Гиперборейским. Он был всегда важно серьезен и не позволял себе ни шутить, ни улыбаться.
Красноречивый, вдохновенный, глубоко ученый он был преисполнен опыта, почерпнутого в путешествиях и беседах с величайшими мудрецами всего мира.»
В начале своей деятельности в Кротонах Пифагор искал широкого влияния на массы, — он потрясал толпу, действие его речей было волшебно. После первой проповеди он приобрел 2000 пламенных приверженцев, аристократический совет 1000, которому приходилось уже бороться с требованиями демоса, почуял в новом пророке великого союзника. По предложению властей Пифагор произносит речи юношам, потом женщинам. Молодежь и женщины аристократии вообще сделались самоотверженными, восхищенными адептами нового учения. Власти предложили Пифагору пост председателя совета. Он отклонил это предложение и предпочел остаться в стороне от власти и над нею.
Его идеалом было моральное государство, основанное на слепом послушании аристократии. Аристократия же должна была быть перевоспитана на новых началах. Заключая союз с наличной аристократией, Пифагор готовил среди юношей новую, организовав избранную молодежь в особое воспитательное и философское братство. К сожалению, мы не можем здесь остановиться на правилах братства. Можем лишь сказать, что оно вырабатывало закаленные и высоко дисциплинированные характеры. Для создания полного единства настроения среди избранных Пифагор не только восстановил дорийские аристократические сисситии, общие обеды, но рекомендовал единство имущества, аристократический коммунизм. Так создавал он страшную, наполовину тайную силу, нечто вроде духовного ордена, которому он в мечтах уделял роль руководителя человечества.
В то же время, как тонкий политик, Пифагор убеждал правящий класс, будто вводимые им исподволь реформы являются древней традицией.
Пифагориец Демоклид, отвергая требования демоса о ряде реформ, призывал жить по заветам отцов.
Для влияния же на грубые умы темных масс Пифагор не гнушался хитрообставленными мнимыми чудесами.
Повсюду были заведены филиации, не только Кротоны, но Тарент, Гераклея, Метапонт, Сибарис, Агригент были уже более или менее в руках страшной своею убежденностью и последовательностью аристократической секты.
Между тем эллинский мир раскалывался. Изгнание Пизистратидов дало новый толчок демократическому движению. Пифагореизм кругами расходился от Кротона, демократизм от Афин. Волны встретились. Что победит? Эллинское свободолюбие или эллинское порядколюбие?
Демократы восстали в роскошном Сибарисе. Застигнутые врасплох Пифагорийцы бежали в свой центр Кротоны. Пифагор понимал, что наступил решительный момент. Громадная армия разъяренных сибаритов требовала выдачи пятисот беглецов. Кротоны не были готовы к войне. Но Пифагор поставил все на карту. Он пустил в ход все свое влияние, все свое неземное красноречие и убедил ответить восставшей черни Сибариса гордым отказом. Маленькая армия кротонцев, под командой идеального красавца и силача, зятя Пифагора, Милона, разбила на голову сибаритов. Победители вступили в город и, дабы внушить трепет всем врагам божественного порядка, с яростью фанатиков разрушили цветущую колонию до основания.
Пифагорейцы достигли апогея могущества. Теперь они уже не скрывали своих планов, взяли в ежовые рукавицы и народ кротонский. Их заносчивый фанатизм казался невыносимым. Ловкий ритор Килон, не принятый Пифагором в орден, стал во главе демократического движения. Крайне любопытно обвинение, брошенное им против ордена на громадной, созванной им сходке: «они с любовью повторяют стихи Гомера о пастыре народа» — говорил Килон — «народ для них бессмысленное стадо, только они люди–полубоги». Он обвинял их в тирании из–за угла, в том, что они перестали созывать народное собрание. Народ трепетал от гнева и не хотел слушать оправданий. Вся гордость свободного эллина восстала против мысли о заповеди беспрекословного повиновения высшей породе людей. Буря была так сильна, что Пифагор пытался унять ее, осудив себя самого на изгнание. Орден с Милоном во главе совещался по ночам, подготовляя кровавое подавление. Но Килон знал своих врагов. Он сам предупредил их, напав на дом Милона в то время, когда там совещались 40 высших умов ордена. Пифагорейцы защищались, как львы. Их заперли в доме и сожгли. Затем началось избиение остальных. На десятилетие воцарилась в Кротонах та «буря насилий», которую так ненавидел Пифагор, и воцарилась благодаря ему.
Сам он ушел в Локры. Локрийцы встретили его с почестями и страхом и заявили ему, что они не нуждаются в новых законах и умоляют его, опасного пророка, уйти из города.
Великий старик отправился в Метапонт.
Там он вошел в храм Муз и сел на треножник, высокий, прекрасный, задумчивый и молчаливый. Метопонтийцы робко подходили ко входу и смотрели на неподвижного философа. Когда голод и жажда обессилили его, он прислонился к колонне. И сидел, погруженный в божественную арифметику и геометрию, пока мысль работала. А там пришла смерть. Великая попытка распространения аполлоновских, дорийско–аристократических начал, в просветленной философски — религиозной форме, на всю Элладу — рухнула. Аристократия начинает тосковать, рвать цепи космической гармонии, грезить о мире ином.
Бессмертие души у Пифагора было своеобразно понимаемо: душа это пропорция тела, по смерти одного тела она переходит на другое, при чем может повыситься или понизиться. Ни чистой души, ни чистой материи Пифагор не знает. Он принимает орфизм, прекрасно умещающийся в его философию, но лишь позднейшие пифагорейцы заговорят о спасении души или тела, разорвут форму и материю. Для Пифагора, число (душа) — субстанция, материя простое ничто, телесный человек внешнее проявление числа, претворяющего небытие в бытие. Пропорция несовершенна — поэтому тело изменяется, стареет, распадается, и душа вынуждена создать себе новое молодое тело, улучшив или ухудшив пропорцию, смотря по тому, как сложилась предыдущая жизнь. В золотых стихах, своего рода заповедях Пифагорийцев, говорится:
«Чистота жизни подготовит тебя к пониманию бога и человека, ты станешь правильно ценить вещи. Увидишь, как часто бежит человек на опасность, как часто не видит счастья, положенного богами совсем близко, не знает лекарства от своих страданий. Люди — игрушки случая.»
Таков результат дурной пропорции Но все же божественное число, отражение единого — живет в нас, и потому «верь в себя, будь мужествен, ибо человек принадлежит к роду богов». У него ест надежда, есть путь к истинной свободе, т. е. прочному месту в божественном порядке. Диоген Лаэртский передает такое учение пифагорийцев: моральная жизнь освобождает душу от цепей страсти и дарует свободу, т. е. торжество законов её, мышления и её движения.
Свобода — торжество высшего закона, Рабство — свобода человеческих страстей.
Свобода — торжество абсолютной аристократии, рабство — торжество демократии.
Платон скажет то же, но объявит идеал недостижимым, и одну смерть избавительницей.
