I
Настоящая работа в самых существенных своих чертах задумана около 10 лет тому назад, в годы ранней молодости. Основные идеи: о сущности религии вообще, о смысле и направлении развития религиозности, о связи научного социализма с заветными чаяниями человечества выраженными в религиозных мифах и догмах и сменивших их метафизических системах, о центральном месте «труда», в новом миросозерцании — все эти идеи уже рано зародились в уме автора и, не изменяясь в существе своем, лишь прояснялись и упрочивались по мере более глубокого ознакомления с историей религии и философии и с научным социализмом.
В 1898 году автор прочел в Киеве реферат «Идеализм и марксизм», — в котором был дан первый очерк его идей. Бердяев, тогда еще совсем юноша, и по воззрениям своим не ушедший еще так далеко от социал–демократии, как теперь. Реферат показал даже, что мы, без нашего ведома, но конечно не случайно, работали в сущности над той же проблемой. Но как различны были результаты! Если первый реферат пишущего эти строки на философскую тему встретил очень дружественную критику со стороны Н. Бердяева, то одна из первых его серьезных статей, через три года после того, волей неволей должна была стать беспощадной критикой воззрений Бердяева, «обулгаченного» к тому времени совершенно.
Работа автора шла своим чередом, нельзя сказать, однако, чтобы достаточно систематично, так как тюрьмы, ссылки, практическая работа и ряд частных обстоятельств являлись сильными препятствиями для такой систематичности.
Первоначальный план работы быт задуман очень широко. Это должна была быть целая история религии с материалистической точки зрения, со включением в нее европейской метафизики, утопического социализма и, наконец, научного социализма. Материал накоплялся, но открывались все новые горизонты, а свободного времени становилось все меньше. Наконец, воспользовавшись месяцами не совсем добровольной свободы от «текущей жизни», автор решил радикально пересмотреть план и, не гоняясь за полнотой, дать идейный абрис своей теории, останавливаясь лишь на важнейших опорных пунктах. Теперь дело идет уже не об истории религии, а только о более или менее глубоком исследовании взаимоотношений религии и социализма, об определении места социализма среди других религиозных систем.
Не только соображения о колоссальных трудностях выполнения работы по первоначальному плану, не только сознание того, что обстоятельства не позволят отдать 2–3 года сплошного, методического труда, необходимого для его выполнения, руководило автором: для него было ясно, что научный труд в 2–3 тома с большим количеством фактического багажа — будет мало доступен для широкой публики и скорее заслонит, чем усилит то новое, жизненно важное, что автору хотелось бы высказать.
Но распределяя свой материал таким образом, чтобы изложить его в небольшой книге на 20 печатных листах, автор часто с болью сердечной отбрасывал то или другое интересное построение, исследование, догадку, обобщение. Поэтому он решил издать отдельно для тех читателей, которые заинтересуются его идеями, наиболее важные фрагменты задуманной прежде большой работы.
II
Исконный, с детских годов проявившийся интерес автора к религиозным и художественным выражениям сердечной жизни человека не мог не вырасти до размеров и значения настоящей проблемы жизни после восторженного «обращения в марксизм». Никогда не воспринимался он автором, как «сухая» экономическая теория, как объективное фактическое исследование и только. Конечно, наличность и важность этих элементов в научном социализме была ясна автору, но прежде всего научный социализм был для него синтетической философией, гармонически соединявшей идеал и практику, реалистически и революционно увенчавшей собою грандиозный, глубоко волнующий душу порыв мысли учителей Маркса — великих немецких идеалистов.
Чем был Гегель и позднее Фейербах для Герцена и его друзей, тем был для нашего поколения Маркс. Глубокая практичность, объективность его, железная логика, почти всегда нарочито трезвый, почти сухой язык — не заслонил от нас тепла и света, сердца его системы.
Другой великан мысли «мастер владимирской фабрики кожевенных изделий» Иосиф Дицген горячим письмом ответил на «откровение» Маркса: «Вы впервые в ясной неопровержимой научной форме высказали то, что отныне станет сознательной тенденцией исторического развития, а именно тенденцию подчинить человеческому сознанию бывшую до сих пор слепою естественную силу общественного процесса производства». Именно эта сторона поражала и привлекала и нас. А головокружительные горизонты, которые великие пророки производительных сил человечества, от Бэкона Веруламского до Сен–Симона, открывали перед воображением, делали понятным «эстетический и религиозный вес» человеческого труда. «Философы старых школ познавали мир, задача новой философии — переделать его». Но в то же время пишущему эти строки казалось, что никто в достаточной мере не подчеркнул этой эстетической и религиозной ценности нового миросозерцания и самого рабочего движения. Понятно было и то, почему это случилось. Задачей Маркса и Энгельса было осветить действительность под углом зрения необходимости, т. е. научного познавания. Задача оценки совершено справедливо почиталась ими второстепенной, может быть третьестепенной.
Но полнота человеческого отношения к миру получается лишь тогда, когда его процессы не только познаны, но и оценены. Человек есть существо познающее и оценивающее, лишь из познания и оценки вытекает действие. Пусть задача определить основы и характер новой пролетарской мирооценки и выяснить её место в ряду других мирооценок в прошлом и настоящем значительно менее важна, чем задача обосновать научное пролетарское миросозерцание, — отсюда нельзя еще сделать вывода о том, что она маловажна.
В уме автора стало обрисовываться нечто в роде системы эстетики, взятой в самом общем смысле, т. е. как наука о человеческих оценках вообще. Приходится остановиться на этой мысли в настоящем предисловии.
Прежде всего оценка есть психологический факт. Все и всевозможные оценки от самой грубой до всеобъемлющего идеала имеют в основе своей психологический факт удовольствия и отвращения. Организм не только ощущает, но ощущения кажутся ему окрашенными в эти два психологические колорита, в различнейших степенях и нюансах. Физиологическая основа этого психологического факта довольно ясна. Автору до сих пор кажется непоколебленным Авенариусовское физиологическое объяснение этой окраски (теория аффекционала). Примитивнейший факт — стремление продлить приятное ощущение, полезное для организма, и прервать вредоносное, как акт самосохранения организма — вот зерно, из которого развернулось все богатство чувств, аффектов, эмоций, стремлений; сперва развертывание это имеет характер по преимуществу биологический (зоологический), а потом все более характер социальный. Как познание человеческое, как труд его, так и его оценки развивались под непосредственным влиянием среды космической и еще более — среды социальной, и законы этого развития могут быть открыты лишь при помощи все того же историко–материалистического, или монистического метода.
Вся та часть эстетики, которая рассматривает «оценку» как биосоциологический факт, находит место её среди других проявлений видовой и индивидуальной жизни человека, — может быть названа «Биологической эстетикой», включая в понятие биологии и социологию, как её осложненное проявление. Но эстетика не может ограничиться этим. Припомним, что само познание может быть предметом биосоциологического изучения, т. е. наука может искать место и объяснять значение самого познания в ряду других проявлений индивидуальной и социальной жизни. В результате такого изучения познания, (новые основы которого положил в особенности Авенариус в своей «Критике чистого опыта»), неизбежно является убеждение в глубокой относительности плодов познания. Современное состояние науки, современное миросозерцание перестает казаться точным отражением в «разуме» или «субъекте» материи, мира, или объекта, а становится одной из ступеней в трудовом развитии человека, в медленном стремлении его обусловленном особенностями его организма, — обмозговать, очеловечить внешнее, среду: весь человеческий мир есть трудовой продукт, результат социально–трудового, в широком смысле этого слова, соприкосновения человека и стихий. Таким образом то, что мы называем «нашим миром», есть лишь относительное равновесие «социального мозга» и внешних сил. Это создает возможность, даже необходимость представления о других, высших (как и низших) мировосприятиях и миросозерцаниях. Однако, глубокое сознание относительности нашего миросозерцания не мешает нам исходить из данных нашей науки, как из чего–то незыблемого, строить теории о прошлом и будущем мира, строить историю самого нашего познания. И это единственно правильное поведение. Нельзя упускать из виду относительности всяких принципов, законов, даже аксиом. Но, покуда они практически не приводят к противоречиям и не могут быть заменены лучшими, — мы должны стремиться именно их светом осветить мир, при их именно помощи расширить пределы человечески познанного.
То же повторяется и с оценкой. Биологическая эстетика не может не привести нас к заключению об относительности всех и всяких оценок. И то, что выясняется пред нами рядом с новым пролетарским миросозерцанием, как новая пролетарская мирооценка — тоже конечно относительная, преходящая и, во всяком случае, чисто–человеческая субъективная форма чувствования. Но для нас, в пределах нашей эпохи, мы можем исходить из этой оценки, не только как из установившейся но, что много радостней, как из установляющейся для «завтрашнего дня». Это и дает возможность создания «Нормативной эстетики», конечно, не абсолютной.
Наша нормативная эстетика, устанавливая критерий, нормы оценки — не думает, будто откапывает объективные законы ценности, а стремится лишь внести порядок в существующие суждения (в понятия о добре и зле красоте и безобразии и им под.), какими они создаются в нашу эпоху смены и борьбы двух миров: буржуазно — индивидуалистического и пролетарско–социалистического. Здесь надо упомянуть лишь тот основной критерий, который, как кажется автору, лежит в основании эстетики: это понятие maximum'а жизни, возможно большей жизненной мощи. Принцип единства в разнообразии, или возможно более полного единства при возможно большем богатстве элементов — выражает в сущности то же, но как всякий «гармонический» принцип не достаточно подчеркивает динамическую сторону того, что почитается положительным. Кроме того, критерии maximum'а жизни, при проникновении в биологическую и социальную сущность этого идеала (ибо это и критерий и идеал) является принципом высоко–социальным и совпадает с принципом совершенства вида (принципом, который открыто провозгласил и Маркс). Нормативная эстетика располагает систематически все ценности мира (природы и жизни) вокруг этого идеала. Биологическая эстетика не только выясняет биологическую сущность этого идеала, но и служит ему мощной опорой, открывая именно его развитие, его эмбриональные формы в других идеалах, других критериях, и ясно показывая, что отклонения от него, противоречия ему, если не являются этапами его собственного развития — имеют биологически и социально–экономически характер болезни и регресса. Биологическая эстетика раскрывает, что идеал maximum'а, жизни, видового совершенства человека, мощи вида, победы разума над стихией (выражения одной и той же сущности) и есть психическое выражение фактически наиболее могучего прогресса жизни физиологической и социально–экономической; она открывает также и то, как и почему идеал в свою очередь является силой, повышающей энергию индивидуального и общественного развития.
Приходится ограничиться здесь этими самыми общими штрихами. До сих пор автору удалось лишь набросать общий очерк позитивной эстетики, напечатанный в сборнике «Очерки реалистического миросозерцания». Очерк этот весьма нуждается в дополнениях.
Читатель поймет, насколько вышеизложенные идеи должны были показаться автору своевременными, когда началось столь усиленное на первых порах выступление «идеализировавшихся» эксмарксистов. Они исходили как будто из той же потребности. Г. Бердяев отчетливо формулировал задачу: по Марксу социализм есть социологическая необходимость, но следует ли из этого, что он есть благо? По Марксу социализм есть классовое дело пролетариата. Но следует ли отсюда, что это также дело всего человечества, за исключением своекорыстных? Словом, нельзя ли доказать, что социализм есть наивысший мыслимый в настоящее время общественный идеал, безотносительно к интересам того или другого отдельного класса и независимо от вопроса о неизбежности его наступления.
Многие правоверные марксисты просто не видели вопроса и задачи там, где их видел Бердяев. Они даже утверждали иногда, что идеал может быть только классовым, и что задача доказывать его безотносительную высоту, его объективные преимущества — пустая задача. Достаточно этих двух положений: пролетариату выгоден социализм; социализм придет по законам развития и разложения капиталистического общества.
Это было узкое суждение. Правда носители его говорили: кого собираетесь уловлять вы вашими объективными доказательствами высоты социалистического идеала? Социализм не вера, жаждущая прозелитов вне пролетариата, а чисто классовая задача пролетариата. Прибавляли даже, что союзники из других классов не только не нужны, но вредны ему.
Повторяю — это узкое суждение. К диктатуре пролетариата естественной подготовкой служит идейная гегемония пролетариата. Можно пожалуй отрицать пользу вступления в партию с.–д. союзников из интеллигенции и мелкой буржуазии, но важность широких симпатий в среде всех передовых людей и всех обездоленных к пролетариату и его знамени может отрицать только слепой. Ибо уже безусловно ясно: против всех пролетариат не завоюет и не удержит диктатуру. Вот почему идейная пропаганда социализма вещь важная. А доказательство объективной высоты социалистического идеала (не только для наемного рабочего, но для каждого мыслящего и чувствующего не испорченного классовым эгоизмом или предрассудками человека) есть прямой путь к завоеванию симпатий, путь часто гораздо более правильный и приводящий к более прочным результатам, чем парламентские услуги социал–демократии разным непролетарским группам в различных частных случаях.
Кроме того боевая способность пролетариата поднимается, когда он видит свое дело верным при свете науки, высоким при свете идеала.
Но г. Бердяев взялся за решение вопроса самым несчастным образом.
Он сильно обрушился на русскую школу субъективистов, чтобы отгородиться от неё. Для субъективистов — субъективный человеческий идеал, или идеал, выработанный разумными, критическими личностями, сам являлся самостоятельной и мощной силой, могущей выдержать единоборство со всякими там объективными законами истории. Исторический фатум сводился почти на нет, сознательная воля активных групп возводилась в вершительницы судеб. Учение ложное, взгляд поверхностный. Г. Бердяев критиковал его, указывал на ничтожность субъективных идеалов в борьбе с действительностью. Нет, он не хочет строить свое понятие добра, обосновывать свои ценности на шатких опорах личных и групповых пристрастий и антипатий. Идеалы, создаваемые людьми, суть только желания различных групп, бой решается не красотой знамен, а числом и социальным весом борцов. Но над борьбою людей и их групповыми и классовыми идеалами — сияют вечные звезды объективных, обязательных ценностей. Нравственные истины эти не были изначала известны и ясны, как и априорные законы логики. Но как последние — они не измышляются. а открываются, как последние — они формально обязательны для нравственного мышления, чувствования и поведения. Совершенно естественно, что г. Бердяев, в первой своей книге схватившийся за кантианскую объективность, чтобы вылезть из «болота» человечески–относительного, потом покатился по наклонной плоскости, как камень с горы, подпрыгивая на колдобинах, и докатился до явного мистицизма с личным Богом, как великолепным, надежным стражем и источником объективной истины, прежде всего нравственной конечно.
Субъективисты были неправы, противопоставляя героев толпе, идеи–силы — стихиям. Но ошибку их исправить было не так трудно. Как ни как, а человек сам мастер своей истории, говорили субъективисты. И это верно. Но свою историю человек творит в борьбе с природой, во первых, слепо, бессознательно — во вторых, разбитый на враждебные нации, классы и т. д. — в третьих. Конечно, социальный процесс становится все более сознательным, но еще очень далек от того, чтобы сознание приобрело в нем не то что решающую, а хотя бы очень влиятельную роль. И так это будет вплоть до уничтожения классов. Даже в пролетарской борьбе сознание играет скромную роль акушерки при родах, — облегчает то, что совершается помимо неё, чего в существенном изменить невозможно. Марксизм предвидит эпоху торжества разумности, но для капиталистического общества устанавливает несомненную зависимость человека от объективных законов экономического развития, к счастью ведущего к дверям новой жизни, царства свободы.
В борьбе, формы которой продиктованы жизнью, люди создают себе идеалы, являющиеся отражением их социального положения в обществе не ими определенном, по стихийно навязанном им всем прошлым. Эти идеалы выражают чаяния народов, групп и классов, их корень — социальное положение их носителей, — общественные недуги, которыми они страдают. Но классы могут занимать в обществе различное положение. Они могут быть прогрессивными и застойными, т. е. интересы их могут совпадать или не совпадать с прогрессом техники и переворотами, которые этот прогресс должен вызывать. Также точно и все общество может переживать упадок, застой или развитие, может быть даже бурное развитие техники. Тут то, в этом объективном факте, так сказать, общественной физиологии, прогрессе или регрессе техники, экономическом развитии или экономическом распаде, приближении к господству над природой или удалении от него — лежит для марксиста объективный критерий оценки идеалов. Наивысший идеал для экономического материалиста а priori должен быть идеалом наиболее передового класса в возможно быстро развивающемся обществе. Или: передовой класс экономически цветущего общества является носителем наиболее жизненного, сильного, светлого идеала. Объективное положение пролетариата а priori говорит экономическому материалисту, что он есть носитель самого живого, энергичного и яркого жизненного идеала, или должен стать им, ибо «бытие определяет мышление».
Такой класс, т. к. будущее за него, не заинтересован в самообманах и обмане других, он смеет глядеть прямо в лицо действительности, поэтому идеал его будет наиболее научен или близок к действительности: он будет предвосхищением действительного развития общества. И поскольку это так, постольку он естественно в силах привлечь к себе симпатию и содействие всего живого, всего бодрого, всего недовольного настоящим, всего могущего воспрянуть лишь при разрушении рамок, сдавивших развитие сил человечества. Итак, идеал может доказать свою красоту и жизненность, свою способность торжествовать лишь ссылкой на те объективные силы, отражением которых он служит, ссылкою на свою физиологическую т. е. социально–экономическую подкладку.
Читатель видит уже здесь несравненную гармонию научного социализма; как наука и как идеал он из одного куска. Социалистический идеал и социалистическая наука подпирают друг друга как две половины великолепной арки.
Г. Бердяев пренебрег этим путем. Он не захотел перевести «субъективный» язык идеалов на объективный язык фактов. Его метафизическая объективность много горше эклектической субъективности народников. Она была водой на мельницу тех, кто стремился разорвать марксизм, выделить из него идеал, отослав его на небеса, и для земли оставить ползучий реализм реформизма.
В целом ряде статей, вошедших потом в сборник «Этюды полемические и критические», пишущий эти строки боролся с подобной тенденцией. Но в них удавалось лишь мимоходом давать положительное. Между тем идеалистическая ересь, постепенно окончательно удалившая от марксизма его прежних защитников, её относительный успех, смущение, в которое она привела многих, — яснее прежнего доказали автору необходимость раскрыть в специальной работе великие идеальные сокровища, скрытые в марксизме, сокровища, перед которыми бледнеют все энтузиастические и высоконаучные измышления идеалистов. Измышления эти в сущности сплошь раскопки метафизических и религиозных могил. Между тем научный социализм включил в себя все живое и прекрасное, что одухотворяло тревожимых ими мертвецов.
Таким образом важность и своевременность задуманной «Эстетики, как науки об оценках» росла в глазах автора. Но её важнейшей частью одновременно и предварительной и венчающей, естественно является философская история религии, включая сюда великие религиозно–философские системы нового времени и самый научный социализм.
История мирооценок в главнейшем совпадает с историей религий и религиозно–философских систем. Вот почему такая работа является предварительной по отношению к эстетике. Это разработка едва ли не важнейшей части «Биосоциологической эстетики». Но вместе с тем поставить научный социализм в определенную связь с историей религиозности человеческой — значит придти к самому важному из результатов всей работы.
Автор не отказывается от мысли разработать всю «Эстетику, как науку об оценках», но пока та форма, которая придана настоящему сочинению, кажется ему наиболее подходящей.
Научному социализму предстоит идеологическая борьба в России, как социалдемократической партии — борьба политическая и экономическая. И дело идет не только о расширении его влияния, но также о самозащите. Если кадетский идеализм совершенно не прививается пролетарию, то нельзя этого сказать о разных формах христианского социализма. Пока опасность от его стрел кажется ничтожной, но я думаю, что пора наготовлять оружие против него, так как по многим признакам с дальнейшими победами революций за него прямо ухватятся ловкачи реформизма и постепенства (со стороны буржуазии конечно) и найдут союзников в туманных энтузиастах, не сбросивших с себя пеленок «веры», а главное в предрассудках более темных слоев самого пролетариата, особенно сельского. В моей книге поэтому особенно обращено внимание на христианство. Его происхождение, сущность и критика его духа во всех его превращениях занимают, может быть, больше места, чем позволила бы экономия книги при других обстоятельствах.
Вот те предварительные замечания, которые я считал нужным сделать.
Флоренция. 1 Мая 1907 года.
