Договор человека с богом, как внешней и огромной силой, несет с собою массу нерационального — жертвы, посты, нелепые обряды, иногда бывшие рациональными когда–то, потерявшие свой смысл, иногда с самого начала возникшие из какого–нибудь заблуждения. Но чем дальше, тем больше отступает бог, как чудотворец, как помощник в борьбе за жизнь, на второй план, тем более выступает он как хранитель людских договоров между собою. Роды сливаются в племена, племена в народы, и хранителями договора и постепенно развертывающегося законодательства становится то или иное божество. Специфические черты бога–неба, бога–солнца, бога–грома стираются, зато ярко выступают черты бога–справедливости. Конечно социальной справедливости, законности данного племени. В прогрессирующих обществах законы рационализируются и приобретают конституционный характер, т. е. характер договора не только между родами и племенами, входящими в его состав, но и между классами. Это не столько договор пожалуй, как компромисс, modus vivendi, во имя избежания потрясений, всегда выгодный господствующим классам, но испытываемый и другими классами, как порядок более сносный, чем бедствия непосредственного восстания. Хранителями этого порядка и являются боги. Они провозглашаются источником и силой государства. Они–то и стоят на страже морали, т. е. системы правил, резюмирующих общежитие в отношениях не вмещающихся в законы. Борьба классов, сколько нибудь сознательная, всегда принимает характер борьбы за справедливость, ибо справедливость — есть политический и экономический строй, наиболее отвечающий интересам того или другого класса. Если растет аристократия — она стремится нарушить установившийся порядок, и часто выступает под знаменем новых богов, как напр. израильская аристократия с её приверженностью к господскому и пышнокультурному богу Ваалу.
В этих случаях старый порядок и старый бог идеализируется демократией, она работает над выработкой своей справедливости, и бог приобретает высокие черты человеколюбия и эгалитаризма. Колеблющаяся или прямо враждебная позиция жрецов старой религии, не решающихся стать на сторону попираемого народа, приводит народ к пренебрежению культом и чисто–моральному и социальному т. е. «духовному» толкованию божества.
Растущая демократия также нарушает договоры и выступает под знаменем новых богов, тут аристократия переходит в оборону и карает за «безбожие». Боги демократии отрицают старину, они апеллируют к чувству и разуму окрепшего человека–работника, поэтому они всегда являются шагом вперед в смысле духовной чистоты божества, свободы от обрядов и догматов, ставших бессмысленными. Такой характер имели буддизм и первоначальное христианство. Но очень часто демократия в своем росте несет лишь очищенное толкование старых божеств, по новому истолковывает их волю. Все реформации имели этот характер. Если они доходили до конца, то разрыв между старым и новым образом бога становился так глубок, что божество распадалось на двух богов. Реформаторы XIII века выдвигали Святого Духа против Христа, как христианская реформа иудейства едва прикрыла антагонизм Отца и Сына. В век реформации христианства, связанной с именем Лютера — крайние демократические секты вновь выдвинули оба разрыва — иудейский Иегова объявлялся даже дьяволом, в то же время другие отвергали Христа ради Святого Духа, веющего где хочет. Такие явления доказывают обострение социальной борьбы.
Демократия в свои революционные периоды наиболее способствует нравственному очищению и возвышению божества. Иегова и христианский Бог — Благо созданы народными массами в революционной борьбе. Аспирации народа к свободе, равенству и братству, доходящие до коммунизма, становятся внушениями бога. Бог становится идеалом социальной справедливости. Но, само собой разумеется, с установлением нового порядка самый революционный бог немедленно превращается в консерватора или умеренного либерала. Новая или приспособившаяся старая аристократия обрабатывает бога революционного периода. До смешного ясным примером служат стремления идеологов итальянской монархии приручить и сделать конституционным бога Мадзини, бога последней итальянской демократической революции. Главная забота приспособителей революционных божеств заключается в метафизации идеала носителем которого было народное божество, замене идеала справедливости на земле справедливостью на небе. Просто и удобно. Божество морально не падает, но счастливо примиряется с несправедливостями на земле: Справедливость делается венцом награды тому, кто смиреннее несет иго несправедливости в течение краткой земной жизни. Так сама моральная высота бога становится оружием в руках эксплуататоров и мошенников.
Что касается перехода от политеизма к монотеизму, то в сущности благоговеть перед этим процессом могут только сами монотеисты. К монотеизму ведет монархия, слияние народов в одно государство, государств в одно мировое общество. Запутанный синкретизм, кишащий базар божеств всего мира, толкающих друг друга, взаимно устраняющих друг друга — с одной стороны, — и работа мысли над приспособлением этого хаоса к относительному единству общества и природы, устанавливаемому расширившимся опытом — с другой, — вот корни монотеизма. Нельзя не прибавить к этому естественной склонности к философскому монизму людей мысли, а также национальной гордости, стремящейся провозгласить своего племенного бога — богом всех богов. Иудейский национальный бог, благодаря изумительному стечению исторических обстоятельств, во время подоспел на всемирную арену богов, притом приняв форму демократического бога, защитника угнетенных. Для нас в этом процессе, который мы опишем подробнее, гораздо важнее то, что «единый бог» имел эти черты, чем то, что он был «един». Тем более, что единство его удержалось не надолго.
Научный монизм в изучении природы одинаково близок и одинаково далек от монотеизма и от политеизма. Политеизм легко переходит в пантеизм, представление о природе, как сонмах духов и богов, скоро дополняется представлением о судьбе, царящей над существованием и взаимной борьбой этих антропоморфизированных сил природы, о вечной необходимости. Это миросозерцание дает такой же легкий переход к научному монизму, т. е. концепции мира, как единства в бесконечном разнообразии, как и монотеизм, делающий единый мир творением единого бога. Бог этот отождествляется потом научной мыслью с совокупностью законов природы, а затем поглощается и растворяется миром, как имманентный ему порядок.
Научный монизм одинаково далек от моно и политеизма, поскольку ему чуждо вообще таинственное представление. Даже пантеизм, если он придает моральные, человекоподобные черты миропорядку, если он старается изобразить его как нравственный миропорядок — toto coelo отличается от научного монизма. Понятие о железной мойре или деистическое понятие о боге, как физическом устроителе мирового механизма, устранившемся по окончании постройки от дел — ближе к науке, чем такой пантеизм. Таким образом, с точки зрения науки монотеизм вовсе не шаг вперед. Он не является шагом вперед и в моральном отношении.
Единобожие делает бога единственно ответственным за весь мир, следовательно и за несомненно существующее в нем зло. Это запутало до нельзя религиозную мысль. Многократно возвращались люди к дуализму — то в форме признания черного бога, противостоящего богу белому, то в виде признания «злой воли» свободного человеческого духа. Все это ограничения абсолютного монотеизма: с чистым монотеизмом высокая человеческая мораль совершенно непримирима.
