9) Мифология труда

Известный исследователь истории религий Дармштеттер говорит в своей книге «Пророки Израиля»:

«На вечном Олимпе живы только мертвые, боги становятся беспримерно благодетельными, только пройдя сквозь пламя Аида. Бог со свитой жрецов, во славе культа всегда двусмысленный деспот, могучий одинаково для добра и для зла. Но смерть для богов неба и земли отделяет мякину и оставляет вечное зерно. Боги Гомера для верующего грека были скандальным примером: для нас они вечные учители красоты и радости, отдаленный отблеск их ореола светит в наших душах. Так и Иисус, бедный бог, преданный и до и после креста, который желал миру столько блага и причинил столько зла, — войдет в свою эпифанию только в тот день, когда в какой–нибудь отдаленной деревушке Зальцбурга или Наварры последний священник окончит последнюю мессу».¹

Красота умерших религий велика. Вникая в сущность их мифов и догм, в человеческую их сущность, поражаешься тем предчувствием своей судьбы, которое проявило создавшее их незрелое еще умственно человечество. В причудливых одеждах является нам все та же единая человеческая религия, которая теперь находит свое выражение не в идеалистической философии, как думал Гегель, а в научном социализме, не замыкающем собою историю в качестве абсолюта, а открывающем, наоборот, новую эру, вводящем, наконец, после долгого и мучительного пролога — в Божественную Комедию победу разума над боготворимыми прежде стихиями.

Но парадоксальные пелены, в которые младенческая мысль окутывала живой религиозный инстинкт, часто чудно хороши, и некоторые, даже очень многие, мифы старых религий, получая новый смысл в религии труда, могут войти, думается, в поэзию этой новой религии. Что может быть прекраснее, напр., странных догадок первобытных поэтов о происхождении греха. Ведь и придуман был первобытный грех для оправдания бога. Но дерзкая мысль человека между строк благочестивых легенд бросает божеству укор и вызов.

Тираническому року в лице Зевса, готового безжалостно, не тряхнув своими мощными кудрями, не сжав своих олимпийских бровей, уничтожить жалкий в глазах его, олимпийского бога, род людской — противопоставляется другое, чисто человеческое божество — Прометей. Бог–вселенная и бог–человек встречаются. Если ты так прекрасен, Юпитер, и столько порядка царит на твоем бело–розовом Олимпе, и так глубоко во тьму отогнаны дети хаоса, — не Прометей ли, не человеческое ли познание создало тебя? Солнце пронзило мрак своими стрелами, но не мертво ли оно без лучей разума, солнца, освещающего космос мыслью? Но божественная природа не знает, чем обязана она разуму, и готова сгубить бедный нищенствующий род двуногих. Только брат их, вождь их, Прометей, пожалел и отстоял их. Он — познание и труд разум, дал им возможность подчинить себе первую стихию — огонь и открыл перед техникой далекие пути. Завоевание огня в легенде вызывает ярость богов. Чувствуется, что завоевание огня когда–то низвергнет их божественность. Он научил людей земледелию, промышленности, социальному договору. Видя, что они смертны, он дал им по Эсхилу: слепую надежду, т. е. отвагу жить и бороться, без уверенности в победе, ту надежду, ту смелость нести факел в вечную тьму, вперед. и вперед, которая составляет сущность нового религиозного чувства. Оскорбленная Стихия губит Разум, она приковывает его к скале мертвой материи, она посылает на него вечно возобновляющиеся страдания. Но он горд. Он знает тайну богов. Эта тайна гласит: боги должны погибнуть. Придет некто, сильнейший Зевеса. Кто это? Это человек–труженик, Геракл, это он раскует цепи разума. Мученики–провидцы, пророки, учители, гении–страдальцы сойдут с уступов скалы страдания, плена своего, откуда они немеркнущим среди испытаний взором меряли туманные дали, пронзали мглу — сойдут, опираясь на могучую руку человека дела, и Мысль и Труд, Провидение и Свершение, увенчанные лавром и дубом, взойдут вместе на Олимп, не как примирившиеся с Зевсом, — примирение создано благочестивой трусостью, слишком человеческой опаской, — нет! — как победители.

Ницше напрасно старался принизить перед величием греха Прометея величие греха Адама, вернее Люцифера.

Как ни сгибается библейский поэт перед Элогимом, как ни рабски целует его руку, но словно с каким–то гениальным лукавством вплетает он в повествование о первом грехе черты сатанинского бунта.

Стихийный бог хочет властвовать над человеком, хочет слышать одну хвалу из уст его. Для этого человек не должен познавать, не должен различать добра от зла. Не сказал ли Бог, создав мир: «Все добро зело».

И вдруг червь, им же созданный, начинает критиковать великого мастера.

Да, вечная критика, светоносная сила разума толкает Адама и Еву к запретному плоду. И вот вкусили. В ужасе Элогимы собирают свой совет. «Если человек сохранит вечность при познании — конец нам, воистину люди будут, как боги, ибо не солгала тихо вползшая в сердце человека надежда на соревнование со стихиями». И вот падают на человека изгнание в неприветные страны каторжный труд, болезнь и смерть. Карающий кулак, бич свистящий лобызает раб–человек и клянет искусителя и разуму своему, робко оглядываясь, говорит — «молчи!» Но бунт идет своей дорогой. Каиниты служат Светоносцу. Это их потомки начнут строить вечную башню культуры в гордом Вавилоне; — город, великий, страстный, страдающий, исполинский Всегород людской! — И вновь страх и ужас и смятение на небе.

Если Адам наказан ссылкой на каторгу, то теперь пускаются на провокацию, затевают раздоры среди людей, делят их на нации. Какой глубокие взгляд на сущность слабости человека: улучшить технику труда, чтобы хлеб не смачивался потом лица, побороть болезни и, главное, соединить все человечество воедино, тогда рай будет отнят назад, и небо будет взято штурмом, проклятие Элогимов потеряет свою силу. В веках и веках с трепетом будут читать лукавые, мнимо покорные страницы люди — Каиниты, и там, где сокрушенно вздыхает Сифит, — задумается Каинит с бьющимся тревожно и радостно сердцем, с горящей головой, и дыхание Светоносца, Великого оклеветанного, Духа бунта, критики, познания, Архитектора столпа Вавилонского — пронесется над ним и пошевелит волосы на его непокорной голове.

Анатоль Франс в своем «Белом камне» передает, что как раз в эпоху первых успехов христианства и сумерек олимпийских богов многие язычники ожидали смены царей на Олимпе, ходило поверье, что, согласно истинному предсказанию Прометея, Юпитер должен будет уступить свой трон сыну своему Гераклу, обожествленному человеку. С его воцарением воцарится и справедливость.

Геракл — бог труда. Только люди труда, активные классы, могли создать этого человеко–бога в своей фантазии. Уже понятна стала уму человеческому сила труда и его великие перспективы. Между тем, среди стихийных богов был один, как нельзя более приспособленный стать представителем обожествленного труда — это был бог солнца. Солнце могло быть обожаемо в различнейших отношениях: как светоносец и символ борьбы света — культуры с мраком — варварством, как источник тепла то благодетельного, то убивающего, как оплодотворитель земли, великий самец мира. Движение солнца по небу — восход, апогей, закат, его борьба с тучами, его постепенно растущая от зимы к лету сила и затем её упадок — все это давало обильную пищу мифическому творчеству. Человек подметил, что солнце есть великий источник энергии, что именно оно непрерывно производит ряд перемен в природе, и он постиг его так же, как труженика. Рядом с сияющим Аполлоном, раскаленным страстью Ваалом, таинственным, умирающим для воскресения Озирисом, возникают солнечные божества, активно искупляющие человека, трудящиеся для него, как Митра и особенно Вишну.

Тем не менее, греческий гений превзошел значительность всех солярных мифов, собрав их в своеобразно прекрасный букет вокруг Геракла, которого он, следуя глубокому инстинкту, из бога сделал человеком–героем.

Родившийся на земле Труд сразу встречает врагов. Змеи стихийные хотят убить его еще беспомощного, в младенческой колыбели, но ребенку–Труду удается задушить их первым напряжением неокрепших еще мускулов. Юный Труд достоин царского венца и имеет на него законное притязание, но ложные цари помыкают им и обманывают его. Тяжелый путь предстоит ему, от подвига к подвигу. Он борется с дикими зверями, постепенно заставляя их отступить перед человеком, он борется и с жадными стихиями, осушая болота, делая их полем хлебным, садом; он очищает морально и материально грязную жизнь человеческих поселений (Авгиевы конюшни). Враги растут, место каждой отрубленной головы гидры зла занимают две новые, столь же шипящие злобой, изрыгающие пламя ненависти. Но герой неутомим. Он освобождает Разум, мощный провидением, но слабый в борьбе, стенающий в оковах. Он вызывает смерть на борьбу, он спускается в таинственные недра тартара, чтобы вывести оттуда стража царства смерти — Цербера, и на могилах дорогих ему людей сражается с Танатосом и вырывает жертвы из самых зубов смерти.

И он страдает. Страдает от унижений, вражды, хитрости. Его опутывают отравленной одеждой, которая связывает его крепче цепей, цепей, которые он порвал бы, ядовитая рубашка ест его тело, сушит его кровь. Он не выносит этой рубашки рабства на своем теле: он предпочитает смерть в пламени — рабству и медленной муке, но вот, как Феникс, из пламени смертельного борения он выходит для новой жизни, выходит победителем, богом, и юность–Геба подает ему кубок вечной радости, вечной свежести и становится его супругой.

Пуст все эти факты могут быть истолкованы как мифы, возникшие на почве солярных явлений, — разве здесь нет великого сознания мощи труда, царственного нрава его, сознания его полной страданий судеб, сознания необходимости для него добровольно ввергнуться в огонь очистительной катастрофы, веры в его вечную победу? Царство Геракла настанет. Мы увидим еще храм человеческому гению, место размышлений, праздников и спектаклей, место единений людей между собою и с искусством для светлых моментов энтузиастического сознания единства Вида во времени и пространстве, и страдальчески–радостной, мучительной и победоносной судьбы его: и у ворот колоссального, светлого храма встретят нового человека гигантские фигуры Прометея и Геракла, Разума и Труда, подавших друг другу сильные руки над красивой яркой дверью радости.

А Христос? В этой легенде слишком много смирения, но и здесь прорывается демократическое чувство, и здесь, творя, оно предвосхищает будущее, улавливая смысл своей судьбы.

И здесь богом провозглашается человек. И кто же он, откуда? Мессию ожидают с четырех концов света, но не из недр трудового народа. Но он пришел из того Назарета, о котором все говорили, «что может быть доброго оттуда». Это не царь и не военачальник и не богач — это плотник. Но сидя в храме среди мудрецов, он уже поражает их хоть и незрелой речью. Труд скороспел, а Маркс недаром говорил о гигантских детских башмаках рабочей мысли. Мудрецы из мудрецов должны будут признать в еще младенческом Труде — Мессию. Благородный Оуэн, пламенный Бакунин, глубокий Маркс — склонились перед яслями рождавшегося пролетариата. Его жизнь полна лишений, но среди унижения, ходя в грубой своей одежде около блистательного храма цивилизации, он, в гордом сознании своего величия, говорит: «Могу разрушить сей храм и вновь построить его в три дня». Это сознание Трудом своей творческой и разрушительной силы переполняет злобой сердца его врагов, хранителей старого храма. В порывах гнева не пытался ли Труд гнать торгашей и банкиров из храма жизни, в котором они хищнически воцарились? Не поднимался ли он на гору Фавор, преображаясь в одежды своего будущего, наполняя мир неожиданным сиянием своего обычно темного и долу опущенного лица? Разве великие дни Коммуны, «Интернационала» не были Фавором пролетариата? Почему миф совпадает с действительностью? Потому что во многом угадывает самую душу истории, выражает аспирации человека, в данном случае как раз униженного класса древности, и когда сроки исполнения его надежд приближаются, — события несут в себе отголоски стародавних ожиданий.

И на гору Голгофу всходит новый Мессия, кровь его лилась, его пригвождали к кресту. И глумясь говорили ему: «ты, освободитель мира, освободись–ка сам из каторг тюрем и могил, куда уложили мы тебя за твои порывы». Но нельзя убить Труд, он воскреснет и продолжит свою проповедь, свою тяжкую борьбу, он понесет снова свой крест, от Голгофы к Голгофе, по пути, уставленному крестами, ибо воистину не один раз умирает Спаситель Мира.

Но придет оный день. Мстительный гений Микэль Анджело развернул его гневную красоту на стене Сикстинской капеллы. А, вы ожидаете второго пришествия? Вы ждете благостного Христа в белых ризах с аккуратно расчесанными на две стороны власами и бородой, как у молодого священника, с хрупким телом слабого идеалиста?! — Нет! — он не таков, кричит вам своими мрачными красками пророк Буанаротти, — он придет молниеносным Гераклом, юным, разящим, мстящим сокрушителем миров, могущим в три дня все низвергнуть и все воссоздать. И гордые властители, клеветники, эксплуататоры, эгоисты и лицемеры низринутся в пропасть в воздухе, трепещущем от звенящей меди грозных труб архангельских. И подымутся из могил предшественники великого дня для суда перед лицом нового человечества. Благо тому, кто будет почтен, и он войдет в Пантеон благодарного потомства. Горе тому, кто запачкал своими делами страницы истории человечества. Они будут закреплены в памяти Вида как отталкивающие уроды в его семье.

Старые мифы, старые упования протягивают руки новым. Придите, поэты великого движения, художники завтрашнего дня: вдохните новую жизнь в ветхие мифы, творите новые — покажите человеку его уясненный, его просветленный образ в душу потрясающих, восторгом захватывающих символах, придите содействовать росту всечеловеческой симпатии и солидарности, свяжите золотыми связями художества прошлое с грядущим.

Однажды я слышал, как даровитый филолог оплакивал жалкую судьбу Эроса.

Для древнего грека, говорил филолог, Эрос был самым милым из богов, он изображал его в виде нежного юноши, блистающего гибкою красотой молодого тела, уже сильного, уже мужского, с челом полным мысли, глазами полными спокойной любви, устами полными сладкого очарования. И посмотрите, что сделалось с ним в позднюю эпоху античного мира: он превратился в толстячка купидона, вооруженного игрушечным луком, его лебединые крылья, созданные для полетов к дальним небесам, превратились в крылья голубя, стрекозы, мотылька. Игривый дух любовных интриг и наслаждений! И в виде шаловливого проказника Путто воскресает он во время Ренессанса. Еще и теперь можно встретить его: он служит для украшения варварской залы купеческого дома вперемежку с «пукетами», неуклюже барахтаясь на обоях и потолке. Вырождение любви. Христианство понимало любовь, но иначе. Это была любовь самоотвержения и страдания, её трогательный образ был–птица Альканост, клювом разрывающая свое сердце, чтобы кровью своею напоить птенцов, которых она любит. Но где теперь символ любви? Не умерла ли любовь?

Нет, отвечал филологу социалист, нет, отвечал ему автор этих строк: любовь не умерла, но она переселилась в низы общества и не нашла еще, увы, своих художников и поэтов. Символ её грубоват, но не менее трогателен и глубок, чем прежние. На знаменах рабочих союзов, на стенах бирж труда и народных домов можно увидеть символ новой любви: это две сильные рабочие руки, крепко сжимающие друг друга, и два молота, перекрещивающиеся между собою. Любовь грека, его эрос был порывом прочь из мира; идеалисты античной древности чувствовали, что мир не отвечает запросам души человека, запросам сознательной жизни, и они, в своей вольной фантазии, построили другой, уже готовый, рядом и выше существующий, идеальный мир: мечту о нем, тоскливый порыв к нему называли они своей высшей любовью. В самоотвержении, в жалости, в смерти за друга нашли ее христиане, отвергая в жизни все, кроме подвига взаимосострадания, потому что верили, будто венец счастья возложен будет Всесильным Добром только на головы, окровавленные терновым венцом мученичества. Но новый человек по прежнему в любви своей, в воображении своем строит идеал счастья и содружества, но уже не видит его отделенным от себя пропастью, не летит к нему на бесплотных крыльях мистической грезы: его идеал для него план, по которому он должен перестроить мир. В труде, в технике нашел он себя как бога, и решил продиктовать миру свою волю: молотом, железным молотом разобьет он бесформенное и злое, тем же молотом будет он ковать свое золотое счастье. Посыпятся удары, полетит щебень, и из бесформенной глыбы глянет на человека лицо высвобождаемого молотом прекрасного нового очеловеченного мира. Но лишь в сотрудничестве возможна победа. Скрестим могучие молоты, крепко пожмем друг другу руки. «В единении — сила», говорит новая любовь. Не только познать, но и переделать мир, говорит новая любовь. Рабочий союз воистину камень новой церкви.

Я пишу эти строки и вижу против себя странную надпись на сером доме: «Ufficio di Genio»! «Контора Гения»… Это значит — просто инженерное правление. Почти смешно. Но вдумайтесь — это волнует душу. Человечество познало уже в технике лучший плод своего гения. Надо только. чтобы этот великий Гений переселился поскорее под своды новой церкви, чтобы Ариэль этот перестал быть пленником корысти и стал истинным и свободным другом человечества. Не даром же Штраус, говоря о Христе, как прообразе человечества, аллегорически признавал чудотворную его силу, ибо на глазах совершаются чудеса победы разума и воли над природой, исцеляются больные, движутся горы, переплывающий легко бурные океаны, мысль летит на крыльях электричества с одного полушария на другое, и, видя успехи Гения, не говорим ли: кто сей, что и бурные моря покоряются ему? не чуем ли, как крепнет родившийся между волом и ослом бог?

Поэты, художники, жрецы, герои, — поймите, что в рабочем классе сосредоточено спасение социальное, гигиеническое, экономическое, — все спасение вида? Не смущайтесь, а радуйтесь тому, что он молод, несите ему ваши дары; золото чистой науки, ладан вдохновенного художества, мирру святого энтузиазма, он возьмет их и посеет и пожнет и отдаст сторицею: сто талантов за талант ваш.