Идеал Стентерелло «есть, пить и ничего не делать» — идеал пошлый, он не только, как сказал бы в первую минуту всякий — животный идеал, он гораздо ниже идеала нормального животного, это идеал паразита.
Несомненно, что потребности, и именно животные потребности — рождают движение того высшего духа, о котором так благоговейно говорят спиритуалисты: потребности движут прогресс.
Но потребности здорового животного организма вовсе не сводятся к голоду и жажде. Животное, находящееся в счастливых условиях, рисующихся воображению Петрушки, получающее вдоволь пищи и питья — нашло бы источником несчастья третье условие — ничего не делать. Хорошо питаемый организм стремится широко и привольно функционировать. Если нет необходимости работать — животное резвится, играет. Растрата накопленной в потенциальной форме энергии становится прямой необходимостью, вопросом жизни, ожирение и деградация ждут того, кто не разрешил этой новой задачи жизни.
Органы тела выработаны, как инструменты для продолжения жизни. Если жизнь обеспечена без труда — органы должны все же упражняться, поэтому игра всегда есть подражание охоте, борьбе, труду и т. д. Игра приятнее труда потому, что в ней нет элементов принуждения, она выработана по плану, соответствующему потребности. Однако и легкое утомление и иногда даже опасность жизни испытываются организмом, вооруженным наследственностью для борьбы, и не борющимся — как потребность. Припомните все формы современного спорта, и ту огромную роль, которую он играет в жизни освобожденных от труда классов, или тех, кто отдан в жертву чересчур одностороннему труду.
Только паразит, только деградировавшее уже животное, которое на подобие тли постепенно лишается своей подвижности и самых органов, превратившееся в «чистый желудок», не испытывает потребности в активности. В идеал гармонического человека активность входит как элемент первой необходимости.
Если игра выше труда по своей организованности, по своей соответственности данным потребностям (прим. гимнастика), то труд выше её по своему результату. Целесообразный труд направлен, очевидно, на достижение какого–либо блага, вообще на улучшение. Достижение цели, определяемой заранее, как благо, доставляет человеку (животному также) чувство глубокого удовлетворения. Это чувство тоже оружие в борьбе: моменты радости творчества, радости борьбы постепенно затмевают своим сиянием множество других радостей, которые человек справедливо назвал «низшими». Успешный труд — источник радости прочной, целебной, развивающей. Жажду творчества можно вычеркнуть из души человека, только деградировав его даже как животное.
Человек, существо вооруженное для борьбы, оценивающее все как благо для себя или зло, как нечто легко и приятно усваиваемое (красота) или наоборот (безобразие). В радости перед положительным, в способности своей ликовать перед добром и красотою, т. е. в конечном счете, перед тем, что способствует росту той же жизни и тем, что свидетельствует о высокой степени этого развития, — жизнь имеет чудесное оружие, постоянный стимул к борьбе и творчеству. В способности же бороться и творить — залог новых и новых радостей. Насколько чувство восторга перед красотой, силой, богатством — развито в человеке, явствует из клича Римской черни: «Panem et circenses!»
Но здесь уже слышен голос паразита: то и другое должны ему дать. Работник и артист хотят то и другое создать для себя и других.
Итак жизнь, животная жизнь, органы нашего тела уже рисуют перед нами неясными голосами своих требований — идеал: питание, упражнение, творчество, радование.
Но нет возможности забыть среди других потребностей — потребность размножения. «Любовь и голод движут миром», говорил Шиллер.
У философа мистического паразитизма от любви осталось одно мистическое сладострастие, чистая физиология в грубейшем виде, несмотря на прибавку словечка — мистическое. Это идеал какого–то онаниста. Потребность размножения бесконечно шире. Возьмите обыкновенное животное и посмотрите: это потребность в сближении с существом другого пола, потребность нравиться ему, победить перед ним соперников, красоваться в его глазах; затем это любовь к потомству, материнское и вообще семейное чувство. Было бы излишне приводить здесь примеры. Кому они неизвестны, пусть прочтет «Половой подбор» Дарвина.
Сколько красоты физической и духовной порождает половая страсть. Она создает величайшее чувство организованной материи — любовь во всех её разветвлениях: неудовлетвореную страсть, любовь супружескую, любовь отцовско–материнскую, сыновнюю, братскую, любовь к потомству, к роду, человечеству. Она впервые перерастает индивид: страсть сильнее инстинкта жизни, материнская любовь, а позднее любовь к потомству, к племени также побеждают эгоизм. Если паразиту достаточно сладострастия, то гармоничному человеку нужны все отрасли любви. Симон, таинственный соперник Христа, говорил о Боге: Он отец и сын, супруг и супруга, брат и сестра, он — сам и друг».
Любовь к потомству особенно важна в религиозном отношении. Она открывает далекие пути другому, чудному и конечно совершенно «животному» чувству — надежде. Если я не был счастлив, то быть может сын мой, внук мой. Если я не победил, то победитель восстанет из семени моего. Это любовное отождествление себя с родом, это побеждающее смерть и время мы — было особенно присуще еврейскому народу. Оно жило в нем с такою силою, что еврей прошел было мимо другой возможности утешения и надежды — идеи личного бессмертия, иного мира, идеи, вытекающей из дурно истолкованных фактов, галлюцинаций и сновидений.
«Мы спасены в надежде» говорит апостол Павел. Два народа с огромной силой высказали эту истину — израильский и персидский. Тот и другой рисовали эту надежду, как осуществляемую далекими потомками. До сих пор спорят, кто из этих двух великих народов, столь тесно связавших любовью предков и потомков, является истинным создателем мессианизма, а с ним и философии истории. Нам придется напомнит черты различия историко–религиозной концепции тех и других. Евреи бесспорно обладали более прочным чувством вида. Это доказывается тем фактом, что не было народа более равнодушного к загробной жизни. Среди всех страданий еврей смотрел вперед и утешался лучезарной судьбой внука. Умереть не было ему страшно. «Умер пресыщенный жизнью» — постоянный конец идеальных евреев. Библия лучшая иллюстрация к новым идеям уважаемого профессора Мечникова. Но умереть бездетным было страшно еврею. Более страшного наказания он не знал. Перс был очевидно гораздо более индивидуализирован, религиозно–эгоистичен. Он не прошел мимо удобной возможности перенести решение мучительных вопросов жизни — в жизнь иную.
Но само провозглашение иллюзии загробного существования «фактом несомненным» принимает у народов метафизических и народов практических различный характер.
Обескураженный подавляющей природой завоеванного края индус — ушел в себя. Иной мир, иную жизнь он провозгласил единственно настоящей, а живую подлинную жизнь — миражем. Перс — действительность счел центром мира. Покорение природы, превращение благословенного Ирана в цветущий сад радости, не казалось ему недоступным. Он любил труд. Он ценил брата — человека и потомка своего, как рабочую силу, как сотрудников в своем строительстве, — поэтому загробную жизнь он использовал только, как орудие морали и дисциплины: трудившийся, любивший, правдивый будет счастлив после смерти; лжец, лентяй и насильник будут наказаны. В прекрасных образах рисует свой идеал и вместе свою веру в загробное воздаяние автор XXII Яшты: «В конце третьей ночи (после смерти), когда начинает рассветать, душе верующего кажется, будто его собственная совесть идет навстречу ему в виде девы светлой, в белом одеянии, сильной, стройной, благородной, с горделивой осанкой и такой прекрасной, как только можно представить себе. И когда душа верующего обратится к ней с вопросом: «Кто ты, дева, самая прекрасная из всех, какую я когда–либо видел?» то она ответит ему: «О, ты, юноша, мысливший только о добром, говоривший и делавший только доброе и благочестивое, я — твоя собственная совесть. Все любили тебя за твое величие, доброту, нежность, победоносную силу и свободу от печали, такою же являюсь тебе. Когда ты видел человека насмехающегося (над святынею) и занимающегося идолопоклонством или отталкивающего бедного и запирающего дверь от него, тогда ты садился, воспевая псалмы и прославляя сына Господа и милостыней радуя ближнего и дальнего. Меня любили, ты сделал меня еще милее, я была прекрасна, ты сделал меня еще прекраснее своими добрыми мыслями, добрыми словами и добрыми делами твоими. И отныне люди поклоняются мне».
Но особенностью перса было гармоническое слияние религии прогресса и религии бессмертия. Трудовой и боевой прогресс должен закончиться полной победой. Так непоколебимо верил перс в цветущую пору своей цивилизации. Тогда и небо, и земля, и все законы мира будут в корне изменены. Смерть будет уничтожена. Все умершие воскреснут. Воскреснут не духом, а реально телом, ставшим вечным. Перс не смотрел на материю, на плоть, как на нечто низкое. Если он жаждал новой жизни, то реальной, а не призрачной, и он создал красивую идею воскресения из мертвых плотью. Евреи и христиане бесспорно позаимствовали эту идею у персов.
Общее бессмертие становилось наградою за труд. Участвуй самоотверженно в общем строительстве, и ты плотью воскреснешь для пользования плодами рук твоих. Ты строишь для себя. И заметьте — не на небесах, а на земле.
Все, что способствовало строительству: союзы, приемы труда, орудия, полезные животные, земля, солнце, дождь и пр., а также все добродетели сотрудничества: дисциплина, трудолюбие, правдивость, справедливость, знание, и пр. объявляли естественно добром, все в порядке природы и нравственности, мешавшее труду и строительству — объявлялось злом. Весь мир принимался за борьбу между добром и злом. То и другое персами фиксировалось в сонмах духов, окружавших светлого Атру–Мазду и черного Атру–Майнью. Божественная помощь была обеспечена за трудящимся человеком. Но глубоко чувствуя главенствующую роль человека в этой борьбе, персы сделали истинным полководцем добра, благих сил земли и неба в дни решительного сражения — человека — Спасителя персонификацию сил и способностей грядущих поколений.
Вслед за победой — все воскрешают, — все прощены. Зло совершенно уничтожается, утопает, исчезает в океане света. Прощаются не только люди, но и злые духи. Они не убиваются, это было бы полпобеды, под ногами блаженствующих в раю не содрогается стонами и судорогами темница ада, — злые духи обращаются на благо. Только Атра–Майнью умирает. Ведь он есть абсолютный минус, абсолютное ничто, смерть, он жил призрачной жизнью, пока мог разрушать, но теперь всюду торжествует бытие, жизнь, нет ни уголка для тьмы. Именно Нирвана, дорогая индусу, объявляется призрачною и окончательно изгоняется из вселенной. Именно Майя, живая, розовая, улыбающаяся, сладкая — торжествует повсюду.
Учение о награде и наказании за гробом, подробно развитое персами, было очевидно необходимо, или по крайней мере полезно для широкого социального сотрудничества. Оно поддерживает дисциплину, действуя на воображение наиболее порочных членов общества. На наш современный взгляд это учение, составляющее важную сторону и христианской религии, одна из самых низших сторон религиозного мирочувствования вообще. В нем мы видим не полет фантазии страдающего, но жаждущего счастья человека, а расчетливое построение, долженствующее физическим страхом и обещанием награды парализовать пороки, а кстати и индивидуальную свободу. Уничтожение представления об аде и рае знаменует большой шаг вперед в развитии внутренней свободы человека. Окрепшие чувства радования перед благом, созданным всецело или отчасти усилиями человека, скорби по поводу причиненного жизни и развитию зла — оказываются силами довлеющими; человек глубоко оскорбляется, слыша, что его хотят наградить за первое и с неслыханной, варварской жестокостью карать за второе. Бог судья, бог полицейский, бог палач становится ненужным и вместе с тем отвратительным.
Персидская мысль сама победила это построение своею более высокой идеей о воскресении живой плоти в жизнь вечную и о прощении грешников.
Маздеизм в этом случае положительно и бесспорно выше христианства. Он еще предполагает чистилище, как своего рода баню почти добровольного страдания для омовения грязи порока с лица грешника, чтобы можно ему было не стыдясь идти рядом со светлыми братьями–праведниками, но идею вечного застенка маздеизм решительно отметает. Любвеобильные уста Иисуса, если верить Евангелиям, произнесли беспощадно–жестокие, зверские слова об «огне, который не угасает, о черве, который не умирает», о «скрежете зубовном» на вечные времена. И все это будет сделано по воле Отца, которому мы должны подражать. Посильно подражая ему, мы, слабые смертные, могли только жарить живьем еретиков и варить суп из ведьм. Любвеобильный отец логически превратился у кальвинистов в капризного и неумолимого мучителя. Ормузд никого не мучит. Он ведет всех ко благу, к счастью, к свету. Если на пути есть страдание — то потому, что надо побороть силу зла вне себя и в себе. Страдание — очищение мира. Сам Ормузд страдает за своих детей и сам борется — но он воистину благ.
Но и идея личного воскресения не умещается в рамках современного научного миросозерцания. Для современного же сознания обеты религии, явно противоречащие науке или бесконечно отличные от её языка, её утверждений, оказываются слишком хрупкими и легковесными. Ни один образованный человек, строго говоря, не верит в личное воскресение, если даже и старается уверить себя и других, будто верит. Если он построит здание своей религии на этом песке, то в минуты искреннего раздумья, видя, как шатается и скрипит это здание под напором холодных вод размышления, он переживет муки, худшие смерти, муки расставания с фантомом вечной жизни, а не с жизнью краткой. Не пожелаем этих мук ядовитого сомнения даже злейшим врагам истины.
Но если вера в личное воскресение невозможна уже для скептической души современной — то она с другой стороны и не необходима. Гений маздеизма считался с жаждой организма продлить неопределенно собственное существование и предвкушать грядущие, когда–то созреющие сладкие плоды трудов своих, как наслаждения ожидающие лично его. Но иудеи вплоть до знакомства с персидской религиозностью мечтали только о счастье для своего потомства. Племенной эгоизм тает теперь, интернациональная идея братства всех людей провозглашена, и христианством, и наукой, и выросшим чувством симпатии. Грядущее человечество заменит собой грядущее иудейство. Самое главное — это постепенный рост чувства связи всего вида. Чувство это идет параллельно с чувством коллективного строительства. Английская пословица говорит: «имей ребенка, или напиши книгу, или посади дерево». Вот новое бессмертие. Во всех сильных общинах, (у эллинов, особенно у римлян) личность глубоко уходила в национальное строительство, без усилий, радостно жертвовала собою для целого, будущего, Города, Империи; наше будущее испытывалось как свое собственное, потому что «я» признавалось частью целого. Платон, дитя декаданса, несмотря на свое учение о бессмертии души, говорил, что благородный человек должен оставить след по себе или в памяти друзей или в книге. Жажда личного бессмертия, переоценка собственного я растет с падением силы топ или иной дорогой человеку коллективности. Индивидуализм — порождение социального декаданса. В великие эпохи искусства оно развивалось органически. Художники умели подчинить свою индивидуальность общей цели и вырабатывали великий стиль. Эпоха Ренессанса считается глубоко индивидуалистической. Её лучшим плодом было искусство: и тут мы видим два признака умения отрешиться от себя, не искать оригинальности во что бы то ни стало (порок нашего искусства), а в коллективной работе уметь взять свою гармонирующую со всем хором ноту, эти два признака — существование последовательно развивающихся школ и великой архитектуры. Художники Ренессанса сознательно начинают там, где кончило предыдущее поколение; помогая друг другу, они серьезно и подчас глубоко самоотверженно заботятся о развитии объекта, искусства. Начиная с Петрарки, жажда бессмертия решительно приобретает характер жажды славы, доброй памяти в потомстве.
В настоящее время только наука действительно прогрессирует, искусство переживает время разброда и упадка. И в науке мы видим ту же последовательность, строительство, и в среде ученых наибольшее число людей беззаветно верующих в прогресс, живущих жизнью своего объекта, науки.
Любовь к дальнему и любовь к призракам — вот что провозглашал Ницше. Под призраками он разумел не химеры вообще, а те сверхиндивидуальные существа, которые в глазах эгоиста, индивидуалиста — призраки, а в глазах истинного человека — сущность. Жить для науки, искусства, технического прогресса и т. д. значит найти свое бессмертие в строительстве. Где сокровище твое, там и душа твоя. Оставляйте же истинное сокровище на земле: с ним пребудет на ней и ваша душа. Строя дивный дворец культуры, я интимно общусь с прошлым и будущим поколением. Сотрудничая с ними, я остаюсь с ними, пока труд их продолжается. И я уже в этой жизни чувствую это свое бессмертие. Задумайтесь о науке, её будущем, теоретических и практических перспективах, которые она открывает, и вечность осветит на мгновение вашу душу, вы сольетесь реально на одну минуту с познающим разумом и созидающим творчеством божественного человечества. Вот почему с ростом коллективизма и коллективно–творческого начала культ грядущего очистится от эгоистической примеси, от басни о личном воскресении. Новая религия человечества должна быть свободна от фантастических постулатов; реальные перспективы науки и творчества, если вникнуть в них, роскошнее всякой фантазии. Сольемся с видом, будем бороться за его совершенство и его бессмертие. Он — это ты!
Так же полезна, как идея ада и рая и личного воскресения, была для слабого еще человечества и идея помощи богов. Ясный и практический ум перса был одинаково далек и от космизма, поглощающего человека, подчиняющего его природе и от жесткого спиритуализма, разрывающего вселенную на дух и материю. Перс маздеист любит природу, чтит ее, находит в ней своих братьев, покровителей и союзников, но в ней же находит он и зло, силы враждебные. Также и в области духа он признает за нечто изначальное как добродетели, так и пороки. Конечно, фетишизм, возвеличивавший то или другое явление природы до степени божества, искажал опыт и приемы труда, обильно примешивая к ним мифы и магические приемы. Все это окончательно отжило свое время. Но помимо этого естественного извращения вера в могучих светлых и прекрасных союзников с таинственным любящим и святым Ормуздом во главе — укрепляла доверие к своим силам воинствующего и земледельческого Ирана в борьбе со стихиями и кочевниками страны.
Маздеизм был религией труда в зачаточной форме, религия эта не могла не родиться в пленке мистицизма.
Позднее человек убедится, что если среди явлений природы есть и полезные человеку и вредные, и прекрасные, и уродливые, то нет ни добрых ни злых, ибо они вредят и помогают без всякого чувства и расчета. По–этому нельзя благоговеть перед ними, благодарить их и т. п. Фетишизм выпаривался наукой из человеческого миросозерцания. Но пока помощь богов была нужна, такое изгнание духовности из земли, солнца, звезд, ветра, моря, казалось тяжелым и печальным. Только, когда собственная сила человека стала внушать ему доверие, только в передовых слоях человечества настоящего времени боги окончательно перестали быть нужными и получают чистую отставку.
Христианство несомненно ниже маздеизма в культурном отношении. Недаром император Хозрой обдавал презрением христиан. Для него это были ненавистники труда и любители праздности, люди, пребывавшие в грязи, изнурявшие плоть воздержанием от удовлетворения естественных потребностей, превращавшие жизнь свою в мелкую войну с искушающими их мелкими бесами.
Отрицать в чистом христианстве осуждение труда, благосостояния, земного прогресса — могут только лицемерные спасатели религии.
Все эти типичные Марфы, духовные и светские, выбиваются из сил, чтобы примирить христианское мироотрицание со своим мещанством. Труд они лишают религиозного характера, постоянно возводя очи горе и замечая, что конечно небесное сокровище выше земного, а христианскую последовательность они калечат ради практических задач жизни. Что такое труд, богатство, заботы, накопление, хозяйство, если оно не освещено высшей идеей движения к совершенству вида, к расширенному творчеству, к свободе, к цветущей, прекрасной, выпрямленной жизни. Что такое все труды человека на земле, если они не поняты, как строительство, как пересоздание мира на началах разума для бесконечно ширящегося наслаждения красивого, сильного, уверенного, смелого, разумного существа, каким становится человек? Вне этих перспектив, вне религиозно–философского понимания хозяйства — они только служение Мамоне, только суета–сует. Но ангелоподобные Марфы боятся признать единоспасающими труд и богатство, потому что тогда труд сказал бы: если я один спасаю, и цель в богатстве, т. е. в возможности широко удовлетворять потребности и мощно расти, опираясь на приобретенные уже трудом блага, — то значит я господин, и богатство принадлежит труду, и труд должен взять его себе, эту свою единственную земную награду. «Нет, нет» пишут пасторы, профессоры и прочие Марфы: «выше всего добродетели, скромности, терпения, умеренности, послушания, за это обрящете венец нетленный. А труд это так себе, это временное занятие в краткий миг земной жизни. Трудиться надо не для того, чтобы стать богатым, наслаждаться и расти, а для того, чтобы на небе были тобою довольны. Там заплатят духи. Богатство — оно даже вредно. Ох! пожалеем бедных миллионеров… как–то попадут они в царство небесное?» Жалкие Марфы, пекущиеся о многом, но трусливо взглядывающие иногда на Христа, нет — нет подбегающие к нему с любезным словом или жалобой на ленивую Марию.
Но трудовой человек презрительно отталкивает половинчатое кропание Марфы и проходит мимо экстазов экзальтированной Марии: он строит прочно, широко. В труде строительства находит свое наслаждение. От скорби жизни бежит к работе и, кладя камень на камень для царского дворца божественному внуку, своему родному, любимому отпрыску, он говорит, любуясь уже сделанным, восторженно довершая в фантазии то, что осталось сделать; «Если не я, то ты». Как много скорбного, грязного, немощного отойдет в историю, когда ты вступишь в жизнь, сияющий новый человек. Но помни, что красота твоя выросла на моем страдании. Не успокойся же, не почий на лаврах, иди вперед, мечтай о прекраснейшем. Нет предела нашим желаниям. Расти жизнь, да будет Бог в мире; воздвигнем бесконечность разумно–властного духа перед бесконечным разнообразием природы; да восстанет на прекрасном, необразимом пьедестале универсума и прошлого сияющая фигура человека–бога, краса которого лишь слабо мерцает в моем воображении, сладко волнуя мою душу полуживотного, душу твоего предка, бедного, немощного, но сильного в своей вере равного тебе, могучий, гармоничный, равного тебе в своей тоске по идеалу и в самоотверженном кличе: «вечно вперед!»
Ни одна религия не подошла так близко к нарождающейся религии труда, как маздеизм. Зороастр один из величайших пророков человечества. Но самое ценное в его учении отнюдь не унаследовал самозванец Заратустра, он не заменит своим красивым и трагическим кокетством величавый образ перса, смотревшего далеко вперед, первым увидевшего новую землю, новое небо и царя человека меж ними.
Чтобы вновь найти ту же нить, затерявшуюся с падением персидской культуры — нужно миновать и мраморную Элладу и железный Рим и темное средневековье и беспокойный Ренессанс и только в «Атлантиде» Бекона Веруламского, одного из основателей эмпирической науки, найдем мы отсвет веры в труд и прогресс. Дальше — Кондорсэ, великий Сен–Симон, Маркс. Растущая вера в труд, по мере роста техники. Новая постановка вопроса о богатстве и справедливости. Первый аккорд финала мучительной увертюры, пережитой человечеством.
Прерывист и волнист путь прогресса. Но неужели еще раз у порога обетованной страны, которую уже видят с горы наши Моисеи, нам придется повернуть в пустыню на новое вековое странствование?.
Будем зорки, будем смелы, будем деятельны. Мы родились для жизни в критическое время. В этом проклятие наше, в этом счастье наше.
