Лица:
- Петр Яковлевич Розоватов, бывший профессор сравнительной анатомии, благообразный седенький старичок, подвижный, немного волнуется, суетится и все время поправляет очки. Вдовец.
- Иван Иванович Густолобов, бывший начальник движения на одной частной железной дороге, товарищ Розоватова со школьной скамейки. Представительный, мрачный, в седых баках.
- Роберт Готгольдович Гиммельбеер, пастор, смахивает на Шиллера.
- Трофим Сергеевич Жучков, врач, молодой человек, слывущий философом и народником, ходит в поддевке.
- Михаил Михайлович Гуляев, слывет революционером. Живет на содержании у купчихи Мелкиной.
- Дорофей Евстинеевич Тузов, богатый лесопромышленник.
- Григорий Борисович Зейдель, учитель словесности в местной гимназии
- Мстислав Владимирович Кривицкий, жандарм, генерал, седой, усы красит, вид бравый.
- Василий Дмитриевич Ералашев, жандармский офицер.
- Зоя Петровна Розоватова, дочь профессора, пожилая девица.
- Ольга Ниловна Доробцева, жена акцизного чиновника.
- Людмила Васильевна Мелкина, вдова, богатая купчиха, лет 37, очень недурна собой, бела и пухла.
- Верочка, её дочь.
- Лакей Розоватова.
- Понятые, шпионы, жандармы, казацкий офицер.
Действие происходит в губернском городе в кабинете Розоватова.
Вечереет. Розоватов мелкими шажками ходит по кабинету, Зоя сидит в кресле.
Зоя. Они находят меня экстравагантной! О! я еще и не такую экстравагантность покажу… Я езжу верхом, да, в английской амазонке… тут нет ничего смешного. Но если они смеются, если они подсылают маленьких хулиганов свистать мне, когда я выезжаю верхом на Мэоне — это для меня означает одно, а именно, что этому городу нужны уроки культуры, настоящей сублимированной культуры. Да, я хочу завести себе кальян и курить на балконе, как Камиль Мопэн у Бальзака. Пусть хоть весь город соберется, а я буду пускать облако дыму им в нос. Презираю толпу! (закуривает папиросу).
Розоватов. Зоечка, а я, знаешь, ужасно волнуюсь! (остановился перед ней и смотрит на нее).
Зоя. (кладет ногу на ногу и покачивает ей). Если боитесь, папа, бросьте. Вы недостаточно презираете, а потому у вас нет веры в себя, в то, что каждый ваш жест будет красив.
Розоватов. Гм Да. Знаешь я ведь вообще всегда в жизни был неловок… Вот вроде „двадцати двух несчастий“ у Чехова. Я вообще комический тип, хотя сердце у меня хорошее. Студенты меня один раз освистали, когда я горел любовью к ним. Я им сказал, что наука важнее всего, и хотел дальше перейти к требованиям времени, а они, как только услышали, что наука важнее всего — стали свистать. Я был глубоко несчастен тогда. А когда я подал в отставку, не желая служить при ухудшившихся порядках, очень симпатичный мне доцент Ротенберг язвительно заметил мне, что в бурные времена лучше всего спрятаться в келью под елью. Между тем во мне всегда сидел общественный деятель. Хуже всего то, что я робок. Если на меня кричат — я замолкаю, и вид у меня при этом бывает смешной и жалкий. Все равно кто бы ни кричал — попечитель, студент, сторож. Между тем я не трус и мог бы умереть, как Джордано Бруно или Гус.
Зоя. Я наоборот — я смела до дерзости. Такой я была еще в детстве. Но… я осталась непонятой. Когда я читала свою поэму писателю Шумову, увлеклась и была на небе, он вдруг фыркнул так, что у него слетело пенсне, слезы выступили на глазах… я увидала тогда, что он давно уже в мучениях сдерживает смех… Он смотрел на меня виновато и говорил: — „продолжайте, продолжайте… это я чихнул“. Тогда я встала (величественно встает) и сказала: „Трус! если бы я нашла смешным произведение королевы, от которой зависела бы голова моя — я и тогда смело сказала бы — королева, вы смешны!“ Чихнул! Негодяй! (Усаживается снова) Я слишком ярка, колоритна… Вы слишком серы… и нас обоих не поняли.
Розоватов. Ты очень колоритна. Но в самом деле иногда режешь глаз. Например, вот хоть сейчас: платье на тебе зеленое, если я не ошибаюсь, а на шее какое–то лимонно–желтое жабо. Может быть оно так и нужно, но глазу как–то больно.
Зоя. Я этого и хочу.
Розоватов. Затем, я не понимаю, зачем ты вставила в прическу черное страусовое перо? Каждому кто посмотрит — приходит мысль о смерти.
Зоя. И отлично. Я не желаю, чтобы при взгляде не меня приходили в голову мужчинам фривольные мысли.
Розоватов. О, мне кажется, голубчик… что ты застрахована от этого.
Зоя. Тот, кто полюбит меня, полюбит именно такой — странно–яркой, траурно–величавой.
Розоватов. М–да… Но знаешь как я волнуюсь. Сегодня день, в который я выступаю в первый раз, как настоящий общественный деятель, инициатор.
Зоя. Но я буду критиковать вашу программу.
Розоватов. Зоечка… а что если бы ты выступила с критикой потом… не сегодня?
Зоя (неумолимо). Сегодня же. Я войду в ваш союз. Я знаю, что я останусь в меньшинстве, но я внесу особое мнение.
Розоватов. Хоть бы Ванюша приехал. Он правда решительно никого здесь не знает, потому что все это время устраивался в новокупленном имении, а раньше кажется вовсе не бывал в здешних палестинах, но зато такой светский человек, умудренный опытом, с общественной жилкой.
Лакей (входя). Г. Густолобов приехали.
Розоватов. Ах, как я рад, как я рад! вот во время, какая пунктуальность. Проси моментально (идет навстречу).
Зоя. (оставшись одна, подходит к зеркалу, складывает руки на груди и в мрачной позе смотрит в зеркало). Что–то зловещее! Лэди Макбет! (Входит Густолобов и Розоватов).
Густолобов. Так ты, старина, решился крамолу пускать? (раскатисто смеется).
Розоватов. (потирает руки). Хе–хе–хе!
Густолобов. Ну так! Что–же! Жизнь кипит всюду… Всякий червь норовит союз червей организовать. Дай Бог. Я от мира не отказчик. Для компании, говорят, жид повесился. А кабинет у тебя хорош… (стучит по столу). Сколько дал за стол?
Розоватов. Уже не помню. Вот дочь моя, ты кажется и не заметил.
Густолобов (оборачиваясь), Ах извините, мадемуазель, вы этак в тени, знаете… Я думал какая–то мебель. Давненько не виделись. В те времена вы еще, можно сказать, в невестах состояли (пожимает ей руку).
Зоя. А вы в то время были почти мужчиной еще.
Густолобов. Я и теперь кажется не баба…
Зоя. Увы, и не мужчина уже!
Розоватов (торопливо). Зоечка, распорядись, чтобы подали сюда до ужина чай, ром, лимон и прочее.
Зоя. Чай, ром… лимон! Испитой чай, выдохшийся ром, выжатый лимон… ради стиля (уходит).
Густолобов. Она у тебя что?
Розоватов. Да, знаешь, есть немножко.
Густолобов. Мужа надо…
Розоватов (вздыхает). Надо бы… Представь, сватался к ней управляющий княжеского имения.. Ничего себе человек. Только как–то глуповат вне сферы сельского хозяйства.
Густолобов. Еще бы. Умного–то разве найдешь, чтобы свататься стал.
Розоватов. Но она начала такие причуды выделывать. В конце концов бросила перчатку в речку и требовала, чтобы он, одетый, плыл бы ее достать!
Густолобов. Вот девка бессмысленная!
Розоватов. А он не только не поплыл, а вдруг обозлился и говорит: „Вы не утонченная дева, а просто дура“! Ах как это было больно. Я до сих пор корчусь весь, как вспомню.
Густолобов. Да, лучше не иметь детей. Вот как я. А скажи, у тебя ужин будет порядочный?
Розоватов. Чем богат…
Густолобов. С водкой, закуской, вином?
Розоватов. Конечно. Я знаю, что ты любишь омары и шабли к жаркому…
Густолобов. Редкий друг ты, Петрусь, даже этого не забыл.
Розоватов (хитро). Ни этого, ни фаршированной рыбы по–еврейски.
Густолобов. Еврейская рыба! Чудесно. — И этим ты сразу показываешь, что мы с тобой никогда не были антисемитами. Хотя знаешь, что я слыхал? Будто Паволакий Крушеван тоже любит фаршированную рыбу. И как–то, когда он ее ел, губернатор сказал ему: „а не предпочли ли бы вы фаршированного жида“? Ха! ха! ха!
Роз. Хе–хе–хе… Да… моя программа широкая, гуманная…
Густол. И умеренная конечно?
Роз. И очень умеренная.
Густол. Ну, программа это второстепенное… А постой, я о чем–то более важном хотел спросить тебя… и вот позабыл… Еще ехал мимо аптеки и подумал… спросить, сказал себе, Петруся об ужине, об водке и… да, кто у тебя будет? Состав, так сказать, учредительного комитета?
Роз. Вот, вот… я тебе по–порядку. Во–первых Роберт Готгольдович Гиммельбеер, он здешний пастор. Есть у нас старый пастор, но тот развалина, а это молодой.
Густол. Пастор? Немец?
Роз. Немец. И даже плохо говорит по–русски. Но какая душа! Фиалка… кусочек лазури небесной. Ум философский. У него на лбу даже шишка, знаешь, такая. Влияние на прихожан, а у нас, ты знаешь, немцев пропасть, — колоссальное. Изумительно либеральный, но каким–то таким… голубым, серафическим этаким либерализмом.
Густол. Ну, дальше!
Роз. Дальше, Тузов… лесопромышленник. Тяжкая такая фигура, в роде древней каменной бабы, знаешь… с капиталом большим и с капитальным умом. Что–то Муромцевское в нем есть… т. е. не в роде Муромцева думского, а в роде Ильи, я хочу сказать.
Потом Мелкина, это уже менее умная и менее богатая представительница капитала, но зато довольно образованная, вообще культурная… И будет крайне полезна обществу… Затем две весьма либеральные молодые личности — Жучков, толстовец и Зейдель, молодой ученый, ужасно знающий, основательный.. Я очень люблю его. В гимназии его обожают. Он учитель гимназии. Ну–с, а затем, ты не сердись, но есть и двое радикалов. Они ничего — довольно ручные. Один, правда, очень неприятен, Гуляев некто, говорит всегда, руками машет… галстух красный, курит крепкие сигари… пьет с какой то жадностью. Но невозможно его не пригласить, так как он в самой нежной близости с нашей красавицей Людмилой Васильевной, Мелкиной, — то есть. А другая Доробцева, единственная подруга моей дочери. Эмансипантка. Стриженая, но детей у неё восемь человек.
Густ. Компания так себе. Надо, конечно, посмотреть.
Роз. Нет, очень, очень хорошая компания. По моему, если–бы нам пришлось выдвинуть министерство, мы могли бы, право…
Густ. Что–ж пути сообщения я бы взял…
Розов. А я просвещение.
Густол. А ты садоводством еще занимаешься?
Розов. Как же! Какие у меня тюльпаны в этом году. Пойдем, Ванюша… хотя и темнеет, но всё–таки увидишь.
Густол. Пойдем пока. (Уходят. Сейчас же вслед за ними входит Зоя и Людмила в шляпке).
Зоя. Присядьте на диван, Людмила Васильевна. Папа с Густолобовым куда–то вышли. — Верно, в сад. А других еще никого нет.
Людм. А я, знаете, и дочку свою Верочку решила привести. Что же? — Ей семнадцать лет, она у меня очень начитанная. Она с Михал Михалычем придет. Он ей уроки латинского языка дает.
Зоя. Ах, вот как… Я очень мало знаю Михаила Михайловича, но мне кажется, что он довольно интересный человек.
Людм. Уж право не знаю, как вам сказать, Зоя Петровна: щелкопер он, знаете, шут гороховый… но вместе с тем, как купчихи старого времени говорили — пронзительный мужчина.
Зоя. Я не могла бы полюбить его.
Людм. Вас. Отчего же?
Зоя. В нем есть что–то чрезмерно мужское… жеребцом пахнет.
Людм. Нет, это крепкими сигарами… от него действительно всегда ужасно крепко пахнет… но это ничего.
Зоя. Он вероятно фамильярен и груб в личных отношениях.
Людм. (С тихим смехом). Не без того… Ну, да ведь что же? В конце–концов я хозяйка.
Зоя. Надо быть не только хозяйкой, а богиней своего мужчины.
Людм. Ну, Зоя Петровна, это вы по неопытности говорите.
Зоя. Я опытна умом.
Людм. Нет уж, что нам с вами об этих делах рассуждать… девица не может иметь настоящего понимания, хотя бы всех Мопассанов прочла.
Зоя. Я не только Мопассана, я Крафт Эбинга читала.
Людм. Это что же, тоже романист?
Зоя. Психиатр… В своей замечательной книге он перечисляет все извращения половой жизни: нимфомания, сатириазис, садизм, эротомания, мазохизм и мн. др.
Людм. (Всплескивает руками и смотрит на нее с уважением). Батюшки светы! И вы про все это читали?
Зоя. Да.
Людм. Ну, ну… Вы бы мне эту книжку дали.
Зоя. Вам нельзя.
Людм. Вот–те на! — Я не институтка.
Зоя. Вас это может развратить. А мне… (пожимает плечами). О, насколько выше всего этого стою я. А да, да… Я загадочное существо. И никто, никто не попытался разгадать меня.
(Входит Ольга Ниловна).
О. Н. Кто тут сумерничает? Зосик? А, с Людмилой Васильевной; ну давайте и я присяду к вам. А что же политический кружок?
Зоя. Вот когда соберутся все. Ах, Олечка, какая тоска… вчера целый день писала письма к Оскару… я прочту тебе потом.
Людм. А это кто такой?
Зоя. Оскар Уайльд, знаменитый английский писатель. Он уже умер, но я пишу ему часто.
Людм. Но ответов не получаете?
Зоя. Для вульгарного понимания — нет. Но в сердце моем он тайно отвечает мне.
О. Н. Прочти. А мой–то опять сегодня пьяный пришел. И представь с какими–то нежностями. Я его по щеке — опомнился и пошел спать.
Зоя. Вчера я стояла на балконе и смотрела на звезды. И так хотелось мне, чтобы издали прилетела косматая хвостатая комета…
О. Н. Лидка меня рассердила: жмется к пьяному отцу — жалеет. Я говорю: а матери не жаль? — Смотрит волчонком. Не видишь, говорю, что он пьяный, мокрый, пошлый? — Плачет, а за ней и мелочь завыла. Бросила их на Лукерью и марш–марш сюда. Вот они радости любви и семьи.
Людм. Не у всех же так.
О. Н. Конечно… если человек богатый и имеет одну дочь, да еще овдовел кстати и может держать у себя мужчин, как прислугу — тогда каленкор иной… такого семейного счастья может и я пожелала бы.
Зоя. Лучше быть несчастной. От всякого счастья веет пошлостью, будь оно даже раззолоченное, а горе, даже мещанское, все–таки имеет в себе что–то величественное.
Густолобов и Розоватов возвращаются, за ними лакей, несущий две лампы, а за ним горничная с огромным чайным подносом.
Розов. Вот и мы. О, да дамская половина уже в сборе. Позвольте вам представить моего доброго друга — Густолобова, Ивана Ивановича. Это будет среди нашего молодого союза ум, как я думаю, так сказать, наиболее государственный. Людмила Васильевна Мелкина, наша красавица, умница. Ольга Ниловна Доробцева…
О. Н. Дурнушка, дурочка.
Розов. (конфузясь). Что вы, Ольга Ниловна… Зачем же преувеличивать…
Густол. Рад стать знакомым! Не привык с дамами иметь политические дела. И строго говоря, в сердце таю убеждение, что политика не дамское дело…
О. Н. А! Нам только детей рожать, да за горшком смотреть, да? Женщина кормилица, кухарка — вот ваш идеал, да? Тиранство, главенство, господство, издевательство, надругательство — вот чего вы хотите?! Да? Так знайте же, что дух времени против вас! Приближается время забастовки женщин. По знаку центрального комитета мы разобьем вдребезги всю посуду и сразу перестанем беременеть и рожать.
Густол. (поражен). Неужели существует уже такая организация? И вы, Людмила Васильевна, придерживаетесь тех же воззрений.
Людм. Хотя я и купчиха, но отлично понимаю бесправие женщин…
Густол. Хорошо, что я холостяк.
Розов. Ты не сердись, Ванюша, но ввиду того, что женщины, как ты видишь, составляют значительный процент союза, мы необходимо должны приблизиться в своей программе к идее равноправия.
Густол. Приближайся, Петрусь… Я же говорю, что, слава Богу, не женат. Даже женской прислуги не держу. Если мне нужна женщина я… гм, вообще говоря, я не враг женщин.
Входят Жучков и Зейдель.
Жучк. (Зейделю). Нет, вы не понимаете во всем объеме, так сказать, идеи русской бани.
Зейд. Я ведь по происхождению немец. У меня врожденный германизм есть. А баня это чистый славянизм… (делает общий поклон). Привет всему обществу.
Розов. Здесь все вам знакомы, кроме друга моего Густолобова Иван Ивановича.
Зейд. Очень приятно… Я Зейдель, учитель истории в местной гимназии.
Густол. (жмет ему руку). Я слышал, вы придерживаетесь радикальных воззрений.
Зейд. Я? Отнюдь! Я убежденный эволюционист.
Густол. А, так это… (Жучкову) вы радикал?
Розов. Нет, нет: радикал у нас Гуляев Михаил Михайлович, а это доктор, он умеренный толстовец.
Жучк. Я прежде всего простой русский человек… не могу назвать себя истинно–русским, так как я расхожусь с этими реакционерами. Я считаю Русь способной к прогрессу, но не по пути Запада, а по своему пути. Если хотите, я радикал. Моя политическая идея — превратить все города с их областями в вечевые республики, на манер Велико–Новгородской… Но оставить Царя, как верховную власть, перенеся, однако, царский стол в древнюю Москву…
Густол. Ого–го! Идея у вас широкая! Ведь это значит перестроить всю Россию.
Жучк. Вернуть ее себе. Вернуть нашу интеллигенцию к исконному народному добродушию, щам, гречневой каше, бане… Даже тараканам… Я, например, у себя не угнетаю тараканов…
Густол. А евреев?
Жучк. Евреев я предполагаю устроить так: подарить им клочок земли в Сибири и пусть устроят собственное государство…
Густол. Это остроумно.
Зейд. Все это мечты, которые распадаются прахом при одном прикосновении науки.
Густол. Распадаются?
Зейд. Да, милостивый государь. Наука говорит, что Россия пойдет по пути западных народов. Конечно, Россия никогда не усвоит ни возвышенной государственности германцев, ни коренного, хотя бы и скрытого, анархизма романцев, она по–славянски претворит… Её анархизм, как мне сдается, перейдет в конце концов в разного рода маниловщину, мечтательность, светское монашество… а её государственность, несмотря на все конституции, всегда будет носить черты крепостного домохозяйства.
Густол. (быстро отходя с Розоватым и озабоченно). Твои парни действительно умны.
Розов. (с восторгом). Я говорил тебе!
Густол. Боюсь, не слишком–ли. Не зашел ли у них ум за разум.
Розов. А ты на что, старый мудрец? У тебя–то уж ум наверно никуда не зашел.
Густол. Ты хочешь сказать, что я человек — недалекий?
Розов. (испуганно). Что ты, что ты! Я намекаю на твою трезвенность.
Густол. М–да… трезвенность? А ты с ужином поторопись.
Во время их разговора входят Гуляев с Верочкой, здороваются со всеми.
Гуляев. (Розоватову). Здравствуйте. Ну вот вас и с именинами. Оснуем союз. Это будет, представьте, семнадцатое общество, членом которого я состою. Состою в пяти спортивных, в четырех политических, двух литературных и двух артистических.
Жучк. Одна из которых, клуб фальшивомонетчиков…
Гуляев. (громко хохочет). Это еще невинно… Я еще и не в таких состою! Вы бы ужаснулись, если–бы я сказал, каких я обществ членом.
Мелк. Не пугайте.
Гуляев. Молчу… Чаю с ромом выпью. (Гостолобову). А нас не познакомили — между тем, как я не имею вас чести знать. Лицо, правда, знакомое, так как вы поразительно похожи на дворецкого одного моего приятеля… князя Суворова италийского, графа Рымникского правнука фельдмаршала.
Густол. Вы тоже мне напоминаете поразительно одного мазурика, которого я изловил, когда он спрятался в товарном вагоне с преступной целью… Можно подумать, что родной брат.
Розов. Хе–хе–хе… да… бывает такое странное сходство.
Лакей. Дорофей Евстигнеич Тузов пожаловали.
(Общее движение. Тузов вваливается. Молча обходит всех и сует всем руку, словно для поцелуя).
Тузов (Розов.) Пришел… послушаю… Ежели что полезное отечеству, торговле, промышленности, мы можем посочувствовать и протчее… А ежели литература — уйду к делам.
Розов. Мой друг Густолобов.. крупный деятель железной дороги… Иван Иванович…
Туз. Приятно видеть солидную физиономию (жмет ему руку).
Густол. Уж наверное сударь мой, мы будем крайними правыми в этом союзе.
Туз. Дай Бог всегда быть правыми, в правде сила.
Розов. Господа, я прикажу Степану выставить мой стол на середину комнаты… Мы все сядем вокруг, Иван Иванович был настолько мил, что взял на себя председательство.
(Лакей выставляет стол на середину комнаты).
Гул. Как так? Мы выберем председателя, это не порядок.
Розов. (волнуясь). Как угодно, господа, но мне кажется, что Иван Иванович и по возрасту и по опыту…
Все. Просим, просим.
Розов. Садись, Ваня, на стол и предс… т. е. на кресло вот сюда… и вот тебе атрибуты, так сказать… Вот колокольчик, бумага, карандаши.
Густол. Нужен секретарь, не стану же я сам протоколировать.
Жучк. Господина Зейделя предлагаю.
Все. Просим, просим.
Розов. Григорий Борисоврич. Вот вам, так сказать, атрибуты… ну–с рассаживайтесь, господа. Прошу. Чай с собой берите, господа. Порядок у нас будет такой: сперва речь председателя, затем мой доклад, потом каждый по очереди возьмет слово. Согласны?
Все Согласны, согласны.
Розов. (хватается за голову) Боже мой! А пастора–то нет! Как же я забыл про него? Умоляю вас, господа… без него невозможно… Ведь вы знаете — Роберт Готгольдович! Ведь он, так сказать, украшение… до некоторой степени, светоч..
Туз. Что же это он — немец, а не аккуратен?
Жучк. Начнем без него. Семеро одного не ждут,
Гул. Начинать, начинать (Верочке). Верочка, кричите — начинать.
Вер. Ну вас… разве можно!
Зейд. Быть может, пока мы откроем предварительные дебаты об общих принципах: напр., на тему, что такое прогресс, общество, государство?
Густол. (тихо сидящему рядом Розоватому). Черт его знает, этого ученого, даже неловко как–то председательствовать, вон куда занесся.
Розов. (тихо). Ничего, он же и поговорит.
(Входит Гиммельберг).
Гим. Verzeigung… Исфинений, я прикатиль ошень spett gekommen, но имею пришини.
Розов. Рады, рады, ждали так, садитесь. Setzen Sie sich, lieber Herr Pfarrer, setzen Sie sich.
Гим. От нашала я долшен рассказыфайт… Пришины от мой посний прикот. Которий то неснакомес распространяит севотни фешером proclamatien… Да… я накатиль фесте круком… у мой дом… у Gotteshaus, в скфере, фесте круком… мноко, мноко… я приносиль фам… это gottesloses und verbrecherisches Gesindel делаль. Я не ошень карошо понималь, aber blutrot sind die Ideen dieser schamlosen Hunde: этик нестидних сопак.
Жучк. Дайте, дайте.
(Пастор раздает прокламации).
Зейд. Подпись — твердохлебский комитет Р. С. Д. Р. П. Учредительное собрание, вооруженное восстание!
Розов. Тем необходимее наше общество.
Гим. Warhaftig! Порьятошный бюргер дольшен отдать подершка полицейский флясть. Это кочет Пох. Стоять на сфой пост… прикадиль времья der grossten Schwierigkeiten… тьяшесть. Я не ошень коршо ковориль русски, но сердце попольнений мопофь накодит это… на улицу на сердце от иной шелофек.
Густол. (Розов.) Ну и несет немчура.
Розов. Вникни в содержание! Какое сердце! (громко). Приступим к делу, которому пастор придал своим потрясающим сообщением такую торжественность.
Густол. Милостивые государыни и милостивые государи, вы почтили меня избранием в председатели.
Гул. И не думали!
Густол. (бросая на него грозный взгляд). И этим господа, вы недвусмысленно заявили, что вы будете умеренны… Милостивые государыни и государи, умеренность — тут все: эссенция мудрости. Если не ошибаюсь, еще древние греки и римляне отличали себя от варваров именно умеренностью своею. Посредине золотая середина, а вокруг варварство. Сожалею, если в среду нашу уже проникло варварство. И… и думаю, что выражу общее мнение, когда скажу, что не потерплю разгула варварства… Пьешь ли, любишь ли, играешь ли в карты, занимаешься ли политикой — будь умерен. А, следовательно, и не торопись, и не торопись! Я предлагаю назвать наше общество — Обществом Малой Скорости (жидкие аплодисменты). Это название хорошее, ясное и популярное в народе. Малой скоростью посылать грузы дешево. А дешевизна есть нерв, как говорят, политико–экономы. За сим уступаю место инициатору идеи союза, профессору наук Петру Розоватову. Петрусь, имеешь слово. (Садится).
Розов. (страшно волнуясь). Программа в подробностях будет выработана на последующих заседаниях… Но прежде всего для чего союз, как созрела мысль? — глядя на окружающую действительность. Революционеры безумствуют, правительство тщетно ждет поддержки и, не находя ее, тоже безумствует.
Густол. Петрусь, Петрусь, легче.
Гул. (громко аплодируя). Браво, браво… Председатель, не прерывайте.
Густол. (звонит). Я знаю мои обязанности… Я не потерплю, чтобы правительство ставили на одну доску с прохвостами и мазуриками.
Туз. Правильно.
Гул. Я протестую.
Густол. (звонит). Если г–н Гуляев будет устраивать обструкцию, я приму меры.
Розов. Господа, господа.
Густол. Я требую внимания к речи оратора.
Розов. Кто же может отрицать беспорядок всеобщий… наша цель содействовать порядку. Порядок может быть водворен двумя путями, реформами и репрессиями. Для репрессий правительство вряд ли нуждается в поддержке населения, для реформ же очень. Я рассуждаю так: можно ли чтобы мы, верноподданные, подавали петиции о том, какие меры репрессии желали бы мы видеть примененными к нам?.. Относительно же реформ наше мнение важно. Вот мы и выработаем умеренную программу реформ и, если правительство ее одобрит, станом пропагандировать ее…
Густол. Никогда не стану пропагандировать.
Розов. Нет, Ванюша, нет, распространять дозволенные правительством взгляды.
Густол. Прошу оратора выбирать осторожнее свои выражения: слово пропаганда — поганое слово.
Розов. Общий дух реформ должен быть такой, чтобы всякому легче немного жилось: и мужичку, и солдатику, и женщине, и чиновнику, и купцу, и рабочему и… всем.
Густол. Вряд ли правительство одобрит. Слово имеет следующий по порядку г–н Жучков.
Розов. Но я…
Густов. Жучков, имеете слово.
Розов. (слабо) Я не кончил еще…
Жучк. Моя речь будет кратка, я не многоречив. Говорят, в России революция, а я думаю, что происходит недоразумение. Что такое? — Не понимаю. Малоземелье? — Россия обширна, занимает чуть не шестую часть суши — переселяйтесь, колонизируйте: в этом исконно русское нечто есть. Фабрика уже чуждая, но русский рабочий, хоть и пьяница, однако смышленый: растолкуйте ему, что нельзя. Главное, ссылаясь на законы экономические, не забудьте указать, что они богом установлены, как и законы физические. Пока идет смута по недоразумению, но все разъяснится, и все займутся трудом. Русский человек иногда любит побушевать, но быстро возвращается к добродушию. Цель нашего общества вернуть Русь к исконно–русскому добродушию.
Густов. Хорошо–с… Имеет слово, г–н преподаватель с немецкой фамилией.
Зейд. Зейдель.
Густов. Зейдель.
Жучк. Я имел кое–что добавить…
Густов. Все поняли вашу мысль… Нельзя затягивать прений, иначе мы никогда не перейдем к ужину… Я хотел сказать к делу. Г–н Зейдель.
Зейд. В виду столь категорически высказанного г–ном председателем желания сократить обмен мнений, я вынужден ограничиться немногим; в подробностях я изложу свое мнение в трактате, который предложу вниманию вновь организуемого общества с ходатайством о напечатании его, причем я могу назначить самый небольшой гонорар. Почтенные товарищи.
Густов. Мне кажется, что слово товарищи неуместно.
Зейд. Тогда просто: уважаемое собрание, общественному деятелю столь же важно знакомство с со–цио–логией в широком смысле слова, как научно медицинское образование необходимо врачу. Воля человека весьма ограничена. В общем все происходит по незыблемым законам. Для того, чтобы человек довольствовался своим положением, не суетился, не горячился, не безумствовал, надо, чтобы он понял наконец великую истину о бессилии индивидуальной воли. Du glaubst zu schieben und du wirst geschoben.
Гим. S'ist sehr wahr! sehr tief aufgefasst… Ohne Grotteswillen kann nichts geschehen. Пошеский волья кошет и так биль, Пох не кошет и нишфо не биль.
Зейд. Гипотезу провидения я оставляю в стороне.
Густол. Как вы сказали?
Зейд. Я говорю, что если бы мы и отрицали божественное провидение — факт безусловной закономерности всего свершающегося остается неизменным.
Густол. Надеюсь, г–н Зейдель не хочет сказать этим, что он атеист?
Зейд. Наука сторонится богословских вопросов.
Густол. Я предлагаю оратору сойти со скользкого пути и вернуться к делу.
Зейдель. Господин Пустолобов, я являюсь здесь представителем науки…
Густол. Я не Пустолобов, а Густолобов, а для вас сейчас председатель. Я уважаю вашу ученость, но мне кажется, что вы все это в вашей записке удачнее выразите и без материалистических этих идеек… Слово имеет г–н пастор.
Гим. Я буду кафариль русски… Кайсти будет понимайт.. Я буду кафарил простой фешши… Порьяток есть устанофлен от Пох… Царь и полицей ее блью… бльюдот… Настояшший времья это ошень большой тьяшесть от революционер, котори бросиль бомба и стрелиль из браунинг и убифайль мноко… И бастофаль и рафвратиль массы и мноко делаль плоко и не стидно… И кароши бюргер soll und muss помогайт… Следиль, доносиль. Я либерала. Я катель спутать zusaramem цар и народ… den Kaiser und das Volk, aber… Народ имушшественни, опрасофательни, которий есть уже fur sich, а не только an sich… Кто соснафайт… И потом… Потиконьку… Прогресс… А когда революцион, — тогда vor allem… Как и Лютер кафарил: Уньят сфолошь!.. (жидкие апплодисменты).
Розов. (Густолобову) В нем что–то такое, знаешь, идеалистическое… Напоминает наши сороковые годы.
Густол. Господин Гуляев. Но прошу держаться границ.
Гуляев. Заранее заявляю, что если вхожу в это общество, то лишь для того, чтобы способствовать его олевению. Курьезно слушать, что тут говорится. У профессора Розоватова мысль была добрая, но спутанная, а теперь цели общества становятся все более реакционными. Г–н пастор договорился до доноса! Поздравляю. Настоящая моя политическая деятельность совсем иная… Я не скрываю, что принадлежу к более радикальным кругам…
Густол. Довольно–с! Можете удалиться в эти круги… Мы не были и не будем радикалами, социалистами, бомбобросателями… Не знались с агитаторами и не будем знаться… Г–н Тузов.
Гул. Я далеко не кончил и прошу развязного г–на председателя не прерывать ораторов.
Дор. Верно! Я протестую… Людмила Васильевна, Верочка, Зося, — вы протестуете?.. Женщины протестуют!
Густол. (звонит) Тишина!.. Я не потерплю.
Гуляев. Мы тоже не потерпим, апеллирую к собранию (шум).
Розов. Господа, господа!..
Зейдель. Председатель действительно обрывает ораторов…
Жучков. Куда мы торопимся?
Гуляев. Я констатирую тот факт, что недовольство председателем, навязанным собранию, всеобще… Требую перебаллотировки…
Дор. Баллотировать, баллотировать!..
Густол. Я слагаю с себя обязанность председателя. Я вижу, что мутная волна начинаете в этом собрании преобладать… Быть может, господин Гуляев, поддерживаемый своими дамами..!
Дор. (визжит) Протестуем, протестуем!.. Верочка, Людмила Васильевна, Зося, внесем письменный протест! Мы вносим письменный протест. Он назвал нас его дамами! Возьмите назад!
Гостол. Уф! вот сорока! Отказываюсь! (выходить из–за стола).
Тузов. Почтеннейшие… Позвольте откланяться… Пользы не вижу, а одну литературу и брань… Жертвовать не могу… Может быть, Людмила Васильевна, вы от своих щедроте облагодетельствуете, а мы — к делам (Грузно уходит).
(Неловкая пауза).
Зоя. Надо радоваться, что этот некультурный облом выбыл из общества… Вообще культурный уровень ваш, господа, оставляете желать лучшего… Надо еще привить вам вкус к культуре… Вы воображаете, что можете поднять народ, а между тем, кто из вас понимает, или хотя бы предчувствует тайны жизни, красоты? (пожимает плечами) Вам надо стать тоньше. Все, что вы говорите, — неинтересно.
Розов. Зоичка, может быть.
Зоя. Оставьте. Неинтересно все… Где красота? где нежность? где тайна? где предчувствие? Одна политика, низменные речи!
Зейдель. Но ведь союз политический…
Зоя. Политика должна быть заполнена красотой. Научить людей ценить мечту, и они перестанут так ценить хлеб… Я единственная оригинальная голова здесь, но кто поймет меня?
Дор. Я присоединяюсь к словам предыдущего оратора.
Густол. (сумрачно) А когда же мы ужинать будем?
Зейд. Заседание ведется беспорядочно… без председателя… Я предлагаю пере…
Лакей (входя). Полиция пришла!
Розов. Как полиция? Что такое? Какое недоразумение, господа! Я сейчас… (хочет идти, в дверях сталкивается с Ералашевым и полицией).
Ер. Честь имею! Извините: именем закона…
(Всеобщее смущение).
Ер. Прошу позволения сесть (садится) Профессор Розоватов, вы хозяин дома?
Розов. Именно… Но я должен…
Ер. Что это за собрание у вас?
Розов. Политический союз… Но…
Ер. Политический!..
Розов. Но видите ли… мы.
Ер. (записывает) Гм.. Да… Комитет политического общества… С какою целью собрались?
Сыщик (подходя). Ваше высокородье, так что Гуляев здеся и желали выйтить…
Ер. Ага! хорошо… Не выпускать никого… Цель–с?
Роз. Цель — поддержать освободительное движение, но в тоже время…
Ер. Та–ак–с! (пишет). Освободительное… движение! Та–ак–с! Кадеты?
Розов. Нет.
Сыщик (подходя). Ваше высокородье! так что множество прокламаций… извольте посмотреть… И вот стриженая дама собиралась их в камине сжечь–с…
Ер. Гм! Да это прокламации комитета соц.–демократов! Вот как! (Иронически усмехается). Недурно. Дорофеев! вызвать по телефону его превосходительство, сообщить, что штаб–ротмистр Ералашев арестовал Твердохлебский комитет социал–демократов…
Розов. (махая на него руками). Что вы? что вы? Эти прокламации попали сюда случайно…
Ер. Случайно?.. То–есть как же — это?.. в окошко влетели что–ли?
Розов. Их господин пастор принес.
Ер. Пастор? Кто здесь пастор? Вы? Вы распространяете эти листки?
Гим. Я — о? Пох минья сокраняйль. Я не видаль, и не сликаль, и не снайль; я ошень лояйль… я пастор… я не могиль…
Ер. Вы не разносили этих листков? да или нет?
Гим. Но нет, мой Пох!
Ер. Что–же вы неправду говорите, господин профессор? Как–же попали к вам прокламации?
Роз. Но господин пастор…
Гим. lch bitte Sie sehr entschieden, Herr Professor! Lassen Sie mich in Ruhe… ich will nicht, ich kann nicht… Каспадин официр, я нишфо не снай, я прикатиль нефинний и не снайль.
Ер. Довольно–с. Вот сейчас приедет генерал. Господин Гуляев, вы тут? Вы, кажется, привлекались?
Гул. При… привлекался. Но во внимание к тому, что был в нетрезвом состоянии во время совершения акта — был оправдан.
Ер. Вы вообще всюду пропагандируете революционные идеи… мы вас знаем; я так и предполагал, что вы — член комитета. Наверно вы главный зачинщик, втянувший в дело столько почтенных, но сбившихся с пути людей.
Гул. Уверряю вас… совершенно ложные догадки и гипотезы… Инициатором союза является профессор.
Ер. Ай–ай! Старый ученый и статский советник и вдруг социал–демократ!
Роз. (в отчаянии). Я не социал–демократ!
Ер. Вот сейчас приедет генерал. А вы, господин в баках, вы кто такой?
Густ. Я случайно здесь. Мои убеждения всем известны.
Ер. Фамилья?
Густ. Густолобов.
Ер. Густолобов? Что–то припоминаю. А скажите пожалуйста — у вас баки настоящие?
Густ. Что вы?
Ер. Дорофеев! пощупай вежливенько ихния баки!
(Дорофеев дергает Густолобова за баки).
Дороф. Надо быть настоящие!
Ер. Ну, мы вашу личность установим. А это кто там за занавеской укрывается?.. А, это Доробцева! Это вы старались сжечь улики? Ваши идеи известны начальству. Генерал, он сейчас придет, — он знает, как вы его поносили!
Дор. Я?
Ер. Вы!
Дор. Я? — никогда!
Ер. Нам все известно!
(Сильный шум за дверями. Генерал Кривицкий входит с целой сворой полиции и эффектно останавливается посреди комнаты).
Генер. Встать! (пауза) Евреи направо, студенты налево! Ну! евреи… кто евреи — выходи! Как? нет евреев? (к Зейделю). Ваша фамилия?
Зейд. Зей… Зейдель!
Генер. Ну вот! Имя?
Зейд. Григорий.
Генер. Герш Зейдель (к Гиммелъберу). Фамилия?
Гимм. Гиммельбеер Роберт.
Ген. Борух Гиммельбер… Что–же вы не выходили, когда я сказал? а?
Зейдель. Мы немцы. Это г–н пастор.
Генер. Немцы? (вопросительно). Мы знаем таких немцев. Вероисповедание?
Зейдель. Лютеранское.
Генер. Этим вы не укроетесь от бдительного ока–с!.. Ротмистр! поставьте мне стул… Будем их переписывать. И этих лютеранских Гершей и Борухов прежде всех.
Ер. (оба усаживаются). Григорий Зейдель! Вы, кажется, учитель гимназии?
Генер. А, вы учитель? Вы учитель? Учите юношество? да? отравляете молодые клетки русского народного организма? Я напишу министру народного просвещения, который мне близкий друг, чтобы вас в 24 часа вон с кафедры!.. Отравитель детей! молчите! Отравитель детей! Извольте отойти в сторону!
Верочка (Мелкиной). Мама, что–же они все так трусят, ведь это–же возмутительно! Даже Михаил Михайлович весь бледный и улыбается нехорошо.
Мелкина. Будь спокойна, девочка!
Верочка. Разве так надо с подлыми жандармами разговаривать?
Генер. Так вы пастор? Немецкая штучка? Насаждаете германско–жидовскую социал–демократию? Если вас там император Вильгельм еще не прикрутил, так у нас живо…
Гимм. Генераль…
Генер. Извольте отойтя в сторону! студентов нет? А вы русские люди, женщины, старики, как не стыдно, бредете, как стадо баранов… за вожаками из жидов, которые жаждут гибели России, наводняете в угоду им кровью страну! Быть может, многие из вас заслуживают снисхождения, но мне теперь некогда разбираться… Сейчас я передам вас в руки конвоя… Вы знаете, что такое конвой? Это священная для вас вещь должна быть! конвой может все! пока он конвоирует, — он для вас царь и Бог! Сейчас — я ваш конвой, потом передам вас казацкому эсаулу, он вас будет конвоировать… Малейшая попытка бежать, грубость, жест, слово, мысль — вольны пускать в ход нагайку, приклад, штык, пулю! Слышали? Поняли? Пусть их обыщут!
Ер. Обыскать! (Шпионы бросаются и обшаривают карманы).
Зоя. Не смейте ко мне прикасаться! Я — девушка! Девственность священнее всякого конвоя! Грубый военный, вспомните, что вы отдаленно связаны с рыцарями прежних веков.
Генер. Жандарм всегда рыцарь, сударыня! Кто вы такая?
Зоя. Я сама не знаю этого!
Генер. Как? Вы отказываетесь назвать ваше имя?
Зоя. Мое имя Зоя, но что это может дать вам?
Розов. Это моя дочь, генерал!
Генер. Отчего–же вы виляете? Запишите, ротмистр! Вас обыщет женщина. А! я вижу тут и господина Гуляева!
Густол. (подходя к столу). Ваше превосходительство! Я — Густолобов, попал сюда случайно! Я — сам статский советник и занимал видный пост. Очень прошу отпустить меня; сейчас же готов дать показания и начну с того, что революционным элементом собрания, на котором я случайно присутствовал, являлся именно Гуляев.
Генер. Да, да! мы его знаем!
Гул. Ваше превосходительство! я иногда легкомысленно скажу что–нибудь, когда бываю нетрезв, но я мухи не обижу. Но только господин Густолобов не случайно присутствовал, а даже председательствовал!
Генер. Председатель комитета? Стыдитесь, вы седы, а так лжете!
Густол. Ваше Пре…!
Генер. Извольте отойти в сторону! А! мое почтение, госпожа Доробцева!
Ерал. (что–то шепчет ему на ухо).
Генер. Жгла прокламации? А! я убежден, что и писала. От этой дамы всего можно ждать! Это вы всюду клевещете, будто я крашу усы? и будто у меня глаз вставной? и я весь на пружинах? Я вам покажу пружины! я все ваши тайные пружины выворочу!
Доробц. Вам налгали, ваше превосходительство, вам бессовестно…
Генер. Следствие выяснит… кто эта гимназистка?
Мелкина. Это моя дочь, ваше превосходительство! Мы совершенно случайно оказались здесь!
Генер. Сударыня, все случайно, это удивительно. Но мы знаем этих гимназисток. Девица, покажите все, что у вас есть в карманах.
Верочка. Не покажу. У меня есть письма, которые мне дороги, и которых я не дам жандармам.
Генер. А, вот видите! Гимназистки — преядовитые насекомые!
Мелк. Отдай, отдай, Верочка, его превосходительству!
Верочка. Ни за что! пусть убьют меня, — не отдам! Они мне дороги!
Генер. Какова!
Мелк. (тихо Верочке). Что у тебя?
Верочка. Письмо Володи Кузнецова. Оно компрометирующее, притом он влюблен в меня.
Мелк. Отдай, отдай, а то хуже будет.
Генер. Что же, мать уговорила?
Верочка. Вы можете истязать меня, как Жданов и Абрамов, но я не отдам. Боже мой! помогите кто–нибудь, не позволяйте взять у меня письма… мамочка!.
Генер. Это очевидно что–то важное!.. У вас нет с собой сыщицы? Ну, ротмистр, тогда вы отымите у неё!
Верочка. Не смейте, не смейте!
Жучк. (нервно). Отдайте же им, да отдай–те же им! Смеритесь! Ах, Боже, это же ужасно!
Ер. (хватает ее). О, нет! не вырветесь! Давайте! Ай, кусается!
Верочка. (кричит дико). Не смейте, убейте меня! мамочка, Михаил Михайлович, доктор!
Все. Отдайте, Верочка, отдайте!
Розов. (генералу). Господин генерал… я не могу… я не могу… Как хозяин дома…
Генер. Молчать! извольте отойти в сторону! (борьба продолжается.. Ералашев старается разжать судорожно сжатую руку Верочки. Верочка бьет его по лицу).
Ерал. (тихо и бешено). Бьешь! стой же! (наступает ей тяжело на ногу и давит. Верочка вскрикивает и бледная выпускает письмо).
Верочка. Отдайте. Боже, Боже (рыдает. Все мрачны).
Пастор. Gott im Himmel! (поднимает глаза к небу.)
Генер. А теперь всех в тюремный замок!
ЗАНАВЕС.
