Лица:
- Семен Семенович Турханов. пожилой, добродушный помещик, член партии к.–д.
- Лидия Васильевна, его жена, молодящаяся дама сорока лет.
- Юленька, их дочь. 17 лет.
- Оскар Людвикович Смит, молодой человек лет 27.
- Аннушка, горничная.
- Егор, лакей.
Картина I.
Утро. Столовая в барской усадьбе Турханова. Солнце весело смеется в широкое венецианское окно, играет на самоваре, отражается на снежной скатерти и фарфоре, на столе всякая снедь: лепешки, крендели, булочки, сливки, масло. За самоваром в белом батистовом пенюаре Лид. Вас.; Семен Семеныч в малороссийской рубашке. широком сюртуке и туфлях, входит в ту минуту, как Юленька в голубеньком платьице и с полураспущенной черной косой начинает перерывать письма и газеты, положенные у его прибора.
Сем. Сем. Юлька… Ах, какая баловница — девушка! Ведь я же прошу никогда не трогать… Я сам люблю первый прочесть газету и рассказать все замечательное.
Юлия. Три письма сегодня!
Сем. Сем. А! очень любопытно… очень любопытно. (Усаживается).
Лид. Вас. Одно от Жоржа, я по почерку узнала…
Сем. Сем. (надевая очки). Подлинно–ли от Жоржа? (критически смотрит на конверт, нераспечатывая его). От Жоржа. Ну… отложим его… А это? Почерк незнакомый… Любопытно (распечатывает). „Милостивый государь, имею честь и пр. сноповязалки… доступные цены… практично… при сем прилагаем рекомендательные письма многих сельских хозяев“ Ну, это не так интересно. А это? (распечатывая). Это председатель губернского комитета партии народной свободы, т. е. нашей партии, просит поторопиться с членским взносом за июнь месяц. Непременно пошлю. Долг гражданина прежде всего.
Юлия. Ну, читай Жоржино письмо вслух.
Лид. Вас. Наверное тоже просит денег.
Сем. Сем.. Любопытно. Письмо очень короткое: „Дорогой папа! ужасно грустно существую в этой трущобе. Подал еще одно прошение: отпустить меня к вам на месяц по болезни. Мало рассчитываю на успех. Очень скучаю здесь, хотя много читаю. Но и книги и споры надоели. Бедность здесь ужасная. Все деньги, присланные тобою, раздал. Ничего не поделаешь. Ежели не хочешь, чтобы я голодал…
Лид. Вас. Голодал! Раздаст деньги, а потом пугает… А! quelle enfant!
Сем. Сем. „То вышли мне еще рублей 100“
Лид. Вас. Сто! Да и тысячи не напасешься, если он там всех кормит…
Юлия. Ты сейчас же, папочка, пошли Жоржу, слышишь!
Сем. Сем. (почесываясь). Я пошлю… Но… сто! это слишком. Рублей 50 пошлю ему… Нельзя же раздавать в самом деле. Действительно, не напасешься.
Юлия. Я очень прошу тебя, папка, все, все посылать Жоржу, что ты хотел на меня истратить. Все! Мне ни платьев никаких, ни подарков, ни книг даже — ничего не нужно. Мне стыдно, что я ничего не зарабатываю и не посылаю им. Там есть семейные, с маленькими детьми, которые не доедают, болеют…
Лид. Вас. Lasserz! На земле много горя, но если мы сами превратимся в нищих — его будет еще больше. Это не я говорю, это мне Милова сказала, женщина врач, а она толстовка… Но она очень разумный человек.
Сем. Сем. Пятьдесят я вышлю завтра–же, но сто много. Лида, я ему две недели назад 75 рублей послал.
Лид. Вас. Можно подумать, что он в рулетку играет в Монте–Карло или жуирует в Париже, а он в каком–то Кадникове ухитряется так проживаться.
Юлия. Ну, что он еще пишет?
Сем. Сем. Еще: „поцелуй красавицу Юльку, я ей все собираюсь писать. Товарищ Русов, который живет со мною, влюблен в её карточку и грозится украсть ее“.
Лид. Вас. Fi done!.. Какие там еще Русовы. Охота тебе читать, Simeon!..
Юлия. Собираюсь писать! а вот не пишет, а я ему каждую неделю отправляю свой дневник. Вот завтра отправлю листов девять!..
Лид. Вас.. Девять листов! Воображаю, чего ты не понаписывала!..
Сем. Сем. „Целую тебя и маму. Спокойно–ли у вас в уезде? Жорж“. Вот и все.
Лид. Вас. Нехороший мальчик. Я даже не знаю, был–ли бы он огорчен или рад, если–бы в нашем уезде было неспокойно.
Сем. Сем. К счастью, все благополучно. Но, конечно, реформы необходимы. Жаль своего гнезда, но я горой стою за принудительное отчуждение по хорошей цене.
Юлия. По справедливой, папка.
Сем. Сем. Ну да, хорошая это и значит справедливая… и… наоборот. Надо дать жить многострадальному мужику это долг. Долг, моя девочка, это ужасно высокая штука… И Христос, и Кант… и другие признавали… не исполнишь своего нравственного долга… и нехорошо… Такая выйдет пугачевщина, что погибнет цивилизация, и все мы пойдем по миру.
Юлия. Ну, читай газету, папа.
Сем. Сем. Сейчас. Положи мне сливочного масла на хлеб (раскрывает газету) гм… гм… Ах, Боже мой, опять семь человек приговорили к смертной казни. Это ужасно!
Юлия. Изверги! До каких–же пор, Боже мой! Ведь кого казнят? все героев, лучших людей! А народ терпит, терпит. Дума болтатает, болтает и ничего не делает… ненавижу всех!
Сем. Сем. Терпение! Народ терпит и должен терпеть. Если–бы не вытерпел, наступило–бы безумие стихии и стихия… безумия… Понемногу, путем морального давления…
Юлия. Молчи, папка! (топает ногой). Противный либерал!
Сем. Сем. (улыбаясь). Развоевался, воробышек. Ты конечно судишь сердцем, а не умом.
Юлия. Сидим спокойно, пьем чай со сливками и каркаем: это ужасно, это ужасно! У меня иногда и лицо, и шея от стыда краснеют, как подумаю. Ужасно гадкие мы существа, презренные, равнодушные, плесень мы!
Лид. Вас. Laissez! Что ты ругаешься, как извозчик! Кстати Simeon, ты не забудь, что надо в город съездить — посмотреть рессорные дрожки.
Сем. Сем. (погружаясь в газету). Дрожки… гм… непременно. Вот те на… скажите пожалуйста… из нашей губернской тюрьмы бежали 8 политических и один уголовный, — вор–рецидивист. Трое пойманы, т. е. их выдала домовладелица Ирина Довговус, у которой они искали убежища, остальные скрылись. Это близехонько от нас.
Юлия. Подлая женщина — эта Ирина, если–бы у нас скрылся политический, я скорее дала–бы растерзать себя, чем выдала–бы его.
Сем. Сем. Конечно, это долг гостеприимства — не подлежит никакому сомнению. Видишь–ли, Кант говорит: „поступай так, чтобы правило твоего поведения могло быть всеобщим правилом“. К тебе прибегает политический. Ты должен укрыть его, ибо… да… общественный порядок допускает, гм… чтобы каждый укрывал… Понимаешь?..
Юлия. Ничего не понимаю, но знаю, что кто выдает борцов за народ и свободу — тот негодяй!
Лид. Вас. Что ты все бранишься?
Сем. Сем. Ты, воробышек, все сердишься, между тем, как Кант…
Егор (входя). Барин, там какой–то спрашивает вас.
Сем. Сем. Кто такой?
Егор. Молодой… блондин… одет худо, а обращение господское.
Сем. Сем. Незнакомый?
Егор. Не видывал я такого.
Сем. Сем. Пойду, — поговорю. (Уходит с Егором).
Лид. Вас. С просьбой какой–нибудь. Или коммивояжер, какие–нибудь семена предлагает. Что ты, Юлия, стала такая мрачная?
Юлия. Не с чего веселой быть. Кругом подлость.
Лид. Вас. Все это Жорж в тебе развил. Я и Semion никогда его этой мизантропии не одобряли, но семнадцатилетней барышне это совсем не к лицу.
Юлия. Что может быть гаже слова „барышня“? Неужели я барышня? Господи! (Семен Семенович возвращается со Смитом и закрывает за собой дверь).
Сем. Сем. (торжественно). Лида, Юлия, представляю вам Оскара Людвиковича Смита, одного из бежавших из тюрьмы. Прошу полного секрета. Людям мы скажем, что это товарищ Жоржа, наш дальний родственник… Долг гостеприимства.
Смит (раскланиваясь). Боже мой! В какой рай я попадаю после всех страшных перипетий темницы и побега! Какой очаровательный уют! какие очаровательные хозяйки!.. Простите мне эти невольные восклицания! Простите человеку, за которым, как за зверем, всю ночь гнались солдаты, стреляя в темноту. Вы очевидно mater familias? Прекрасная матрона, позвольте бедному скитальцу поцеловать вашу руку… Вы видите, непритворные слезы блестят в очах несчастливца… (целует руку).
Лидия Вас. Я так ошеломлена, что, право, не могу опомниться… Присядьте… я налью вам чаю, бедный молодой человек… Вот деревенские лепешки…
Смит. Чай со сливками!.. Деревенские лепешки! А вчера… черная ночь, свист полиции, треск выстрелов, жужжание пуль… Прелестная девушка, простите, что я так экспансивен, так взволнован: я видел смерть!
Юлия. Садитесь, садитесь… Масла не хотите–ли?.. (суетится около него).
Смит. Замереть в тихом блаженстве…
Сем. Сем. Молодой человек, будьте как дома.
Лидия. Вас. Я сейчас распоряжусь сделать пару котлеток (встает).
Смит. Мне совестно утруждать вас… но… котлеты… шипящие в масле, горячие, свежие котлетки… после тюремной баланды, заборов, рвов, собак, переодевания у жида, готового предать вас и колеблющегося между страхом перед вами и страхом перед властью.
Лидия Вас. Сейчас, сейчас! (выходя). Какой красивый юноша этот политический!
Сем. Сем. Вы страшно устали?
Смит. Я отдыхаю на лоне вашей чистой, солнечной семьи. О, вы чудный человек! Есть на Руси такие интеллигенты, полные невыразимого, чисто дворянского, истинного либерализма!
Сем. Сем. Надо вам сказать, что даже официально я принадлежу к партии народной свободы.
Смит. А, чудная партия, великолепная партия! (уписывает бутерброд).
Юлия. Но которую революционеры недолюбливают.
Смит. Видите ли, моя красавица, смотря потому–кто…
Юлия. А вы… в какой партии?..
Смит. Я эс–дэк!
Юлия. Но социал–демократы так ругают партию папы!
Смит. Это так называемые большевики, я–же убежденный меньшевик. Мы только чуть полевее кадетов.
Лид. Вас. (входя). Вот Аннушка несет котлеты.
(Аннушка вносит котлеты и ставит их перед Смитом вместе с бутылкой пива).
Смит. Пиво! Восемь месяцев не пил пива!..(наливает стакан). За моего хозяина, за его дивную, прекрасную супругу, за эту Юнону! за вас, русская девушка, девушка Тургенева! (пьет и ест).
Сем. Сем. А скажите, пожалуйста, какая собственно разница между большевиками и меньшевиками?.. Я все как то не могу уловить…
Смит (вытираясь салфеткой). Разница? А видите–ли, большевики хотят большего, а меньшевики меньшего.
Сем. Сем. Ага. Так я и слышал, что меньшевики хотят, чтобы их хотя в оппозицию пустили, а большевики стремятся проникнуть в правительство.
Смит. Вот, вот! Затем, меньшевики стоят за пропаганду и выборы, а большевики за партизанские действия. Отчаянные головы. У них этот… вот вождь их, который… как его… странно, забываю такие фамилии… это после тюрьмы…
Юлия. Ленин?
Смит. Вот, вот! Он при мне как–то говорил: раз мы отрицаем собственность, почему–же нам не красть? Железная логика у этого человека.
Сем. Сем. Ну, это, знаете–ли, уже переборщил он.
Смит. Вот оттого–то мы — меньшевики против него. Перебарщивает. Но какой конспиратор. Всех сыщиков с ума свел… Сегодня он блондин, завтра брюнет, сегодня маленький и толстый, завтра длинный верзила.
Сем. Сем. Но как же это? Это уже невероятно.
Смит. Так–с! При помощи корсетов, каблучков и прочего… Совершенный оборотень. Тоже и у эс–эров есть молодец. Максим!
Он свою секту образовал максималистов. Хитер! Не хуже Ленина. Вот, я вам расскажу один случай. Было у нас совещание насчет того, как бы спихнуть Дурново. От большевиков был Ленин, от эсэров Максим, а от меньшевиков я.
Сем. Сем. Вы?
Смит. Да. Наш Плеханов, знаете, все в Женеве живет больше, так что я частенько вынужден был, даже в решительные, так сказать, исторические моменты… Так вот Максим говорит: убить! берусь! говорит: 14 человек поклянутся не спать, не есть, не пить и не иметь женщин… pardon!.. пока не спапашут этого фрукта! Ленин говорит: нет, это говорит, нейдет. Маркс не велел этак поступать… Я берусь устроить все без пролития крови… А я предложил петицию подать. Что–же проделывает Ленин? Он ночью прокрался в кабинет Дурново, когда тот спал за своими делами, и отрезал ему полы халата, да знаете, — фестонами этакими! ха–ха–ха! А на другой день Дурново получает по почте пакет: полы халата и письмо: „Министр Дурново! подавайте в отставку! Вы видите, что вы в наших руках. Только остатки марксистской совести помешали мне проткнуть тонкой отравленной иглой, которую я ношу при себе всегда, ваше свиное сердце. Уходите в отставку. Ленин“. И подал.
Юлия. Странные какие вещи… Вот бы не подумала.
Смит. Да. В широких кругах этого не знают.
Сем. Сем. Но скажите, пожалуйста, — я думал, что название максималистов происходит от того, что они приняли программу максимум.
Смит. Нет. Это газеты переврали: программу составленную Максимом, вот и все.
Егор (входя). Барин, к вам становой.
Сем. Сем. Спокойствие, я сейчас.
Юлия. Я пойду с тобой, папа. Я буду спокойна и хитра. Ты увидишь. (Юлия и Сем. Сем. уходят).
Лид. Вас. Уже полиция. Это меня беспокоит. Что если становой станет расспрашивать прислугу и по приметам узнает, что вы здесь?
Смит. Это будет более, чем неприятно. Но я надеюсь, что ваша прелестная дочь предупредит нас, если дело примет дурной оборот, и я скроюсь через какое–нибудь отверстие вашего дома.
Лид. Вас. Сколько отваги нужно человеку, занимающемуся вашим делом!
Смит (задумчиво). Да, наша профессия полна опасностей! Тюрьма, потом опять подвиги, опять арест и тюрьма!.. А там Сибирь и каторга.
Лид. Вас. У меня сын тоже сослан на два года в Вологодскую губернию.
Смит. За мошенничество или за кражу?
Лид. Вас. Что вы! Он тоже социал–демократ!
Смит. А да!.. извините… я задумался. Вот идет ваша прелестная; дочь…
Юлия. (входя). Не беспокойтесь слишком, этот старый чудодей–становой, по видимому, ничего еще не знает о побеге, в этой местности вас, очевидно, не ищут… Он просто привез папе какую–то бумагу от губернатора (уходит).
Смит. Тем лучше! (Смотрит на Лидию Васильевну, как–бы решая что–то в своем уме). Ах, милостивая государыня… Вот я сыт, согрет, в относительной безопасности. Правда, не позже как завтра, мне придется добраться с помощью вашего высокопочтенного супруга до ближайшей станции и окунуться в пучину неизвестности, но все–же сейчас я обласкан, мне как будто хорошо… А между тем я смотрю на вас, на ваше ласковое, прекрасное лицо… и… я страдаю, страдаю больше, чем в тюрьме, больше чем в ту минуту, когда сидел на заборе, убитом гвоздями, и не мог соскочить с него!
Лид. Вас. Почему–же вы страдаете? Не могу ли я помочь вам?
Смит. О, едва–ли, едва–ли! Романы, настоящие р–романы уже не встречаются в жизни… Умоляю вас, — не гневайтесь на то, что скажет вам сейчас бедный скиталец. Милостивая государыня! все мы жаждем любви! Сидя за железной решеткой, — как молодой орел, я глядел на заходящее солнце и иногда потрясал решетку с криком исступления: „свободы и любви“! И только ругательства надзирателя отвечали воплям моего наболевшего сердца… О, сколько любви таилось в моей груди!.. и вообще, так сказать, во мне… И вдруг!.. трах!.. перемена декорации. Я сижу в залитой светом столовой, ем чудные котлеты, пью чудное пиво и вижу перед собой чудную женщину. Сударыня! умоляю вас, не прерывайте, выслушайте… я ничего не требую… Чудную, да, чудную я повторяю… Ваша прелесть ударила мне в голову и… вообще… произвела, так сказать… переворот… Это лицо, эта белая шея, эта великолепная грудь, эти позлощенные солнцем волоса… Я вижу все это… Увы, увы! я только вижу все это… Сударыня!..
Лид. Вас. Молчите, сумасшедший!
Смит. Сударыня, я уйду в вихрь и непогоду… во тьму ночи… на встречу смерти. Я унесу с собой грусть воспоминаний… О, небо! если бы я мог унести в своем сердце сокровище воспоминаний о мимолетном, но жгучем божественном наслаждении!
Лид. Вас. Сумасшедший!
Смит (вытирая глаза салфеткой). О, бедный, бедный мученик! Теперь нет уже красавиц, которые с дерзостью, достойной ангелов, пренебрегли–бы казенной добродетелью для добродетели героической и пролили–бы, так сказать, бальзам.
Юлия (входя). Невыносимый папка! Беседует с этим чином, как с знакомым. Что с тобой, мамочка? Ты вся красная.
Лид. Вас.. Господин Смит рассказывал мне свою жизнь и растрогал меня до глубины души.
Сем. Сем. (входя). Ну, не беспокойтесь. О вас ни полслова. Сегодня вы отдохнете у нас, а завтра я доставлю вас на станцию. Представь, Лида, новый губернатор просит завтра в одиннадцать часов быть нас всех — окрестных помещиков… у него будет важное совещание… Мне кажется, что приличнее не ехать.
Лид. Вас. Непременно поезжай! Во–первых, ты отвлечешь подозрение, во–вторых, узнаешь, что затеял губернатор, в–третьих, ты кстати посмотришь дрожки. И поезжай сейчас–же после обеда… Т. е. поспи часок и отправляйся, к вечеру будешь там, увидишься с знакомыми, переночуешь у Натали, завтра побываешь у губернатора, посмотришь дрожки и вернешься. А с мосье Смитом мы сумеем поладить без тебя.
Смит. Замечательно дельный и умный совет.
Сем. Сем. Мне–бы собственно не хотелось… я даже не знаю, удобно ли мне, как члену партии народной свободы?..
Смит. Что вы, что вы! Именно и нужно, чтобы вы, — просвещенный представитель передового дворянства — имели–бы свое слово в совете нечестивых.
Лид. Вас. Совершенно верно.
Сем. Сем. Ну, ладно. Вы меня извините, значит, уеду после обеда. А вы, вероятно, устали и хотели бы соснуть. Я сейчас покажу вам вашу временную комнату.
Смит. Да, я чрезвычайно устал и буду благодарен.
Сем. Сем. Пожалуйте.
Смит. Прекрасная хозяйка и милая девушка… до свидания! Мне будут сниться Юноны и Психеи (уходит).
Юлия. Странный…
Лид. Вас. Очень, очень милый юноша!
Юлия. Странный… Но это все равно… У них могут быть свои странности. Восемь месяцев тюрьмы, одиночки… Все эти лишения могли сделать психопатом… Но лицо у него открытое, отважное и симпатичное.
Лид. Вас. Очень, очень.
ЗАНАВЕС.
Картина II.
(Занавес сейчас же снова подымается. Та–же комната. Ночь. В окно светит луна).
(Входит осторожно Смит; он без сапог).
Смит. Ну, Мишка, не плошай! Сделаем партизанское выступление! Кабинет, кажется, рядом, и денежки, несомненно, в письменном столе. Но как я бесподобно разыграл революционера! За обедом как я был блестящ!.. Барышня только вот… Умна подлая… Как–то все вопросительно смотрит. Я нарочно для неё подпустил гражданского огня, сколько мог. Все припомнил, что в газетах читал, что от политических на этапах выслушал. Колебался я — не остаться ли до завтра, потому что мадаму я совсем обработал и иметь с ней амуры через два–три дня мог–бы… Но хоть и не дурна еще и можно–бы побаловаться помещицей, да лучше и вернее зацепить кассу и айда! Чу! дверь скрипит! Идет кто–то! Ай–ай–ай!.. Убегай, Мишка!
Лид. Вас. (входит со свечей). Кто здесь ходит?
Смит. (в сторону). Смелей! Отступление отрезано! (громко). Pardon, я несколько неприличен, — без сапог, но я не хотел будить дом..
Лид. Вас.. Я сплю ужасно чутко и услышала, как скрипнула половица… Чего вы искали? Вы куда–нибудь хотели пройти?
Смит. Куда хотел пройти? Чего я искал? Вы спрашиваете? Казните меня! Скликайте весь дом! Скажите всем, что я вор, что я хотел похитить у вашего мужа его достояние! Отдайте меня опять в руки полиции! Да, я вышел без сапог с преступной целью, я искал… вашей двери! вашего ложа!
Лид. Вас. Безумный юноша!
Смит. Люблю! Это слово способно заглушить все своды законов и трубы архангельские. Люблю! За любовь — все прощают!
Лид. Вас. Неужели вы думаете, что женщина может отдаться незнакомцу, которого она видела несколько часов?
Смит. Сударыня, я вишу над пропастью, на дне. которой клокочет поток, крутятся усы жандарма… Надо мною голова бешеного верблюда с распростертыми руками прокурора. Я схватился за ветвь, и вот я увидел ягоду… О, какую ягоду!.. Красную спелую клубнику, сладкую клубнику… Я тянусь к ней, сударыня… Послушайте… Мы в вечном бою… Мы отверженники общества. Мы скитальцы… Неужели вам не хочется внезапным движением милосердия дать одному из рыцарей… рыцарей духа минуту сладостного отдыха… Бросить цветок изнемогающему на арене цирка…
О, madame! И еще одно: брак! Да ведь это посмешище для всякого социалиста и даже просто умного человека. Я уважаю вашего супруга, но ведь он, согласитесь, старый колпак! Умеет–ли он любить? Может–ли он совершить, так сказать, литургию Венеры? И не тянет–ли такую розу, пышную розу, как вы, к палящему солнцу юга? О, я умею любить! Зной и ад! Одна купчиха говорила мне: „только ты, да цыган Прошка и умеете любить!“ Да… Впрочем, к чёрту купчиху, мимолетный грех молодости, к чёрту и Прошку… Ты предо мною в сиянии луны… Ты, я, любовь, луна, тишина… Тайна.
Лид. Вас. Боже… Пощадите… Я близка к падению!..
Смит (напевает).
О, пади в мои объятья,
Поцелуем подарри!
Не могу уж больше ждать я,
Твои двери отворри!..
Лид. Вас. Услышат.
Смит. Пойдем! (Поддерживая ее ведет двери). Нас ждет блаженство рая!
Юлия (входя). Кто тут? Кто здесь поет?
Лид. Вас. (быстро шмыгает в комнату и закрывает деверь).
Смит. Гм, гм! Это я… Простите, помешал спать вам… Я совсем стал маньяком… Не сплю, грежу… Вышел сюда, луна светит и запел… Поется, знаете, что–то… Просто… (напевает). Вы жеертвою паали…
Юлия. Я рада, что встретила вас наедине, Мне надо серьезно поговорить с вами.
Смит. Я к вашим услугам.
Юлия. Брат не пишет мне давно, да и писать ему откровенно я боюсь. Здесь кругом никого нет… Не к кадетам же обращаться… Между тем я больше не могу так жить. Стыд измучил меня. Страшная борьба кипит вокруг. Раненое на смерть правительство рассвирепело и рвет в куски наш народ… Читаешь, и болит, болит сердце!.. Смотришь на этих несчастных мужиков, и злоба тебя жжет, и рыдания давят горло… Нет, не могу. И эти герои, которые падают один за другим в своей ужасной и божественной борьбе! Господин Смит, я вас не знаю. Все, что знаю о вас, это что вы революционер, социал–демократ, а следовательно, товарищ моего брата… И вот я обращаюсь к вам… Стыд меня душит… Я не могу прозябать тут в качестве барышни… Я хочу работать… Я вовсе не ценю себя… Я заурядная девочка–подросток. Щадить меня в такое время было — бы преступно — для революционера, еще преступнее для меня самой. Ни на какое сложное дело, — требующее ума, образования я не гожусь. Но куда–нибудь гожусь же? Я готова голодать, холодать, уставать, я не боюсь опасностей, я выполню, как верный солдат, всякое предписание, — точно, до последнего усилия буду я служить великому делу. Храбрость, преданность, готовность повиноваться — ведь годится же все это на что–нибудь? Помогите же мне. Не отговаривайте меня — это грех для революционера и бесполезно. Помогите мне — вырваться отсюда. Я все равно не хочу умереть от стыда, сидя между мамой и папой, я убегу сама.. Возьму револьвер и пойду хоть чем–нибудь помочь революции, хоть одним уменьшить орду её врагов. Время страшное, оно девочек обращает в бойцов, рука которых тверда. Каждую ночь мне снится она, Маруся, с её звездочками–очами, чудными, ясными… И она зовет меня! Как Богородица Жанну Д'Арк. Помогите мне. Научите, как бежать и к кому обратиться; я хочу, чтобы мною пожертвовали для чего–нибудь с пользой. Вы меня оскорбите, если не поверите, что это серьезно. Я вовсе не экзальтированная барышня, которая представляет себе жертву сладостной. Я много раз переживала в своем воображении всякие пытки и физические и нравственные, и нет такого страдания, которое не казалось бы мне спасением рядом с пыткой быть просто наблюдательницей геройской борьбы, геройской гибели дорогих, любимых братьев по духу, по надеждам… Вы поняли меня?
Смит (молчит).
Юлия. Вы мне поможете? Что же вы молчите?
Смит. Откровенное признание за признание… Вы — святая, я — негодяй. Я вовсе не революционер. Я профессиональный вор, бежавший из тюрьмы. Я хотел обокрасть вашего батюшку… Я… будет! Я ухожу сейчас же. Сию же минуту!… У Мишки Меркулова своя дорога. Прощайте–с! Люди очень разные бывают на свете… Очень разные (уходит).
ЗАНАВЕС.
