«Секреты» творчества

Человек бурного революционного темперамента, оригинальной и смелой мысли, Луначарский вместе с тем был одарен художественной чуткостью, артистической тонкостью, эстетичностью. Это богатство и своеобразие индивидуальности Анатолия Васильевича определило основные черты и особенности его публицистики, журналистского мастерства: широту и разнообразие творческих возможностей, эмоциональность и красочность стиля, богатство средств публицистической выразительности, смелость, глубину и оригинальность разработки темы, умение выхватить из калейдоскопа жизни острые, животрепещущие проблемы и в яркой, волнующей форме поставить их перед читателем.

Однако огромная впечатляющая сила журналистских выступлений Луначарского достигалась не только благодаря этим замечательным качествам. Нельзя правильно понять и оценить публицистику Анатолия Васильевича, если хоть на минуту забыть о многогранности его таланта, обширности жизненного опыта.

Луначарский–публицист был силен как своим большим журналистским мастерством, так и дарованием, опытом крупного партийного и государственного деятеля, писателя и ученого, дипломата и оратора.

Публичным выступлениям Анатолия Васильевича — речам, докладам, лекциям — свойственны острота, страстность, красочность первоклассных публицистических произведений. М. Кольцов так описывает одно из выступлений Луначарского вскоре после Октябрьской революции:

«Я хорошо помню вечер, когда мы с Анатолием Васильевичем Луначарским вместе пришли в Наркомпрос на вечер по случаю юбилея советской власти.

Юбилейная дата была небольшая — советской власти исполнилось тридцать дней. Был декабрь девятьсот семнадцатого года…

Огромный, не топленный саботажниками зал. Тускло мерцает единственная лампочка. На собрание пришли две группы. Одна группа — необычайно и странно пестро одетых людей — это были советские люди, большевики, которые работали по просвещению. Другая группа — угрюмых чиновников министерства — из той части, которая решила не вести саботажа и «пока что» помогать советской власти. Перед этой странной аудиторией, в этом полупризрачном зале народный комиссар Луначарский произносит речь на тему о том, что вот советская власть держится уже целых тридцать дней… Не помню содержание всей речи в целом. Но помню тот величайший подъем, который объял и меня, и моих товарищей, и даже чиновников — канцелярских крыс… Чего только не мобилизовал Луначарский, чего только не привлек в свою речь по случаю тридцатидневного юбилея! Говорил о семи днях, в которые господь создал мир, о сорока днях потопа, о ста днях Наполеона, о семидесяти двух днях Парижской коммуны. Перед зачарованными слушателями развернулись картины, которые им не снились, которые они никогда и не представляли себе. Чиновники впервые в жизни увидели говорящего министра. И как говорящего!

Последние слова нарком произнес под гром аплодисментов.

— Товарищи! — заявил он. — Наши враги предсказывали, что мы не сможем продержаться больше трех дней. Другие, более сдержанные, пророчили нам не более двух недель. Вы видите: мы держимся уже целый месяц, и я вас заверяю, что если вы придете сюда через три месяца, то мы еще тоже будем держаться».¹

Говоря о научных трудах Луначарского, следует отметить, что им также присущи лучшие черты его публицистики. Это чудесный синтез науки и публицистики. Характерно, что огромное количество литературоведческих и искусствоведческих работ Луначарского первоначально было опубликовано на страницах периодической прессы. Так, 34 из 48 произведений, включенных в первый том восьмитомного Собрания сочинений Анатолия Васильевича, впервые были напечатаны в газетах «Правда», «Известия», «Комсомольская правда», «Литературная газета», «Вечерняя Москва», ленинградская «Красная газета», в журналах «Коммунистический Интернационал», «Революция и культура», «Печать и революция» и др.

Если публицистика помогала Луначарскому в партийной и государственной, научной и дипломатической работе, то эта многогранная деятельность в свою очередь питала его публицистику новыми наблюдениями, мыслями, темами, проблемами. Чем бы ни был занят Анатолий Васильевич, он всегда находил время писать для прессы. Причем он не делил газеты и журналы по рангам, не отказывал «маленьким» из предпочтения к «большим», а старался удовлетворить запросы тех и других, потому что высоко ценил и глубоко уважал любую аудиторию, где его публицистическое партийное слово находило добрую почву.

В трудные апрельские дни 1919 г. Анатолий Васильевич по поручению Центрального Комитета Коммунистической партии и Советского правительства выезжал в Иваново–Вознесенск. Выполняя сложную и напряженную программу командировки, он нашел время написать для местной губернской газеты «Рабочий край» статьи «Рабоче–крестьянская Россия», «Что такое пасха?» (поездка совпала с предпасхальными днями) и опубликовать в ней ответы на вопросы, заданные ему на лекциях.

В марте 1929 г. Луначарский совершил инспекторскую поездку по Среднему Поволжью. Он посетил города Оренбург, Самару, Пензу, Сызрань, Кинель, станицу Сакмарскую, село Терновское. Целью поездки было непосредственное ознакомление с учебными заведениями, их постановкой и состоянием, встречи и беседы с работниками народного просвещения, выступления с докладами политического характера перед рабочими, красноармейцами. Но кроме всего этого он не забыл выполнить просьбу ленинградской «Красной газеты» — прислал ей свои путевые записки, которые потом составили книжку «По Среднему Поволжью» объемом в несколько печатных листов.²

Находясь в Женеве на конференции по разоружению, Анатолий Васильевич систематически писал не только в «Правду», но и в «Вечернюю Москву» и другие газеты и журналы.

Луначарский удивительно много знал и горел ненасытной жаждой узнать как можно больше. Эта его черта поражала каждого, кто с ним соприкасался. Хорошо известна была и способность Анатолия Васильевича свободно, непринужденно, изящно распоряжаться своими обширными познаниями, с непостижимой быстротой извлекать их из глубин своей феноменальной памяти и без каких бы то ни было видимых усилий превращать в великолепное произведение ораторского или публицистического искусства. В 1925 г. он выступил на праздновании 200–летия Российской академии наук. В торжестве участвовали многочисленные представители зарубежного ученого мира. Анатолий Васильевич начал свою речь на русском языке, продолжал на немецком, французском, английском, итальянском и закончил латынью. Эта речь произвела сенсацию за границей. Одна французская газета писала, что Луначарский — самый культурный и самый образованный из всех министров просвещения Европы.

Говорили, что Луначарский мог сделать доклад, прочитать лекцию, написать статью без подготовки, без труда, просто, мол, у него такой счастливый дар. Но сам Анатолий Васильевич объяснял это по–другому. Однажды, когда после очередного импровизированного доклада его спросили, как ему удается выступать столь блестяще без подготовки, он ответил: «Я готовился к этому всю жизнь». Смысл сказанного, нам кажется, в какой–то мере раскрывает его книга «Великий переворот (Октябрьская революция)», изданная в 1919 г. Вспоминая свою жизнь и занятия в Швейцарии в годы первой мировой войны, Луначарский писал:

«…В то время, в глубине военного, кровью заполненного, рва и казалось бы без всяких особенных просветов надежды, я интуитивно уверился, что в близком будущем предстоит нам революция, что она призовет меня на какой–нибудь ответственный пост, и что пост этот будет иметь отношение к народному просвещению.

В силу чего, в течение этих двух лет я обложился всякими книгами по педагогике, объезжал народные дома Швейцарии, посещал новейшие школы и знакомился с крупными новаторами в области воспитания. Полушутя я часто говорил моей семье или моим друзьям Кристи: мне кажется, что я фатально обречен быть в недалеком будущем министром народного просвещения в России.

Мы сейчас часто вспоминаем это мое «пророчество». Оно вытекало, конечно, из интуитивно верной оценки положения».³

Энциклопедическая образованность Луначарского, таким образом, результат упорного и организованного труда. Из гигантского потока прочитанного, услышанного, наблюденного Анатолий Васильевич отбирал то, что ему нужно было как человеку, поставленному партией и народом у руля руководства развитием новой, социалистической культуры. Его познания были не только обширны, но и в высшей степени современны, они всегда отвечали насущным и самым новым требованиям жизни. Отсюда его удивительная способность к импровизации. Луначарский немедленно превращал познанное в рабочий инструмент, в орудие борьбы. Поэтому никакая просьба написать статью и прочитать лекцию не заставала его врасплох.

Работоспособность Луначарского была поистине ошеломляющей. Вот, например, очень любопытный с этой точки зрения документ — сделанная Анатолием Васильевичем запись (на обороте календарного листка от 18 февраля 1928 г.) о том, что в воскресенье, 19 февраля 1928 г., он должен был написать:

«Статьи: 1) о Горьком для «Культ[уры] и революции]», 2) 250 строк для «Monde» (Барбюс), 3) «Известиям» — а) о беспризорности, б) в «Новый мир» статью на ту же тему, что и речь на собрании сотрудников, 4) о Гартфильде, 5) для «Учительской газеты»: «Пацифизм буржуазный и пролетарский»».⁴

По–видимому, такого рода памятки наркому просвещения приходилось делать часто. Только в газете «Известия» за 16 послеоктябрьских лет было напечатано около 400 его корреспонденции, статей, очерков, заметок, рецензий, писем. В отдельные годы количество его публикаций на страницах «Известий» достигало нескольких десятков: в 1922 г. — 48, в 1923 г. — 41, в 1925 г. — 42.⁵

Об интересных фактах рассказал в своих воспоминаниях один из старых работников «Правды» — А. Зуев.

«Часто, — писал он, — приходилось прибегать к энциклопедической памяти наркома просвещения А. В. Луначарского.

Принес как–то один почтенный автор статью с малоизвестной цитатой в качестве эпиграфа. Откуда она, и сам не мог вспомнить и, уходя, попросил редакцию установить первоисточник.

Опросили всех сотрудников, перерыли редакционную библиотеку, не могли доискаться.

— Давайте спросим Анатолия Васильевича, — предложила Мария Ильинична.

— Да, знаю, — выслушав просьбу, сказал нарком, — это из Байрона. Сейчас я проверю.

В трубке слышно, как он уходит и затем возвращается с книгой, слышно, как шелестят перелистываемые страницы.

— Это из «Дон–Жуана», — говорит наконец Луначарский, — страница такая–то.

Помню другой случай. Поздно в редакцию пришло сообщение о смерти артиста А. И. Сумбатова–Южина.

— Придется побеспокоить Анатолия Васильевича, — говорит Мария Ильинична. — Попробуйте к нему дозвониться.

И вот сонный, усталый голос подошедшего к телефону Луначарского:

— Я слушаю…

— С вами будет говорить Мария Ильинична. Мария Ильинична берет трубку. Мне хорошо слышен весь разговор.

— Вы спали? Извините меня, дорогой Анатолий Васильевич, но у нас буквально безвыходное положение. Вы знаете, что умер Южин?

— Слышал, да.

— Не продиктуете ли нам хоть небольшую заметку? Уж извините, что разбудила…

— Ничего, ничего! Для вас я всегда готов.

В хрипловатом голосе наркома звучат добрые нотки. К телефону садится стенографистка. И через полчаса у нас на руках блестящая, на целый «подвал», статья Луначарского — памяти Южина. Наутро она появляется в газете».⁶

Нельзя не сказать и о большом полемическом даре Анатолия Васильевича. Люди старшего поколения помнят, какое впечатление производили в свое время его полемические статьи и выступления на диспутах. Луначарскому в его ораторских и журналистских выступлениях часто приходилось спорить, вскрывать и разъяснять ошибки, поправлять впадавших в заблуждение товарищей. Он это делал всегда с большим искусством Писатель Лев Никулин в своих воспоминаниях отмечал что Луначарский

«был мастером полемики, умел сразу найти слабое место в доводах противника и атаковать его, разбить и заставить признать свое поражение, но при этом не позволял себе никаких личных, оскорбительных выпадов».⁷

В 1922 г., когда, страна получила возможность после окончания гражданской войны вплотную заняться хозяйственным и культурным строительством, был широко и остро поставлен вопрос о школе. Проводилась «неделя помощи школе», организовывались диспуты, печатались статьи на тему, какой должна быть советская школа. Некоторые товарищи неправильно формулировали вопрос: «Какая школа нужна пролетариату?» Луначарский сразу уловил эту неверность. С выяснения ее он и начал свой доклад на диспуте 4 декабря 1922 г., назвав его «Какая школа нужна пролетарскому государству».

«Когда была объявлена тема диспута, — говорил Анатолий Васильевич, — то некоторые товарищи спрашивали меня: состоится ли диспут на тему «Какая школа нужна пролетариату»? Тут как будто небольшая разница в формулировках — пролетарскому государству и пролетариату. Я не могу сказать, чтобы тут было два направления мысли, но, однако, в последнее время начало проскальзывать что–то вроде легкого уклона, на который, пожалуй, и нужно обратить внимание в самом начале для того, чтобы как следует осветить немногие, но основные положения, которые я постараюсь перед вами развернуть».⁸

Прежде чем подвергнуть критике отмеченный «легкий уклон», Луначарский охарактеризовал его суть. Она заключалась, по его словам, в том, что «в первую очередь и, может быть, даже ввиду ограниченности средств исключительно надо озаботиться о школе для пролетариев и что идея монополии образования в руках класса, являющегося руководителем и диктатором, была бы быть может, самой экономной и самой целесообразной просветительной политикой в нашей стране».⁹ Далее при помощи очень кратких и популярных аргументов он доказал, что такая идея «направлялась бы прямо против основного течения нашей политической мысли»,¹⁰ против выработанной В. И. Лениным, партией новой экономической политики.

И наконец, Луначарский дает четкую формулировку темы диспута:

«Поэтому, конечно, мы должны и нашу сегодняшнюю тему правильно выражать как проблему наилучшей школы для пролетарского государства, то есть для государства, руководимого пролетариатом в духе пролетарской идеологии, которая ведет к полному уничтожению классов и которая является благом для всех, кроме эксплуататоров и реакционеров».¹¹

Оратор и публицист были в Луначарском неотделимы друг от друга. В одном из писем М. С. Ольминскому еще задолго до Октябрьской революции Анатолий Васильевич писал: «Я считаю схоластикой — ораторскую речь отличать от публицистической. Речь есть публицистика изустая, а публицистика есть речь написанная».¹² В советское время многие устные выступления Луначарского появлялись в газетах, журналах, сборниках и зачастую мало чем отличались по стилю от его публицистических произведений: те же выразительные приемы построения речи, яркие сравнения, аналогии, эпитеты.

Специфические черты и особенности творчества публициста проявляются в применении им комплекса характерных для него форм, средств, приемов, т. е. того, что охватывается понятием «мастерство». Нельзя, однако, рассматривать специфичность творчества публициста только как проявление его индивидуальности, только как «самовыражение». Такая глубоко ошибочная точка зрения свойственна буржуазным историкам и теоретикам печати. В действительности творчество публициста обусловлено его социальным бытием и выражает прежде всего главные черты и особенности тех общественных сил, которым он служит, которые представляет и к которым принадлежит сам. Разумеется, эта социальная обусловленность выступает не прямо, а через особенности его личности, его опыта, стиля и т. д.

Индивидуальность публициста никогда не является чем–то самодовлеющим, независимым, а всегда действует на стороне определенных общественных сил, ради их интересов и целей.

«Жить в обществе, — писал В. И. Ленин, — и быть свободным от общества нельзя. Свобода буржуазного писателя, художника, актрисы есть лишь замаскированная (или лицемерно маскируемая) зависимость от денежного мешка, от подкупа, от содержания.

И мы, социалисты, разоблачаем это лицемерие, срываем фальшивые вывески, — не для того, чтобы получить неклассовую литературу и искусство (это будет возможно лишь в социалистическом внеклассовом обществе), а для того, чтобы лицемерно–свободной, а на деле связанной с буржуазией, литературе противопоставить действительно–свободную, открыто связанную с пролетариатом литературу».¹³

А. В. Луначарский был талантливым представителем именно этой литературы. Не задаваясь целью дать подробный анализ мастерства Луначарского, ибо это невозможно сделать в небольшой работе, мы хотели бы остановиться на том, что особенно характерно для публицистического творчества Анатолия Васильевича.

Луначарскому были дороги передовые стремления и жгучие проблемы своего времени, борьба и усилия прогрессивных сил эпохи. Он посвятил себя пропаганде и отстаиванию великих идей научного коммунизма. Несмотря на все свои заблуждения, колебания и ошибки, Анатолий Васильевич вошел в историю как публицист ленинской школы, один из крупнейших ее мастеров.

Луначарский–публицист владел всеми журналистскими жанрами, всеми методами аргументации, всеми средствами публицистической выразительности, всеми способами и возможностями разработки темы. Он умел быть глубоко эмоциональным и строго логичным, обаятельным и убедительным, дружелюбным и негодующим, веселым и саркастичным, серьезным и насмешливым, разящим с быстротой молнии и терпеливо разъясняющим, хладнокровно анализирующим и страстно призывающим. Все зависело от того, к кому он обращался, какие задачи решал. Анатолий Васильевич выступал перед любой аудиторией и был то пропагандистом и теоретиком, то агитатором и полемистом, то памфлетистом и фельетонистом, то репортером и очеркистом. Его публицистическим выступлениям свойственны глубокая эрудиция, острая наблюдательность, неотразимая логика, художественная выразительность, громадная сила тщательно взвешенной, заранее разработанной мысли и яркий взрыв блестящей импровизации. Он умело использовал научное понятие и художественный образ, данные социального опыта и личные наблюдения, жанровое и стилистическое многообразие и богатство языковых средств.

Как это мастерство Луначарского воплощалось в его журналистской практике, в конкретных произведениях? Возьмем один из ранних памфлетов Анатолия Васильевича — «Сомнения двуглавого орла», напечатанный в первом номере руководимой В. И. Лениным большевистской газеты «Вперед» от 4 января 1905 г. (по старому стилю — 22 декабря 1904 г.). Какие черты большевистской публицистики проявились в нем?

Рассматривая те или иные факты и события, большевистская публицистика берет их не изолированно, а в тесной связи друг с другом, как звенья закономерно развивающейся истории современности. При этом она учитывает, тщательно изучает и оценивает новые явления, возникающие в процессе социальной эволюции. Важной чертой коммунистической прессы, таким образом, является преемственность, последовательность ее выступлений, их глубокая взаимосвязь и взаимозависимость. Каждое выступление коммунистического органа, с одной стороны, завершает предыдущие выступления, а с другой — подготавливает будущие. Оно пропагандирует, обогащает, конкретизирует коммунистические идеи, опираясь на новые факты и явления объективной действительности, на новые данные, как говорил В. И. Ленин, «развивающейся политической ситуации».¹⁴

В этом духе и написан памфлет Луначарского. Он продолжил тему статьи В. И. Ленина «Самодержавие и пролетариат»,¹⁵ напечатанной в том же номере газеты «Вперед». Статья разбирала вопросы о кризисе русского царизма, о близости революции, о гегемонии пролетариата в ней, о подготовке вооруженного восстания. Тем же проблемам посвящен и памфлет Луначарского. Но он не повторяет, а развивает ленинские мысли. Одно из положений статьи гласит: «Самодержавие колеблется». Анатолий Васильевич, используя свежие факты из новых источников информации, в яркой памфлетной форме охарактеризовал непрочность царизма и неустойчивость его политики.

Другая, еще более важная черта большевистской публицистики заключается в том, что при разработке темы не просто излагаются и группируются факты, а дается анализ их объективной основы, стоящих за ними социальных сил, оценка целей и поведения этих сил, их соответствия или несоответствия требованиям общественного развития. Например, Луначарский приводит в памфлете взятый им из французских газет новый факт: созыв царем совещания высших государственных сановников по вопросам внутренней политики. Но его интересует не сам по себе факт, а те резкие разногласия, которые обнаружились между откровенно реакционной и либеральствующей группировками совещания. Анализируя их, Луначарский убедительно показал, что они являются выражением безысходного кризиса самодержавия, который обусловлен не ошибками и недостатками политики царского правительства, а гнилостью и непригодностью общественного строя России, на смену которому с неизбежностью должен прийти новый строй; что в такой перемене заинтересовано громадное большинство народа и она властно диктуется всем ходом объективного общественно–экономического развития.

Следующей особенностью марксистско–ленинской публицистики является использование каждого нового факта, любой возможности для усиления критики классовых врагов, политических и идейных противников, для еще более широкой и успешной пропаганды политики и идей Коммунистической партии. Памфлет Луначарского отвечает и этой традиции, ибо вся его суть состоит в том, чтобы новыми данными и доводами подтвердить непреложность намеченной большевиками тактической линии в обстановке наступающей революции, соответствие этой линии требованиям общественного развития, интересам народа и, следовательно, неизбежность ее практического осуществления в ближайшее же время.

И наконец, самая существенная черта коммунистической прессы состоит в том, чтобы исходя из подлинно научной оценки объективной обстановки и соотношения классовых сил намечать перспективу дальнейшего развития событий и вытекающую из нее программу практических действий. Эта черта также ярко проявилась в памфлете.

Таким образом, анализируемое произведение Луначарского обладает всеми достоинствами, присущими коммунистической публицистике. Приемы же и средства воплощения их характерны для творческой индивидуальности Анатолия Васильевича.

Особенности мастерства Луначарского проявились уже в заголовке, который переводит ленинскую политическую формулировку («Самодержавие колеблется») на метафорический язык художественной публицистики («Сомнения двуглавого орла»). В чем смысл этого приема? Выражение «самодержавие колеблется» тоже метафорично, но по–другому. Оно принадлежит к числу выражений, широко распространенных в обыденной, бытовой речи: «встает солнце», «идет дождь», «кружится голова», «колеблется авторитет» и т. д. В. И. Ленин сознательно выбрал именно его для характеристики положения и поведения русского самодержавия в канун революции 1905–1907 гг., ибо оно очень точно и предельно лаконично выражает мысль. Добавить к нему какие–либо «литературные украшения» значило бы сделать менее выразительным, ослабить его политическое звучание. Метафора необщеупотребительная в данном случае была бы неуместна. Она противоречила бы основной публицистической задаче ленинской статьи — дать стройную цепь точных, четких политических формулировок, характеризующих научную сущность и классовое содержание проблемы «Самодержавие и пролетариат».

Материал, которым располагал Луначарский, служил блестящим подтверждением ленинских политических оценок и прогнозов. Он был особенно ценен потому, что представлял собой свидетельства зарубежной, прежде всего французской, буржуазной прессы, отнюдь не дружественной к большевикам и сочувственно относившейся к русскому самодержавию. Появилась возможность сделать новый шаг в разработке темы «Самодержавие и пролетариат». Но в данном, случае надо было развернуть сжатую и точную политическую формулировку Ленина в широкую наглядную картину колебаний самодержавия, пользуясь для этого средствами художественной публицистики. Тут уж нужна была не общеупотребительная, бытовая метафора, а единичная, художественно–публицистическая, притом такая, чтобы служила образным выражением какого–либо сложного социального явления, могла бы стать метафорой развернутой. Эту задачу и решил в своем памфлете Луначарский.

Художественно–публицистическая метафора в заголовке памфлета развертывается в тексте в широкую метафорическую картину сомнений двуглавого орла, советующегося со своими сановниками, которые ожесточенно спорят друг с другом в тщетных потугах найти спасительное средство для предотвращения грозно наступающей революции. Орел поочередно пускает в ход одну из своих двух голов: то зловеще нахохлившуюся, то болтающую приветливые речи. Ни на что больше он не способен. Эта развернутая метафора составляет основу памфлета, его сюжетную канву и главное средство публицистической выразительности, воздействия на читателя.

Двуглавый орел издревле был гербом царской России и должен был символизировать неисчерпаемую мудрость и несокрушимую мощь русского самодержавия. Луначарский создал в своем памфлете совершенно новый, сатирический образ этой геральдической птицы. Перед читателем она предстает как бы ожившей и олицетворяет уже не мудрость и мощь, а растерянность и страх, злобу и коварство. Теперь это не таинственный символ, внушающий страх и преклонение, а живая птица, вызывающая отвращение и насмешку своей уродливостью.

Прием «оживления» геральдической птицы, лишающий ее какой бы то ни было таинственности и значительности, эффектный пародийный образ мучающегося сомнениями двуглавого орла, четкая организация всего материала на основе определенной сюжетной канвы, каскад остроумных и часто неожиданных эпитетов, сравнений, исторических параллелей, тонкая ирония и убийственный сарказм — таков разнообразный арсенал средств публицистической выразительности, мастерски примененный Анатолием Васильевичем лишь в одном сравнительно коротком произведении.¹⁶

Перед нами отчет о первомайском празднике. Обыкновенный, казалось бы, репортерский отчет. И в то же время совсем необыкновенный.

Необычный праздник: первый Первомай в Петрограде при Советской власти, которой не исполнилось еще и полугода.

Необычный репортер: народный комиссар, видный деятель большевистской партии, человек громадной эрудиции и культуры, тонкий наблюдатель, яркий публицист А. В. Луначарский.

Необычный репортаж: впечатления непосредственного организатора и участника праздника, оратора, представлявшего правительство молодого рабоче–крестьянского государства и партию рабочего класса перед разноликой праздничной толпой, прожившего этот день одной с нею жизнью.

Посмотрим, как написан репортаж, что вместилось в рамки обычного, будничного газетно–журнального жанра. Начнем с заголовка: «Первое мая, 1918–й…». Уже в самом его построении заложен глубокий смысл. У читателя невольно возникает мысль о первом советском Первомае в длинном и нерушимом строю будущих первомайских праздников первой в истории Республики Советов. Репортаж создает у читателя ощущение праздничности и оптимистичности, значительности и новизны, силы и уверенности. Это достигается самыми простыми средствами, без какой бы то ни было напыщенности и ложной торжественности. Луначарский добивается такого эффекта при помощи точно найденных и публицистически великолепно вылепленных деталей, картин, отличающихся большой изобразительной силой и глубокой политической мыслью. Вот одна из таких деталей, являющаяся заключительным аккордом репортажа и выражающая политическую сущность праздника. Луначарский лаконично рисует картину вечернего праздничного Петрограда:

«Вечером началась изумительная борьба света и тьмы. Десятки прожекторов бросали световые столбцы и белыми мечами скользили в воздухе.

Их яркий луч ложился на дворцы, крепости и корабли, мосты и вырывал у ночи то одну, то другую красу нашего пленительного северного Рима.

Взвивались ракеты, падали разноцветные звезды.

Фонтаны и клубы дыма в странной и бледной игре лучей создавали целую поэму, целую симфонию огня и мрака во всех переливах светотени и доводили впечатление до какой–то жуткой величавости. Гремели салюты с Петропавловской крепости».¹⁷

В этих строках не просто изобилие метафор, а строго продуманная система их: они раскрывают образ революционного, советского Петрограда, стоящего на границе тьмы и света, на границе двух миров — рушащегося капитализма и возникающего социализма. Завершающее звено этой системы метафор — гром пушек Петропавловской крепости, когда–то бывшей мрачным казематом для многих поколений революционеров, а ныне салютующей революционному Питеру, социалистическому делу. Эта картина нужна Луначарскому не сама по себе, а для выражения глубокой сущности политических и социальных перемен в стране.

«Да, празднование Первого мая, — пишет Луначарский, — было официальным.

Его праздновало государство.

Мощь государства сказывалась во многом.

Но разве не упоительна самая идея, что государство, досель бывшее нашим злейшим врагом, теперь — наше и празднует Первое мая, как свой величайший праздник?..

Но, поверьте, если бы это празднество было только официальным, — ничего, кроме холода и пустоты, не получилось бы из него.

Нет, народные массы, Красный Флот, Красная Армия — весь подлинно трудящийся люд влил в него свои силы. Поэтому мы можем сказать:

«Никогда еще этот праздник труда не отливался в такие красивые формы»».¹⁸

В репортаже Луначарского первомайский праздник в Петрограде предстает как праздник «гиганта зрителя о сотнях тысяч голов», праздник освобожденного народа, открывшего светлую страницу истории человечества, творца новых социальных ценностей и законного наследника сокровищ мировой культуры. В зале Дома Рабоче–Крестьянской Армии Луначарский видит «демократическую публику, в которой так редка примесь интеллигенции и которая умеет тем не менее так интеллигентно слушать исторические концерты или лекции по истории философии». Трогательным вниманием этих новых слушателей «давно уже пленены сердца всех артистов, имевших счастье выступить перед ними». Он отмечает, что то же самое видел «на Фондовой бирже, где на симфонический концерт матросов собралось тысячи две народу». Луначарский свидетельствует о глубоко уважительном отношении трудового люда к богатствам культуры, хозяином которых он стал в результате революции.

И еще одно замечательное качество есть у репортажа Луначарского. В нем не только ощущение праздничности и величия совершающихся в стране перемен, но и суровое дыхание того грозного времени с его безмерными трудностями, напряжением и драматизмом борьбы. Луначарский идет по городу как активный участник праздника, выступает с речами то в одной аудитории, то в другой.

«Я, — пишет он, — делюсь с ними впечатлениями от нашего великого праздника. Легко праздновать, говорю я, когда все спорится и судьба гладит нас по головке. Но то, что мы — голодный Петроград, полуосажденный, с врагами, таящимися внутри него, — мы, несущие на плечах своих такое бремя безработицы и страданий, гордо и торжественно празднуем, — это по чести — настоящая заслуга».¹⁹

Луначарский наглядно показал, как много может вместить обыкновенный, будничный репортаж, какие возможности таятся в этом жанре.

Анатолий Васильевич часто выступал устно и письменно, в любой обстановке и перед любой аудиторией по вопросам внутренней политики. Он пропагандировал политику партии и правительства, популяризировал ленинские идеи, боролся за их осуществление. Показателен такой пример. 2 января 1923 г. В. И. Ленин написал статью «Странички из дневника». 4 января 1923 г. она была опубликована в «Правде». На другой день, 5 января, ее перепечатали «Известия» со следующим редакционным примечанием: «Ввиду чрезвычайного значения и интереса, какой представляет эта статья тов. Ленина… для широких масс читателей, редакция считает необходимым перепечатать ее полностью в «Известиях ВЦИК»».

В том же номере и на той же странице газета поместила статью Луначарского «Товарищ Ленин о задачах просвещения».²⁰ Она была оперативным откликом и деловым комментарием на статью В. И. Ленина, в которой Владимир Ильич, как известно, широко и глубоко ста вил вопросы народного образования, показывал, если использовать его же выражение, «какая уйма работы предстоит нам теперь для того, чтобы на почве наших пролетарских завоеваний достигнуть действительно сколько–нибудь культурного уровня».²¹ Ленин указывал: «Надо, чтобы мы не ограничивались этим бесспорным но слишком теоретическим положением. Надо, чтобы при ближайшем пересмотре нашего квартального бюджета мы взялись за дело и практически».²² Это основное положение ленинских «Страничек из дневника» Луначарский сделал центром своей статьи.

Сначала Анатолий Васильевич говорит об общем значении ленинских статей, характеризуя их как «подарок и партии, и России, а иногда — и очень часто — всему миру, тому новому миру, который в муках рождается теперь».²³ Затем он переходит к характеристике статьи «Странички из дневника», заявляя, что она представляет собой «подарок аппарату народного просвещения в Союзе советских республик», что факт ее опубликования и сам ее характер явятся причиной того, что «радостный переполох развернется по всей России, где только найдется человек, умеющий рассказать об этой статье».

В трех коротких газетных абзацах публицист дал принципиальную оценку ленинской статьи, социальных сил, «аппарата», которому предстоит работать над осуществлением намеченной Владимиром Ильичей программы. Основную задачу, поставленную Лениным «в первый угол», Луначарский определяет четко и лаконично как «задачу массового просвещения и создания материальной базы под ним».

Выводы ленинской статьи Луначарский связывает с решениями съезда партии и съезда Советов, с задачами текущей работы по народному просвещению, с обстановкой творческого подъема в стране и массовой тяги к образованию и культуре. Он рисует эту обстановку в следующих проникновенных словах:

«Зная, как необыкновенно благодарно, порою даже энтузиастически благоверно, относится неизбалованное русское учительство ко всякому знаку внимания, я думаю, статья Владимира Ильича вызовет подлинный взрыв энтузиазма среди работников просвещения. Почва здесь невероятно благодарная, и черноземны не только сами рабоче–крестьянские массы, которые так жадно раскрыты для семени знания, не только растущая в революционную эпоху детвора, не только наша изумительная героическая молодежь, хлынувшая теперь в аудитории и лаборатории, рабфаки и высшие учебные заведения, но и само учительство, даже известная часть молодой профессуры, даже не столь редкие элементы аполитической старой профессуры, начинающей проникаться сознанием глубокой торжественности и всемирно–исторической значительности того переворота, который вначале был непонятен им».²⁴

Через пять дней, 10 января 1923 г., Народный комиссариат просвещения, возглавляемый Луначарским, направил отделам народного образования радиограмму, в которой предлагал широко распространить ленинскую статью «Странички из дневника» и разработать конкретные мероприятия по выполнению содержащихся в ней указаний.

Есть у Луначарского небольшой очерк «Опять в Женеве». Он был напечатан в газете «Комсомольская правда» 13 декабря 1927 г. Сюжет его очень прост. Анатолий Васильевич в конце 1927 г. приехал в Женеву в составе советской делегации на 4–ю сессию Подготовительной комиссии к конференции по разоружению и вспомнил, как он приезжал сюда и жил здесь раньше, много лет назад, в конце прошлого и в начале нынешнего века. Луначарский обходит знакомые места и рассказывает читателю о встречах с Лениным, Плехановым, Крупской, о работе в редакции газеты «Вперед» и о многом Другом. В его воспоминаниях, как всегда интересных, — необыкновенно живые и точные портретные характеристики, тонкие наблюдения, яркие бытовые картинки и Детали. Но особый интерес и прелесть, удивительную теплоту и глубокую лиричность придает им тот способ публицистической организации материала, который удалось найти Анатолию Васильевичу. Он обращается к молодежи как человек, проживший «порядочно десятилетий» и потому знающий, «что такое воспоминание о прошлом», и могущий рассказать молодежи о его значении и силе. Луначарский начинает очерк в стиле непринужденной задушевной беседы о том, как «появляется в сознании совершенно своеобразный феномен», когда через очень много лет приезжаешь в город, бывший свидетелем крупных переживаний в твоей жизни.

«…Вдруг, когда вы ходите, — пишет Анатолий Васильевич, — по площадям, улицам и переулкам такого полузабытого города, когда он воскресает перед вами в действительности, вдруг что–то сдвигается внутри вас, и рядом с теми, кто ходит и ездит сейчас по городу, воскресают перед вами отсутствующие, может быть, уже не живущие на земле, — былое вырастает перед вами на фоне действительности и крепко хватает вас за сердце… И это неожиданно ярко воскресшее прошлое всегда кажется приятным, родным, всегда кажется каким–то другом, вернувшимся из далекого–далекого путешествия…

И вместе с тем всегда в таком воспоминании есть своя горечь не только потому, что человек стареет, а просто вследствие какой–то особенно непосредственной ясности природы времени и его бега».²⁵

Луначарский строит рассказ на контрастах и сопоставлениях, на внезапных и неожиданных, но всегда мотивированных и оправданных переходах из настоящего в прошлое, от одного воспоминания к другому, от одной подробности к другой и т. д. Этим в сочетании с эмоциональностью и красочностью описаний, покоряющей доверительностью интонации, с какой он приглашает юного читателя в мир своих чувств и переживаний, автор достигает намеченной цели: перед молодым человеком действительно раскрывается то, что ему еще только предстоит пережить, перечувствовать и понять на личном опыте в будущем.

Основные средства публицистической выразительности в очерке «Опять в Женеве» — эмоциональность, образность, композиция.

Публицистическое мастерство Луначарского в последние годы его жизни достигло высшего расцвета, обрело наибольшую силу и отточенность, обогатилось новыми чертами. Вероятно, на одно из первых мест среди них надо поставить поразительное умение сочетать широту публицистического изображения и глубину мысли с редкой лаконичностью изложения. Интересен с этой точки зрения такой пример. В 1931 г., в героическое время первой пятилетки, Луначарский в одном из своих публицистических выступлений несколько строк посвятил характеристике советского образа жизни. Была дана картина, полная оптимизма, значительности и правды.

«Наше время чрезвычайно серьезно, — писал Анатолий Васильевич. — Оно серьезно в своей радости потому, что основание нашей радости — это сознание постепенной победы на трудных и решающих путях, по которым идет наша страна. Оно серьезно в своем труде потому, что труд этот — напряженный и целью его является не только заработок куска хлеба, а построение нового мира, разрешение задачи, важной для всего человечества. Оно серьезно в своих скорбях опять–таки потому, что скорби наши — не мелкие обывательские огорчения, а какие–нибудь «неприятности», большие промашки, препятствия или потери на этом тяжелом и славном пути».²⁶

Как автору удалось добиться большого публицистического эффекта таким малым количеством слов? Рассмотрим композицию приведенного отрывка. Сначала автор выдвигает тезис: «Наше время чрезвычайно серьезно». В последующих трех фразах происходит его публицистическое наполнение. Для этого Луначарский пользуется публицистической формулой «радости — труд — скорби». Каждый из трех элементов композиции подразделяется в свою очередь еще на два, которые находятся в диалектическом единстве друг с другом:

первый — на «победа и трудность пути к ней»;

второй — на «труд для личного заработка и труд ради построения социализма»;

третий — на «огорчения обывателей и скорби строителей социализма».

Способность и привычка видеть и мыслить широко и глубоко помогли Луначарскому быстро отыскать наиболее экономную и впечатляющую форму для того, что он хотел сказать. Найти ее было необходимо, ибо публицистический образ и публицистическая мысль нуждаются для своего выражения в определенной композиции, в точной языковой и стилистической структуре. Но так как содержание и форма неотделимы друг от друга, то, чем выше и богаче первое, тем более гибкой и совершенной должна быть вторая.

Этот пример наглядно показывает, что публицистическое выступление достигает своей цели не напыщенными и витиеватыми мудрствованиями, не хитроумными литературными украшениями, а проникновением в диалектическую сложность, противоречивость и многогранность действительности, правдивым ее отображением, умением уловить и объяснить читателю ее ведущие тенденции, простотой и ясностью языка и стиля, лаконичностью изложения. Последняя не просто краткость, а концентрированность мысли и образов. В этом смысле роль формы, т. е. композиции, языка, стиля, поистине огромна.

Луначарский в совершенстве владел приемом публицистического контрастирования. Приведем отрывок из написанного им в 1932 г. для газеты «Вечерняя Москва» репортажа с Женевской конференции по разоружению:

«2 февраля началась конференция по разоружению.

Отдаленным аккомпанементом к той прославляющей мир музыке, которой сегодня полна Женева, служат треск пулеметов в Шанхае, взрывы бомб в Нанкине и стоны раненых и умирающих.

Но не пугайтесь: мир не нарушен. Войны никакой нет… Япония хотя и наносит смертельные удары своему великому соседу, но… она проливает кровь без объявления войны. Китай, обиженный, доведенный до бешенства, отвечает как может. Но и китайское правительство полно такта: оно не объявляет войны.

И все же трагический шум, который чуткому политическому уху слышен из Женевы, чертовски напоминает шум самой настоящей войны.

Но в самой Женеве, в старинном соборе Св. Петра все делегации собрались, чтобы послушать ангелическую музыку самого католического из всех новых классиков: композитора Цезаря Франка. Орган и хоры исполняют ораторию «Блаженство». Эта оратория изображает… «на земле мир и в человецех благоволение»…

Но это происходит в соборе Петра.

А если вы прислушаетесь к тому «хоралу», в который сливаются мнения государственных людей и приветствия прессы, то вы сразу заметите, что «в человецех» весьма мало «благоволения» по отношению к конференции…

Словом, этот хвалебный хор… склоняется к тому, что конференция вряд ли причинит маленькое благо, но, весьма вероятно, причинит большое зло»²⁷

В этом маленьком отрывке целая цепь контрастов: созыв конференции по разоружению и фактическое начало войны в Азии, гибель и страдания миллионов людей и дипломатический иезуитизм «необъявленной войны» благостная музыка оратории Цезаря Франка и далеко не благие намерения участников конференции, «разоружительная» ширма конференции и ее деловая, отнюдь не миротворческая суть. Цепь контрастов использована не случайно: это тщательно продуманное и строго логичное публицистическое построение. В каждом звене ее виден хорошо рассчитанный журналистский ход, публицистический прием, до предела обнажающий объективное содержание описываемых событий и фактов.

В первом звене — простое сопоставление двух фактов, известных каждому человеку, читающему газеты. Во втором — противопоставление действительной картины фактически ведущейся войны отражению ее в буржуазной дипломатии. В третьем — лаконичное изображение жизни и работы буржуазных дипломатов, привыкших под «миротворческую» музыку обдумывать, как бы половчее осуществить империалистические замыслы своих правительств. В четвертом — как бы возвращение к первому звену, но читатель всей цепью контрастов уже подведен к мысли: война — вот истинная забота буржуазной дипломатии, а «разоружительные» речи лишь удобное прикрытие этого.

Характерно, что автор не прибегает ни к каким сентенциям. Он пользуется только фактами, умело группируя их при помощи метода контрастирования, искусно создавая «мост» от одного к другому и оставляя в то же время читателю широкий простор для размышления.

Луначарский любил и умел пользоваться приемом исторической и литературно–художественной аналогии. Она служила ему стержнем публицистической характеристики рассматриваемых им социальных явлений. Когда в Германии в 1933 г. к власти пришел фашизм, Луначарский написал памфлет «Бесы», основным средством публицистической выразительности в котором была Двойная аналогия: историческая и литературно–художественная. Для разоблачения социальной сущности гермайского фашизма Анатолий Васильевич воспользовался образным строем романа Ф. М. Достоевского «Бесы», но «переадресовал» содержащиеся в нем характеристики и сообщил иное направление его обличительной силе. Достоевский, как известно, пытался найти «бесовский мир» там, где его в действительности не было, — в лагере тогдашних русских революционеров.

«Когда, — пишет по этому поводу Луначарский, — в период своего крайнего озлобления и духовного одичания Федор Достоевский решил нанести в угоду покровительствовавшей ему реакции самый свирепый удар по русскому революционному движению, он написал свой знаменитый роман «Бесы».

Этот роман представляет собой сплошную клевету, поскольку он старается охарактеризовать тогдашнее, хотя бы даже недоразвитое и страдавшее многими недостатками, мелкобуржуазное подпольное революционное движение.

Достоевский или вовсе не знал революционеров или сознательно лгал на них».²⁸

Здесь публицистическая мысль Луначарского подходит к самому важному пункту его памфлета: картина, нарисованная Достоевским, была неуместной и клеветнической по отношению к одному социальному явлению прошлого века, но она вполне уместна и точна по отношению к другому социальному явлению текущего века.

«То, — пишет Луначарский, — что было неверно относительно зачаточной революции в России, было совершенно верно относительно господствующей сейчас реакции в Германии.

Да, бесы. Словно из какой–то черной, смрадной бездны поднялись некультурные, дикие люди. Словно какая–то отрыжка давно прошедших веков варварства вдруг отравила атмосферу великой страны».²⁹

Аналогия между гитлеровской Германией и образами романа «Бесы» нужна была Луначарскому для того, чтобы показать «бесовский характер германского фашизма». Но в этом заключалась лишь половина задачи, связанная с литературной аналогией. Другая, еще более важная часть задачи требовала развития литературной аналогии в историческую. Публицист сравнивает положение и поведение господствующих эксплуататорских классов минувшего и настоящего веков и при помощи этого подводит читателя к пониманию чрезвычайно важной исторической закономерности: господствующие эксплуататорские классы всегда стремятся приписать своим противникам те черные качества, которые характеризуют их самих. Они не останавливаются перед тем, чтобы оклеветать и очернить идеалы и вдохновляющуюся этими идеалами деятельность революционеров.

Но времена меняются. Неумолимый ход истории разоблачает клеветников. И картина, нарисованная больным воображением крупного русского художника, каким был и остается Достоевский, со временем становится зловеще точным изображением того, что происходит в лагере трепещущих перед социалистической революцией господствующих эксплуататорских классов нынешнего века, в лагере буржуазии.

История позаботилась о том, утверждает Луначарский, чтобы обличительный пафос Достоевского нашел свой истинный, действительный и прямой адрес. Отправленное оружие художественного слова, нацеленное эксплуататорским строем в сердце революции, обратилось против него самого.

Полны оптимизма и веры в будущее заключительные слова памфлета:

«Может быть, бесы покружатся еще не только над Германией; может быть, закружатся бесы разные, будто листья в ноябре, над многими странами беспросветной буржуазной осенью, студеной буржуазной зимой, которая постепенно замораживает и капиталы, и капиталистов, не говоря уже об их жертвах. Но ничто не остановит пролетарской весны!»³⁰

Теперь, почти через сорок лет, эти слова, правота которых подтверждена историей, воспринимаются как пророческие.

Анатолий Васильевич был большим мастером политического портрета. Его перу принадлежит множество выразительных портретных характеристик политических деятелей первой трети XX в. Они представлены в различных жанрах. Это и памфлет «Раймон Пуанкаре», и портретные миниатюры, вкрапленные в текст отдельных произведений, и пр. Своеобразный публицистический групповой портрет участников сессии Подготовительной комиссии к конференции по разоружению дал Луначарский в корреспонденции «Большой русский день», напечатанной в «Правде» 16 декабря 1927 г.:

«Оглядываясь вокруг в своем стеклянном зале так называемого «садового» павильона, можно было видеть целый ряд интересных голов.

Вот председатель Лоудон, голландский посланник в Париже, красивый пожилой человек с лицом англосаксонского типа, опирающийся с некоторым нетерпением на свой председательский деревянный молоток.

Вот рядом с ним характерная голова и худое лицо секретаря Мадарьяги, ни дать ни взять похожего на аскетических монахов испанского художника Зурбарана. Вот лицо совершенно иного порядка: улыбающееся «костромское» лицо Альберта Тома. Другой француз, другой социалист приблизительно того же колорита и калибра — Поль Бонкур, первый тенор Лиги наций, сидит за столом с лицом актера под синеватыми вьющимися густыми сединами.

Вот маленький и невзрачный Бенеш, а вот представительный Политис — хороший юрист, грек, донесший до Лиги наций утонченное плутовство афинских софистов.

Вот одна из оригинальнейших фигур совещания: довольно грузный старик, всем обликом своим, маленьким носом между двумя толстыми щеками, очками, съезжающими на самый конец этого носа, широкими воротничками и всей повадкой живо напоминающий джентльменов диккенсовской эпохи. Это лютый враг Советской России господин Мак–Нейль, ныне лорд Кешендун, руководитель английской делегации».³¹

Эти строки мог написать только человек большой эрудиции, культуры и политического опыта, знаток мировой истории, литературы, живописи, тонкий и острый наблюдатель, талантливый публицист. В созданной им миниатюре четко нарисован каждый индивидуальный портрет, а все вместе они складываются в собирательный портрет европейской буржуазной дипломатии, какой она была в период между двумя мировыми войнами. По–прежнему распоряжаясь судьбами народов, она уже лишена могущества и величия своего прошлого — дипломатии Англии XIX в., Испании XVII в., Древней Греции. Она еще обладает сокровищами мировой культуры, но берет из них то, в чем нуждается буржуазия XX в., например «утонченное плутовство афинских софистов». Европейская дипломатия еще занимается серьезными делами, но они все больше напоминают театральное представление, а их участники — актеров, вроде похожего на аскетического католического монаха Мадарьяги, «первого тенора Лиги наций» Поля Бонкура или лорда Кешендуна, прячущего под маской джентльмена диккенсовской эпохи лицо лютого врага Советской России. Это осколки прошлого, но они еще способны посеять пацифистские иллюзии, под прикрытием которых мир может быть ввергнут в пламя новой войны, как это очень скоро и случилось.

* * *

В литературном наследии Луначарского множество высказываний о публицистике и публицистах. Они метки, остроумны, оригинальны. Но вероятно, самым важным и существенным достоинством их является то, что они оставляют впечатление нерасторжимого, органического единства теоретических представлений Анатолия Васильевича о публицистике с его творческой практикой. Как в своих суждениях, так и в практической деятельности он постоянно сближал публицистику с искусством, наукой, политикой. Все они, по его убеждению, чтобы служить партии, рабочему классу, трудящимся, должны быть в тесном союзе, так как хотя и разными средствами, но решают одни и те же высокие и благородные задачи.

Незадолго до смерти Луначарский написал статью «Мысли о мастере». Она была напечатана в «Литературной газете» и поэтому, естественно, обращена прежде всего к писательской аудитории. Но содержание ее имеет прямое отношение и к публицистам. Для журналиста, труд которого во многом родствен труду писателя, очень интересны высказывания Анатолия Васильевича о том, какими качествами должен обладать подлинный мастер пера, о сущности и значении литературного мастерства, о соотношении литературной формы и идейного содержания и пр.³²

Сам Луначарский был мастером в самом глубоком понимании этого слова. До последнего вздоха он сохранил блеск своего таланта и силу мастерства, осуществляя один творческий замысел за другим.

Луначарский оставил глубокие, меткие и яркие характеристики творчества многих выдающихся публицистов. Он называл А. И. Герцена «великим отцом прогрессивной мысли в России»,³³ «несравненным художником–публицистом»,³⁴ высоко ценил «освобождающую силу этого до дна свободного гения»,³⁵ призывал «учиться у Герцена страстному, личному, кровному отношению к общественности».³⁶ С величайшим уважением Анатолий Васильевич относился к Н. Г. Чернышевскому, считая его «крупнейшим из предтеч коммунизма в нашей стране»,³⁷ видя в его произведениях «такое проникновение в сущность социальной жизни, такой глубокий анализ, который поднимает самостоятельную мысль Чернышевского почти до уровня марксистской мысли, несмотря на то, что базой для него была отсталая Россия».³⁸ Вслед за Н. К. Крупской он находит много общего между Лениным и Чернышевским, «общее и в ясности слога, и в подвижности речи, которая соответствовала громадной подвижности мысли, в широте и глубине суждений, в революционном пламени, который никогда, однако, не перерождался в трескучую фразу, в этом соединении огромного содержания и внешней скромности, и, наконец, в моральном облике обоих этих людей».³⁹

Луначарский не раз высказывался о М. Горьком как художнике и публицисте. Он говорил, что «Горький — писатель–политик. Он — самый большой писатель–политик, какого до сих пор носила земля. Это потому, что никогда еще земля не носила на себе такой гигантской политики»,⁴⁰ что «Горький — огромной талантливости рабкор, пришелец из мира труда»,⁴¹ «величайший рабселькор, человек, принесший нам жгучую корреспонденцию из мира, до сих пор ни разу не обретавшего столь красноречивого голоса».⁴²

В работе «Писатель и политик», в которой основным средством публицистической выразительности является политическая мысль, Луначарский разрабатывает тему, над искажением и извращением сущности которой так много поработали буржуазные идеологи и публицисты. Они изо всех сил пытались представить, что художественная литература и политика несовместимы, что писатель и политик — антиподы. Анатолий Васильевич дает прямо противоположное, марксистское решение проблемы опираясь при этом на замечательнейший пример А. М. Горького.

Уже в самом заголовке прямо формулируется проблема, которой посвящена статья: о соотношении литературы и политики, о социальной роли искусства. И в первом же абзаце просто, лаконично и точно высказана главная мысль, которая развивается потом на протяжении всей статьи:

«Мы, марксисты, знаем, что всякий писатель является политиком. Мы знаем, что искусство есть могущественная форма идеологии, которая отражает бытие отдельных классов и в то же время служит им орудием самоорганизации, организации других подчиненных классов или таких, которых они хотят подчинить, и дезорганизации враждебных. Мы, марксисты, знаем, что даже те писатели, в произведениях которых на первый взгляд и в лупу не найдешь политики, на самом деле являются политиками».⁴³

Далее Луначарский разбирает разновидности «писателей–политиков, отрицающих всякую политику». Одни из них (сознательно или бессознательно) развлекают публику пустяками, уверяя, что стоят вне политики. Но на деле они выполняют политическую задачу, отвлекая массы от серьезных проблем жизни. Такое искусство — «развлекающее», «отвлекающее» — Анатолий Васильевич метко и образно характеризует как «крупное политическое оружие для карнавального утешения толпы, которой, быть может, очень и очень не хватает хлеба».⁴⁴

Другая разновидность такого писателя — романтик, который «провозглашает пассивность самой высшей мудростью и благороднейшей чертой духовной аристократии. Он призывает к отказу от борьбы и строительства, он зовет уйти в мечту и насладиться вместе с ним безграничностыо сил человеческого воображения».⁴⁵ Но это тоже политика, говорит Луначарский, — «политика, в большинстве случаев проводимая слабохарактерными представителями мелкой буржуазии». Она не может не найти себе «снисходительного одобрения со стороны господствующих классов, которые крепко держатся за действительность».

Автор статьи подводит читателя к единственно верному выводу:

«Да, одни ведут политику, отрицая ее на словах, потому что так оно хитрее, так легче добиться своих целей. Другие ведут политику, не подозревая этого, искреннейшим образом считая себя далекими от всякой политики».⁴⁶

И здесь Луначарский формулирует один из центральных пунктов марксистско–ленинского понимания искусства, его социальной роли, его громадного политического значения, его партийности, которую одни классы старательно скрывают, а другие, наоборот, открыто провозглашают.

«Всякий класс, — говорится в статье, — защищает свои интересы, но не всякому классу выгодно в этом сознаться. Классы, интересы которых явно противоречат интересам огромного большинства, стараются защищаться, пользуясь всяким прикрытием, и искусство является для них хорошим политическим оружием именно постольку, поскольку им можно прикрыть свои хищные намерения.

Совсем в другом положении оказывается класс, которому нечего скрывать свои интересы, потому что они совпадают с интересами огромного большинства человечества».⁴⁷

Так Луначарский вскрывает глубочайшие объективные причины, обусловливающие коренную противоположность буржуазного и пролетарского толкований соотношения политики с искусством. А далее он не только убедительно доказывает партийность, политический характер всякого искусства, но и подчеркивает новое качество той политики, которую проводит рабочий класс, его партия — партия коммунистов.

Эта политика, пишет Луначарский, имеет громадное значение для развития литературы, она «непременно содаст и гигантскую литературу. Эта гигантская литература уже начинает расцветать…».⁴⁸ Ее представляют советские писатели и крупнейший среди них — А. М. Горький. У них естественна и органична теснейшая связь художественного творчества с публицистикой, с политической деятельностью.

Луначарский, изучая произведения Горького, рассмотрел проблему соотношения художественного и публицистического творчества. Он писал: «Нашим художникам нечего бояться быть публицистами в своих художественных произведениях в том ли смысле, что сами образы их насыщены определенным идейным зарядом, или в том смысле, что их идеи не вмещаются в образы, что рядом с тканью образного рассказа они дают жгучую агитационную речь, обращенную к читателю, в том ли смысле, что писатель, обычно выступающий как художник, пишет письма обществу как публицист, как народный трибун.

Нам этого нечего бояться, ибо наш художник никак не может чувствовать себя приниженным от того, что он окажется очень близким к жизни и напоенным ее силами. Наоборот, приниженным кажется ему тот худосочный художник, который далек от жизни, в котором не бьются полным пульсом ее живые соки».⁴⁹

В произведениях Анатолия Васильевича можно найти и обстоятельные, и лаконичные, но одинаково глубокие и выразительные характеристики многих других публицистов — М. Е. Салтыкова–Щедрина, В. Г. Короленко, Г. И. Успенского, В. В. Воровского, М. С. Ольминского и др.

И конечно же, Луначарский с большой любовью, часто и неизменно очень интересно писал о публицистической деятельности В. И. Ленина. Его характеристика публицистического стиля Владимира Ильича, безусловно, является одной из лучших в нашей литературе. Луначарский говорил, что

«стиль Ленина, как публициста. определяется двумя основаниями. Во–первых, Ленин — человек, который убеждает… Каждая его статья есть определенного рода лекция, доклад, реферат, аргументация, которая должна оставить после себя определенный след, изменить определенным образом настроения, выводы, мнения той аудитории, к которой он обращался…

Кроме того, Ленин хочет быть понятным возможно большим массам…

Может быть, на этих коренных основаниях можно было бы построить нечто вроде учения о ленинском стиле, убеждающем стиле, полемически широком, популярном… в стиле Ленина есть вместе с тем публицистический стиль пролетариата в его лучшей форме».⁵⁰

Анатолий Васильевич очень ярко и точно отметил огромную силу воздействия публицистического слова Ленина, превосходство его стиля над стилем идейных и политических противников.

А. В. Луначарский с честью прошел ленинскую школу публицистики, усвоил ее уроки и по праву занял место среди крупнейших партийных публицистов. Мастерство его высоко и многогранно. Оно должно быть предметом внимательного и глубокого исследования, служить средством воспитания и обучения советских журналистов.