Личность Христа в современной науке и литературе (Об «Иисусе» Анри Барбюса)

(Стенограмма диспута А. В. Луначарского с митрополитом Ал. Введенским, 3 октября 1927 г.)

Председатель. Товарищи, диспут на тему «Личность Христа в современной науке и литературе» объявляю открытым. Слово предоставляется А. В. Луначарскому.

Луначарский. Товарищи! Сегодня мы будем иметь вечер, в значительной степени отличающийся от тех многократных диспутов, в которых я уже имел удовольствие встречаться с гражданином Введенским. Сегодня будет, в сущности говоря, не диспут даже. Я хочу сделать доклад главным образом о работах нашего знаменитого гостя Анри Барбюса ¹ в области христологии. В этой области он издал две книги, из которых вторая представляет собой серьезнейший научный труд.² Значительная часть тех взглядов и тенденций, которые проводятся Барбюсом в этой книге, на наш взгляд, являются совершенно правильными. Мифологическая школа ³ по вопросу о существовании Христа получила новое подтверждение в книге Барбюса, несмотря на то что он признает существование Христа.

Но вместе с тем Барбюс в отдельных весьма существенных пунктах ищет своих собственных путей, используя большой материал и прежде всего свою художественную интуицию. Это новое в вопросе о личности Христа Коммунистическая партия считает неправильным. Я тоже считаю этот подход Барбюса неправильным, но в то же время нахожу его чрезвычайно интересным, заслуживающим внимательного разбора и достаточно обоснованного отражения.

Таково будет содержание моего доклада. Гражданин Введенский имеет свои собственные воззрения по этому вопросу, который его касается очень близко. У меня нет никаких данных думать, что его воззрения совпадут с моими, поэтому, после того как он выскажет свою точку зрения, я в последнем слове дам оценку тех разногласий, которые выяснятся между нами и Барбюсом и между нами и гражданином Введенским. Позвольте теперь приступить к самому докладу.

Коренной вопрос, который сегодня будет подлежать нашему рассмотрению, заключается в следующем: действительно ли Иисус из Назарета, называемый Христом, представляет собой историческую личность, или это есть целиком личность легендарная? Является ли Евангелие повестью о том, что было, или это есть роман, повесть, так же как «Илиада» Гомера, например, роман, сотканный из разнообразных легенд, верований, в результате требований определенного времени соединенный в виде нескольких версий (с постепенными позднейшими редакциями) воедино, так что никакой исторической личности за всем этим не лежит?

Наука арелигиозная, т. е. не имеющая религиозных предрассудков, и часть таких ученых, которые сами себя называют верующими, как Альфред Луази ⁴ — вождь модернистов католиков, приходят к заключению, что тут нельзя прийти к каким–нибудь прочно обоснованным выводам и что на вопрос, жил ли когда–нибудь такой Иисус, можно ответить, что либо вовсе не жил, либо если жил, то мы ровно ничего о нем не знаем. Все же, что мы о нем знаем, — легенда, постепенно создавшаяся, фальсификация, акт народного творчества, выдумка, собрание всего, что носилось в воздухе, рассказ, выдуманный, наконец, быть может, людьми, думающими, что пишут правду, средактировавшими и создавшими биографию лица, которое никогда не существовало.

Вопрос о том, как вообще слагаются такие легенды и как создаются чрезвычайно живо лица, которых кто–то «почти видел», рассматривался нами давно, но в другой области — в области проверки легенд и мифов вообще.

Мы знаем, как возникают легенды и мифы. Одно время в области обследования всякого рода эпических поэм, религиозных традиций, мифических сокровищниц отдельных религий господствовал такой взгляд, что в недрах всех этих легенд лежат очень, очень древние, возникшие десятки тысяч лет тому назад представления, имеющие характер одушевления, драматизации больших явлений природы. В литературе значительное развитие это воззрение получило в произведениях А. Эрнеста, Миллера ⁵ и других. Наравне с европейской литературой и у нас вслед за академиком Веселовским ⁶ начали раздаваться голоса, что почти всегда, когда присматриваешься к этим стародавним преданиям, видно, что в них отражается история, хотя иногда они являются смесью нескольких исторических эпох. Одна редакция отражает быт XIII века, потом входит дополнительная часть исторического ингредиента, воспоминание, относящееся к позднейшему времени. Как геологи снимают с земли пласт за пластом и находят все более и более древние формации, так и исследователь легенд находит, что они росли вместе с жизнью, постепенно впитывая и некоторые исторические явления.

При внимательном рассмотрении и того и другого тезиса оказывается, что, конечно, неверно пытаться решительно все, что передает легенда, предание, сводить к солярному мифу, к истории мифа о солнце, но также неверно предполагать, что событие хотя бы сколько–нибудь точно может отражаться в народной памяти и творчестве.

Конечно, многое сейчас же стирается, изменяется под действием времени и творческой фантазии. И эта точка зрения, что народы, все нации, обладающие большим запасом такого мифического материала, получают какой–то исторический толчок или впечатление, инкорпорируют, включают это новое историческое явление, совершенно видоизменяя его, приспособляя к общему своему мифическому мышлению, — это подлинная истина, которая в большинстве случаев давала ключ, могущий отпереть всякие трудности в деле истолкования происхождения и развития величайших созданий человеческого коллективного творчества.

Эти общие предпосылки я сделал для того, чтобы несколько яснее были потом те аналитические приемы, которые придется употреблять, когда мы будем говорить о развитии христианства.

Впервые в христианской религии, как таковой, из действительно подлинных документов мы узнаем о таком явлении, как послания, письма апостола Павла. При этом большинство писем апостола Павла являются разоблаченной подделкой: последние редакции относятся к более поздней поре, и лишь небольшой остаток писем должен быть действительно отнесен к памятникам организованной работы ранее существовавших церквей. Излагать действительную историю этих документов я не буду, это другая задача; я только констатирую, что в этих письмах Павла отразились и более поздние сочинения, например Деяния апостольские в первоначальной редакции, а также и гермы,⁷ различные записки и документы. Но там никакой речи о том, что Иисус был человек, нет совершенно.

Если мы рассмотрим, что говорится о Христе как личной и персональной силе, лежащей в основе целого движения, то увидим, что Христос есть божество, точно определяемое как сын божий, как такое божество, которое страдало, умерло и принесло человечеству искупление.

Легенда о боге, умершем мучительной смертью и воскресшем, — это был широкий лозунг, который повторяли очень многие церкви, и христианские, и антихристианские. В разных местах были группы людей, которые верили во Христа, сына божьего, помазанника божьего, который есть «сын человеческий», некий прообраз «духовного Адама», который пережил страдания, принес себя в жертву и в результате этой жертвы принес искупление человечеству.

Присматриваясь ко всей тогдашней культурной атмосфере, к естественному для того времени представлению о тогдашнем мире, приходится прийти к заключению, что голоса, проповедующие о Христе воскресшем, были очень невелики, и церкви, которые этот догмат положили в основу, играли роль небольшой кучки среди гораздо более широкого движения людей, верящих в сына божьего, который еще должен принести воскресение всему миру.

Вот что Барбюс пишет: «Под влиянием философских школ и восточных мистерий волшебные религии с их герметическими литургиями, имеющими иногда пугающий характер, так называемые религии с мистериями распространились вокруг всего бассейна Средиземного моря. Вокруг еврейского народа, на юге — в Египте, на востоке — в Месопотамии, на севере — среди греков Малой Азии, на западе — среди финикиян и сирийцев, различные культы располагались вокруг одной и той же центральной идеи: бог, который умирает и воскресает… Эти боги назывались: в Египте — Озирис, во Фригии — Аттис, Мелькарт — в Финикии, Таммуз и Мардук — в Месопотамии, Адонис — в Сирии, Дионис — в греческих землях и Митра — в Персии».⁸

И прибавляет правильно, что это не были потусторонние, недостижимые, неприступные боги; такой бог являлся посредником между первоначальным творцом мира и человеком, это было божество, связующее высшее существо с землей, и оно изображалось в виде человека. В некоторых случаях рассказывался целый ряд событий и «фактов» из жизни этого божества на земле, его смерти и периодического воскресения с отражением человеческой судьбы и мистического культа, в котором адепты отождествляются с богом.

Позвольте это совершенно правильное положение Барбюса, опирающееся на завоевания современной науки, несколько углубить.

Почему по всему бассейну Средиземного моря выдвинулась на первый план эта религия о боге и царе, не правящем всем, не всемогущем и всеблаженном, а о трагическом боге, у которого своя тяжелая судьба, в жизни которого, в существовании которого существеннейшим является то, что он смертен и что он умер или много раз умирал, причем воскресал после этой смерти и божество свое восстанавливал? Основная мысль этого, основное построение, которое лежит в глубине всех этих мифов, очень древнее и отражает собой явления мира, как их наблюдал первобытный человек или даже не первобытный человек — первобытный был погружен в явления колдовства, — а такого рода заинтересованность в мировых явлениях и большое внимание к ним возникли вместе с развитием скотоводства и земледелия. Человек, когда он начинает переходить к обожествлению всякой силы, от которой зависит его хозяйство, от которой зависит урожай на его нивах, видит в природе, во внешнем мире не только ход событий. Ничуть не бывало. Он видит смену дня и ночи, он видит смену зимы и лета, благоприятного для его хозяйства тепла и смертоносных засух и т. д., и соответственно с этим его мысль начинает работать в направлении осмысливания этого постоянно повторяющегося погасания солнца и его нового возрождения. Мы даже знаем, что современные дикари, наблюдая движение солнца, до сих пор еще не всегда уверены в том, что после зимы опять придет лето. Они с необыкновенной страстью через своих шаманов или колдунов, когда приходит весенняя пора, стремятся помочь солнцу победить. Мир представляется живым богом. Бог боролся с тьмой, побеждал свет; доброе начало, от которого делается хорошо, боролось со злом, которое заставляет терпеть мучения и накладывает тяжелую руку на всю судьбу человека. И вот сам человек, как охотник и воин, привыкший к борьбе, вносит это понятие борьбы в те грандиозные спектакли, крайне жестоко захватившие его, которые представляли для него все стихии мира.

По мере развития религиозных идей в эпоху, когда начало вырастать в связи с интересами аристократии духовенство, вырастало и вот это божество, как абсолютно высокая и мощная сила (потому что опираться на такого всемощного господа хотела аристократия, эксплуатирующая большинство), тогда лицо бога, особенно ярко выраженное в солнце, лицо бога, который периодически умирает и воскресает, отделилось от этого всемощного божества; и получился один бог, который равен себе, и несколько богов, целая семья, группа богов, всегда равных себе.

В большинстве культов было так. Только в персидском культе видим мы двоякое начало, почти равенство сил добра и зла, охвативших мир.

В каких же отношениях друг к другу стоят эти боги?

До какой высоты своего всемогущества божество возносится над миром? Может быть, думать об этом божестве как о человеке не пристало? А в то же самое время этот бог, который влияет на стихии, приближает к нам солнце, вносит перемены в погоду, влияет на хозяйственный кругооборот, освящает каждый шаг в жизни, этот бог, который ближе к людям, чем верховное божество, это — посредник с настоящим богом, это — сын богов, которому дано поручение от бога, как сатрапу дается поручение от царя.

Это представление ближе подходило к таким сынам богов, как Адонис, Мардук. Это не боги, а сыны бога, более близкие к человеку.

Поскольку солнце и вся его судьба связывались с личностью человека, солнце было богом более понятным и близким; всем религиям солнечников, в которых бог сливался с солнцем, ясно было, что этот бог — борец. Он ведет борьбу и время от времени оказывается пораженным, а потом воскресает Человек в своих борениях то терпит поражения, то побеждает. И несомненно, человек старался участвовать в этой борьбе. Даже в таких религиях, как в дуалистической персидской, говорится, что когда спаситель мира явится, чтобы победить зло, то он станет во главе людских полков, которые пойдут вместе с ним.

Вся помощь человека с точки зрения магической логики должна была заключаться в том, что, помогая, человек жертвовал. Если богу трудно справиться самому, то человек приносил ему жертву. И человеку казалось, что бог даже после смерти должен вспомнить об этой жертве и выйти из могилы. Это имело характер содействия божеским страданиям, содействия божескому воскресению.

При этом человек жертвовал самым дорогим — жертвовал даже своих детей. Беспрестанно в истории натыкаешься на такие факты: если царю хотелось показать, что он страстно хочет взять какой–нибудь город, то он приносил своего первенца. Это самая большая жертва, какую только можно было принести.

Отсюда и происхождение легенды принесения в жертву сына божьего для того, чтобы спасти мир.

Авраам должен был пожертвовать Исааком. Но бог остановил его нож, уже занесенный над сыном, и велел вместо сына заклать агнца. Этот красивый интересный миф еврейского народа как раз ознаменовывает собой переход от человеческой жертвы к жертве агнцем и другими животными. Вспомните пасхальные жертвы первобытного мира. В связи с этим и жертва сына божьего символически изображается в виде особого метафизического агнца, принесением в жертву которого спасается мир. До рассматриваемого нами периода агнец фигурирует целые тысячелетия, в особенности у пастушеских народов, как искупительная жертва.

В больших культурных центрах жертва богу принимала характер церемониала. Это было большое великолепное празднество, которое сопровождалось вначале человеческими жертвоприношениями. Был и такой ход идей: ценный человек заменялся человеком не ценным, т. е. приносили в жертву не царского сына, а раба или осужденного на смертную казнь преступника. Но чтобы повысить эту жертву, на место самого дорогого человека — царского сына, скажем — нужно было заменяющую его фигуру окружить возможно большей пышностью. На него надевали корону и разные украшения, являющиеся признаком венценосного человека. Притворялись, как бы отчасти обманывали бога или, чтобы вообще увеличить значение этой жертвы, будто это действительно царственное лицо, воздавали ему царские почести, а к концу празднества приносили его в жертву.

Для всех жителей Средиземного моря это было грандиозное, потрясающее празднество, имевшее целью помочь солнцу в один из весенних дней повернуться к воскресению. Люди приносили в жертву все, что есть дорогого, чтобы помочь божеству воскреснуть. Это был самый трагический и самый возвышенный праздник: после него оживала, обновлялась вся природа.

Как я уже сказал, позднее приносили в жертву овцу или жертвовали бумажных человечков (так в позднейшие времена стали делать в Китае), или изображали жертвоприношение при помощи актера, который не должен умереть, а должен только представить, будто он умирает.

И актер мог, к всеобщему удовольствию, представить, как потом бог воскресает. Эти праздники дали основной мотив трагическому театру, который потом приобрел блестящую форму и в Древнем Вавилоне, и в гораздо более близкой для нас античной Греции, где всегда, какой бы характер трагедия ни принимала, когда изображались герои, считалось необходимым, чтобы получился катарсис,⁹ т. е. очищение посредством страданий, искупление, разрешение. В этом лежит первоначальное представление, первоначальный спектакль, который вовсе не был театральным спектаклем, а был изображением судьбы, гибели бога. Когда начали потом изображать разных героев — Ореста ¹⁰ и других, то все знали, что речь идет о Дионисе, что это он первоначальный герой, но этот сын божий, умирающий и воскресающий, мог быть в разных масках. Их было много.

Здесь видно, что основной культ, расплывшийся, растворившийся потом почти во всех культах, был проводником определенного представления и в христианских кругах. Это говорит о том, что сам сын божий Христос, как умирающее и воскресающее божество, есть сколок с религий, существовавших раньше.

На сцене Малого театра идет интересная пьеса т. Глебова «Загмую».¹¹ Это не выдумка и не фантазия: в основу этой пьесы положен действительно существовавший в древности праздник, который сводился к тому, что кого–либо из рабов выбирали на царство, ему присваивали известный авторитет, и он мог распоряжаться в этот день, как настоящий царь. Этот праздник обозначал собой обновление мира; в этот день как бы падали все социальные перегородки между классами; и хотя избранный раб представлял собой полушутовского главу, но все же он в этот день царствовал, а затем он должен был быть распят перед лицом солдат; к нему применялась та мера, которую мог применить настоящий правитель.

Интересно, что и в Палестине был такой праздник, при котором однодневным царем выбирался человек из числа рабов или из числа преступников, и ему придавалось имя Варравы, это значит — сын отца, сын божий. Это имя докатилось до нас и через Евангелие. Из какой легенды, из какого источника народного творчества появилась эта интересная сцена непосредственной казни Христа, неизвестно, но тут отразился, между прочим, и сам ритуал распятия, и принесения в жертву человека, который выдается за царя: в Евангелии говорится, что перед распятием Христа народ спросили: «Кого вам отпустить — Христа или Варраву?»

Вообще евангельский роман чрезвычайно сильно опирается на этот ритуал. Это — один из корней христианского вероучения.

Есть и другой, в большей части еврейский, который нужно принять во внимание как связанный более тонкими корнями с мифом о боге–спасителе, который был послан Мессией.

Во многих религиях вообще мир принимается как общая гибель богов: к концу мира придет такая зима, такая ночь, из которой не. будет выхода. Это пессимистическое представление. Другие говорят: нет, свет победит окончательно, не будет зла в природе, придет свет и все осветит. Мучительная борьба с природой истолковывается как неудачное предварительное столкновение. В солнечных религиях и их мистериях говорится, что придет такой спаситель, который будет воплощать предвечного сына, предвечного Христа, который на земле одержит окончательную победу. Этот Мессия награждается победными чертами, он изображается как какой–то полководец, который на сияющем коне, облаченный в сияющие доспехи поведет за собой победоносные полки. Это будет настоящий Мессия — освободитель мира.

В то время как это представление выражает собой аристократический подход к надежде на пришествие Мессии, существует еще и демократический подход демократических сект, которые иначе представляли себе облик спасителя. Вы знаете, что беднота играла огромную роль в еврейском народе, эта беднота приписывала вождю другие черты.

Всякий бедняк знал, что сын божий, этот Мессия — это лицо, которое должно переживать всякие унижения, которое должно быть затемнено. Так, о солнечном боге Самсоне рассказывают, что ему отрезали волосы и он оказался обессиленным. В бесконечном количестве легенд, сказаний и просто сказок говорится об этом временном унижении, из которого потом выходит свет. И так как еврейский народ бесконечное число унижений и страданий вынес на своем историческом пути, то во время всяких невзгод, которые обрушивались на него, он персонифицировал в лице этого Мессии судьбы еврейского народа: сколько невыносимых страданий этот народ терпеливо переносит. Ничего, терпите, потому что этими страданиями купите право воссесть на престоле рядом с отцом. Это представление о мучительной и нищенской жизни, об униженном положении, в котором появится та правда, которая должна потом воссиять, является чрезвычайно важным источником евангельской легенды.

Ко времени, о котором мы говорим, эта религия катастрофы, эта религия смерти и воскресения, страдающего бога, униженного бога, близкого к человеку, выдвинулась на первый план. Она выдвинулась потому, что за ней шло грандиозное социальное явление. Колониальный порабощенный еврейский народ снова и снова восставал против тогдашних империалистов, т. е. римской империи.

А тогдашний пролетариат больших городов — не теперешний пролетариат, потому что фабрик и заводов тогда не было, но пролетариат–беднота, у которой нет никакого имущества, — грозил восстаниями, всюду шел глухой ропот. Эти восстания принимали религиозный характер.

Говорили о сынах таинственной девы, тем более что солнце выходит из созвездия Девы, когда идет к своему «воскресению». Разным образом говорили о появлении то там, то здесь спасителя, придавая этому чисто религиозный характер, представляя его как некоего Спартака,¹² который скажет, что «я принес не мир, а меч», который скажет: «Продай одежду и купи меч». Это была революционная редакция христианства, которая заставляла страдавшую демократию собираться вокруг знамени такого рода и думать, что искупляющий сын божий, который будет несчастным и придет пострадать за тех, кто особенно страдал, кто особенно нуждается в искуплении, — что он является прежде всего революционным вождем этого угнетенного народа.

Рядом с этим шло пацифистское течение. Все эти восстания подавлялись железом, топились в крови, и появлялась масса учителей, миссионеров мессианизма, которые приносили в народные массы страдавших и роптавших добрую весть — Евангелие, которые говорили, что неверно это, не так, не с мечом придет спаситель, не будет это революционным восстанием, а искупление совершится путем огромного морального возрождения и надо для этого только сильно верить, что искупление впереди есть.

Рекомендовалось покориться безропотно всей неправде мира, но самому неправды не творить, подготовляться в своей чистоте, внять голосу проповеди тех, кто подготовляет пришествие Мессии, подготовляться в чистоте в том смысле, чтобы самому не быть злым. Отсюда вытекает заповедь о непротивлении злу насилием: «Если тебя ударят по одной ланите, подставь другую».

Интересно, что Евангелие говорит: хотя Мессия и пришел, хотя он проповедовал, как нужно человеку вести себя, чтобы спастись, и умер, искупляющий грехи мира смертью, но это был предварительный приход, а будет второе пришествие, и это второе пришествие будет грозным страшным судом. Это будет суд над всей земной неправдой, но он отведен в неведомое будущее. Бог придет во второй раз, а пока смиритесь и терпите. Это было великолепное приспособление, оно давало огромную надежду, давало силу терпеть, но иногда терпение лопалось и приводило к трагическим результатам, вплоть до восстаний и полного отчаяния, при котором нельзя было больше существовать на свете.

Вот те черты, которыми характеризуется христианство без Иисуса. Во время жизни Павла никто не знал про Иисуса, где он родился, кто он был, чем жил, был ли он какой–то плотник, — об этом ни одного звука. И только позднее Павел говорит, что по пути в Дамаск он видел божество в виде человека. И в сущности говоря, очень мало значения придавалось плотскому Иисусу, а, повторяя его учение, все время говорили: знайте, что Христос наш страдал, он уже умер, уже воскрес и несет с собой все возможности воскреснуть человеку. Нужно верить в этого Христа и слушать его апостолов, посланных им в мир. И только когда уже начались ритуалы среди тех, кто об этом говорил, тогда только возникло представление о человечности Христа.

Но в то же самое время здравомыслящие христиане стали говорить: если он был бог, то как он мог страдать?

Одно с другим не вязалось. И самый удивительный переход мысли совершился на том неожиданном представлении, что это был действительно сын плотника, у него было тело, он жил, ходил и потому мог быть реально распят. Несомненно, что все же это были только догадки и им нельзя было сразу поверить. Но после известного периода времени, когда христианство созревало вокруг определенных исключительно божественных личностей, никакого облика человеческой плоти не имевших, после большого промежутка времени, когда все умерли, кто «жил одновременно с Христом», тогда возникла потребность демократической части церкви в более подробном рассказе об этом Христе. И тут начинается колоссальная гениальная работа по собиранию легенд, потусторонних, солнечных, мифических описаний ритуала, жертвоприношений, взятых и из пророков еврейских и их представлений о Мессии в разных редакциях. Все это начинает сплачиваться, берутся всякие ходячие положения, речи и т. п., собрание которых мы называем Евангелием.

Позвольте пойти дальше и опять цитировать Барбюса:

«В культ этих богов почти всегда входило крещение водой и литургический пир, где, опоражнивая священный кубок или вкушая от мяса жертвы, они утверждали себя причащающимися крови и телу самого бога. Подобные верования и церемонии встречались также и в орфизме, где воскрешение бога Загрея еще являлось искуплением первоначального греха титанов, убивших его, — предков нынешних людей. То же самое можно сказать и о боге Сандане, божестве того самого Тарса, откуда пришел Павел».¹³

Я должен только прибавить к этому несколько слов.

В первоначальном жертвоприношении человеческом, а также позднее, когда оно превратилось в жертвоприношение агнца, этого агнца не только закалывали, но и пожирали, съедали. Это был колоссальный акт людоедского культа, где считалось, что если съесть тело своего врага, то от этого прибывают громадные силы. Этот первоначальный, просто кулинарный культ сказочных времен, когда за человеком охотились и пожирали его, остался и для утонченных культов. Человека, который представлял собой бога, убивали, ели его тело и кровь в полном смысле слова, раздавая их в первую очередь жрецам, аристократам. И такие люди оказывались не только сотрапезниками бога, но они являлись и богоедами, вследствие чего в них вливалась божеская сила. Это оставило свой след в бесчисленном количестве литургий, где так или иначе говорится, что нужно причаститься плоти и крови своего бога. И как китайцы заменили жертвоприношение человека тем, что сжигают сделанные из бумаги фигурки человека, по такой же логике, когда культура выросла и людоедство оттерлось назад, решили сделать это символически, — хлеб и вино благословить и магически, путем колдовства, «превратить» в тело и в кровь. До какой степени мысль человеческая останавливалась на этом не только тогда, но даже гораздо позднее, видно из того, что совсем недавно в христианской церкви Англии, при Генрихе VIII, людей жгли за то, что они говорили, что это не есть действительное тело и кровь, а хлеб и вино. Так жгли неверующих в то, что тут пресуществление, а не символическое «под видом» — ты говоришь, что это хлеб, так мы тебя за это на костер! Шел страстный спор: есть ли это «под видом» или «на самом деле». Это было колоссальное сопротивление живучего, причудливого суеверия, которое существовало много тысяч лет.

Когда христианство стало развиваться в более законченных формах, оно ввело у себя литургию, и христианские первоучители были неприятно поражены тем, что и митраисты так делают, и приверженцы многих других культов. И потому говорили: правда, это существовало и раньше, но это сатана так устроил, он предвидел, что у христиан будет такая литургия и хотел, чтобы потом говорили, что это заимствовано.

Ни для кого не тайна, и никто не мог опровергнуть того, что христианство имело литургию, основанную на тех же принципах, что и все другие религии, исповедующие бога.

Перейдем теперь к тому, как исправлялись легенды об Иисусе–человеке. Барбюс говорит, что через 20 лет после смерти Павла началось появление различных письменных трудов: «Первые так называемые евангелия появились в 80–м году нашей эры, затем в 165 году, таким образом, в конце первого века возникло то, что обыкновенно вкладывают в начало всего движения, т. е. так называемая проповедь о жизни Христа». Следовательно, целый ряд литературных догматических трудов были положены в начало этого движения, и только второе и третье поколения начали писать о жизни Иисуса повести и проповеди. И сам Барбюс говорит: если бы Иисус играл ту роль, какая отводится ему в более поздних записях, то было бы невероятно думать, что ни один из современников Христа и ни один из христианских памятников не говорит о самых ранних днях жизни Христа.

Ни на одном первобытном памятнике нет намека на сына Марии, человека, распятого при Понтии Пилате. Как может быть, чтобы люди, которые жили в товарищеской близости, писали в своих записях и не упомянули о своем современнике — Христе? В ссылках, которые приводятся из целого ряда писем Климента ¹⁴ Римского к коринфянам, в Дидахэ,¹⁵ нет ни одного слова об историческом Иисусе, и только в письме к Тимофею, приписываемом Павлу, есть фраза «Иисус — Мессия, который свидетельствовал так достославно перед Понтием Пилатом». Эти письма относятся приблизительно к 144 г. и, следовательно, не могли быть написаны Павлом. Они тщательно, научно и филологически проанализированы теми методами, к которым теперь пришла наука, и датированы посредством этого анализа.

Поэтому Барбюс в своем заключении делает вывод, который должен быть всеми здравомыслящими людьми принят. Он говорит, что если был человек, который думал, что он находится в сношениях с богом, живет вместе с ним долгое время, слышит его голос, если он знал, что его слова были святые, если эти слова говорил во всеуслышание человек–бог в течение нескольких лет, то Неужели такой современник не поторопился бы сейчас же поделиться этими сведениями с другими своими современниками? Можно ли было коснуться пера, чтобы сейчас же не опереться на самые ранние свидетельства об этом божестве во плоти. А между тем ранние свидетельства об этом молчат. О Христе говорят только как о боге, только как о существе, произведшем искупительный акт и воскресшем где–то в метафизическом пространстве, а о его человеческой половине — ни звука.

В культе имеется как бы воспоминание о тайной вечере и страданиях Христа в таинстве евхаристии, но эта евхаристия почти совершенно в таких же чертах происходила во всех эллинских и восточных мистериях и упоминается с довольно большими подробностями в 116–м псалме, у Иеремии, Исайи и т. д.

Первые поколения, могшие видеть Христа или его современников, жили, старели и умерли, ни разу не поставив даже вопроса об Иисусе плотском. Все документы, касающиеся этого периода времени, молчат об Иисусе.

Барбюс на основании всех материалов говорит, что подлинной истории жизни Иисуса нет и нет никакой возможности ее построить.

Если какая–то личность и легла в основу легенды, то она так обросла всякими фантазиями, что не найдешь и следа ее. Луази, который был самым верующим католиком — может быть, более верующим, чем папа, — который стоял во главе обновленного католицизма (я затруднился бы даже сказать, кто был более верующим — он или митрополит «обновленной» «живой» церкви Введенский), — Луази заявляет, что нельзя быть уверенным ни в чем, кроме того, что, вероятно, существовал пророк — Христос; может быть, это был человек, который какое–то отношение к учению о мессианстве имел, и, вероятно, он был казнен. И больше ничего. В лице Луази мы имеем дело с человеком острого ума и большим ученым, и он не осмелился ничего другого утверждать.

Но и это нужно отрицать, потому что сама биография этого пророка, вплоть до его казни, имеет столько легендарных корней, что нельзя никак сказать, что было какое–то похожее событие. Христологические современные исследования [Д. М.] Робертсона ¹⁶ и других просто говорят, что это чистейший миф с начала до конца. И вот здесь начинается уже некоторое наше расхождение с Барбюсом.

Вы увидите в дальнейшем, как, постоянно натыкаясь на новые и новые трудности, Барбюс все–таки, как художник, подчиняясь силе своего воображения и своей эмоциональности, желая спасти этого неведомого никому пророка от той клеветы, которую нагромоздила на его голову церковь во всех ее разновидностях, проделал гигантскую работу, чтобы добраться до подлинного Христа, чтобы сказать: он наш. Поэтому в книге «Иуды Иисуса» (к которым он относит всех священников, как предавших своей клеветой Иисуса — первосвященника Анну, фарисеев, так и современных) официальное христианство для Барбюса есть коллективный Иуда, предавший Христа.

И чтобы доказать такое построение, он старается вычитать, найти, преодолевая все трудности, своего Христа.

Барбюсу показалось, что своим чутким сердцем художника он почувствовал какого–то брата, предшественника нашего, который погребен под всеми этими храмами и память которого нужно спасти, восстановив его действительный образ. Это чрезвычайно благородная, в высокой степени подкупающая задача, но только… ложная.

Лично я с особенным чувством волнения могу говорить об этом, потому что задолго до того, как этим вопросом занялся Барбюс, занимался этим и я. Я в моем большом труде «Религия и социализм»¹⁷ пытался доказать, что можно вычитать какой–то социализм в христианстве, но пришел к убеждению, что был неправ. От этих «грехов молодости» я давно отрекся, и наука, которая пошла с тех пор далеко вперед, показала для меня исчерпывающе ясно, что этот тезис защищать нельзя.

А между тем опасность есть; достаточно есть попов и попиков,¹⁸ которые уцепятся за это произведение и будут говорить: «Вот и Барбюс признал, что Иисус был великий человек и праведник». Я не убежден, что и сегодня мы не будем присутствовать при таком моменте, когда мой оппонент захочет сыграть на близости с Барбюсом. Правда, Барбюс резко отмежевывается от христиан, стремится максимально себя отгородить; но все–таки опасность кривотолков есть, и правы товарищи–коммунисты, когда они предостерегают Барбюса, говоря: у вас была великая цель, но она приводит к пустому и только вносит путаницу в проблему, уже разрешенную научно.

Теперь я изложу воззрения Барбюса и способ, каким он докопался до своего Христа. Он говорит: если дошедшие до нас евангелия об Иисусе — миф, то под этим мифом все–таки, быть может, кроется исторически маловажный еврейский пророк, который проповедовал и был казнен. Несомненно, личность эта в колоссальной степени отличалась от той, которую нарисовали в Евангелии. В то же самое время он говорит, что отдельные события — изгнание торгующих из храма и т. п. — не выдумаешь, если их не было в жизни. Но стоит взять любого писателя, чтобы убедиться, как много фантазии можно развить вокруг большого количества событий, которых не видишь и не видел никогда. Возьмите любого писателя — Толстого, Достоевского — и вы увидите оригинальные черты, которые приданы тем событиям, которые они видели и не видели. Барбюсу, как писателю–беллетристу, следовало бы об этом помнить. А в данном случае — в евангельском романе — нет ни одного биографически реального факта. Когда Барбюс начинает перечислять их, то вы угадываете скрытую в них ту или другую легенду, известную и раньше. Например, тогда существовавшие бедняцкие секты всегда обращались, впротивовес накоплению сокровищ, к тому, что, чем меньше имеешь в этой жизни, тем больше получишь награды на том свете, что не нужно заботиться о материальном, а нужно подумать о душе. Это было утешением в бедности.

Из этой идеологии бедняцких сект естественно вытекает то «событие», которое Барбюс не хочет считать выдумкой, — это история с Марфой и Марией. В то время, когда на всех площадях и базарах проповедники говорили, что не нужно заботиться о земном, а нужно подумать о небесном, естественно было приписать Христу аналогичную фразу. Без труда можно доказать относительно других «изречений Христа», что они являются ходовыми словами проповедников того времени вообще.

Барбюс говорит, что учение Христа представляет собой известную целостность, под которой должно предполагать какую–то личность, известный творческий организм; но в то же время сам Барбюс в ходе исследования указывает, что Евангелие много раз противоречит себе, что там по одному мифу Христос был миролюбец, а по другому — Христос был революционер; с одной стороны, он был пацифист и еврейский, и международный, а с другой стороны, он призывал к борьбе.

Что Христос есть любовь, Барбюс отрицает. И всякий верующий, и всякий священник, который стоит обеими ногами на почве Евангелия, должен быть, понастоящему говоря, возмущен работой, которую проделал Барбюс, потому что он говорит, что слишком много налипло лжи на ту личность, которую он себе представляет в Христе; ему нужен Христос, который был бы эволюционистом, революционером, и только то, что сюда подходит, он будет считать подлинным. Таким образом, сама работа Барбюса внутренне противоречива. Могут, пожалуй, сказать, что он добился опровержения учения христианской церкви. Но какой ценой? Когда видишь, что большой человек, с большой эрудицией вдруг берется за фальсификаторскую работу, единственное, что можно сказать, — увлекся человек настолько, что не видит, как сам противоречит себе.

Я уже говорил, что среди сект и маленьких церквей христианских и близких к ним собирались черты для образа Христа, которые выросли и послужили резервуаром для его учения. Секты имели различные политические оттенки, некоторые как будто даже приближаются к нашим воззрениям. Были секты с революционным налетом, со страшной силой ненависти к богатству. Ницше утверждал, что Евангелие — книга мести, что основное чувство христианства есть Rankune ¹⁹ — слово, которое трудно перевести, но которое означает «злоба», «зависть», которые превратились в жгучую месть. Он изумляется, что признают эту книгу книгой любви; ведь в ней говорится о муках на веки вечные и притом с большим сладострастием описывается, как эти грешники будут мучиться.

Это, конечно, не вполне верно. Книга эта противоречива и элементы любви и ненависти в ней смешаны.

Но кроме пацифизма, кроме проповеди смирения и надежды, которая боролась с проповедью меча, важно и характерно для Евангелия то, что эта книга рационалистическая, что там особенно сильно отразились те секты и школы, которые начали пересматривать еврейскую официальную религиозность, которая к этому времени обросла большим количеством нелепостей. В этом отношении работа Евангелия сходна с той, которую потом сделала реформация, а в России духоборы и т. д. Рационализирующие веру и обряды реформаторы хотя и остаются верующими, но сводят их по возможности к более естественному объяснению. Во времена английской реформации все сводилось к нескольким основным положениям, что человек должен быть добрым, должен быть братом для других людей, что у всех один общий отец и еще кое–что в этом же духе. Эти революционные и рационалистические черты, которые попали в Евангелие в странном сочетании с другими, вылавливаются Барбюсом как черты настоящего учения Христа. Поразило меня, что говорит он: «В чем я почувствовал наличие великой личности, это то, что Христос всегда хочет идти изнутри наружу, он будто подслушивает настоящее движение глубин человеческого сознания в самом себе. Он не считается ни с явлением природы, ни с другими окружающими объектами, ни с какими–нибудь традициями бога, он только в собственном сердце ищет вдохновения».

Не говоря о том, что Барбюс не приводит достаточно доказательств, в связи с этим возникает целый ряд недоуменных вопросов. Если бы это и было так, если бы барбюсовский Иисус (тот, которого он откопал и хочет поставить предвестником наших нынешних тенденций), если бы он говорил так, то что тут было бы хорошего?

«Изнутри наружу» — эта формула, которой Барбюс восхищается, во–первых, противоречит материализму, а поэтому вряд ли может служить основанием для возвеличения перед нами найденного Барбюсом человекаИисуса, а во–вторых, она чрезвычайно свойственна всем религиозным реформаторам. Утверждение, что не может быть великих синтезов без личности, инициатора, правильно лишь наполовину. Конечно, для того чтобы развернулось рационалистическое движение — буддизм, христианство, магометанство, нужны личности, но далеко не всегда. При этом выделяется одна какая–нибудь личность, являющаяся обычно не чистым инициатором, а синтетиком и организатором. Доказать существование такой синтетической личности в христианстве нельзя, так же как трудно доказать это относительно буддизма. Докапываться до этой личности незачем, так как исторически гораздо правильнее докапываться до соответственных групп.

Но это еще не беда. Беда главным образом заключается в том, что те черты, которые стоят рядом с другими у Христа, — это отсутствие большого уважения к традициям, к писаниям, не понимаются как следует в исследовании Барбюса. Это ведь тоже есть свойство всякого рационалиста. Всякий раз они говорят: «Я не хочу верить в какие–то традиции, я верю своему здравому смыслу, только тому, что подсказывает моя совесть».

Нельзя считать, что это есть оригинальное, христианству свойственное, и при этом хлопать себя по лбу, говоря о великом человеке. Всегда рационализаторы, просматривая накопившиеся религиозные формы, уже не удовлетворяющие, подвергали их идеологической критике.

Барбюс утверждает, что если бы Иисус не существовал, то церковь должна была бы его выдумать. Он с большой чуткостью говорит, что «был такой изумительный момент, когда толпа, собравшаяся около церкви, по–требовала от тех, кто устраивал махинации за кулисами, дать им наконец отчет, что же это такое было, этот бог на земле, который умер и воскрес, и тогда заправилам пришлось изобрести роман о таком человеке».

Эти предварительные замечания показывают, почему в этом евангельском романе встречаются самые разные примеси.

В учении Евангелия царит очень большая путаница.

Например, говорится, что Мессия должен прийти из дома Давида, — надо доказать, что Иисус был потомок Давида. И оказывается, что святой дух, который руководил пером евангелиста, не помнит хорошо, как это происходило; под одним пером выходит одна родословная, под другим — другая. Но что смешнее всего — над чем хохотал еще Вольтер, — оказывается, что последний потомок из дома Иосиф вовсе не является отцом Христа. В некоторых редакциях говорится, что это был сын Иосифаплотника, а Иосиф так–то и так–то приходится родней Давиду. Но ведь Иисус родился от девы! Позднейшая церковь старается связать эту легенду с тем, что и Мария была из дома Давида. Утверждение, что Мессия должен родиться от девы, связано с представлением о созвездии Девы, из которого выходит солнце, а рождение солнца совпадает с декабрем месяцем и по Евангелию совпадает с праздником рождества.

Теперь дальше. Очень интересно то, что отмечает Барбюс и что давно уже доказано научной критикой, — что название «Иисус из Назарета» совершенно бессмысленно. Тщательно и долго отыскивали, где этот Назарет, и оказалось, что ни города, ни деревни с таким названием не было никогда и ни в каких списках это название не упоминается. Удалось установить существование и даже местоположение очень многих городов, которые давно уже разрушены, но и в их числе нет такого названия.

Как только евангелисты, говорит Барбюс, хотят быть точными, то получается чрезвычайная путаница. Например, казалось бы, они должны были помнить, когда родился Иисус. Но евангелист Лука заявляет, что это было во время переписи Квирина, т. е. в 760 году. А Марк говорит, что это было во дни Ирода, между тем Ирод умер в 780 году. Если действительно святой дух писал Евангелие рукой евангелистов–апостолов, то надо сказать, что святой дух довольно забывчив и даже такой важный факт, как рождение Иисуса, не может уточнить в пределах десятка лет. Если бы историк наврал, то сказали бы, что ученый попросту путается в хронологии, но невозможно же ставить под сомнение знания всеведущего святого духа.

Такая же неуклюжая путаница — рассказ об избиении младенцев. Он переписан из Иосифа Флавия, который рассказывает об этом в истории о Моисее. Но никакого избиения младенцев в те времена не могло быть.

Поклонение трех царей целиком позаимствовано из рассказов о рождении Нерона, списано до мелких подробностей. Ясли, животные, которые окружали Христа при его рождении, — это копии мифа о Митре. Но в этом мифе всякая подробность имеет глубокое значение, искажающееся в евангельском сказании. 25 декабря — день рождения Митры и всех солнечных божеств, когда солнце покидает зодиакальный знак Девы (рождение от девы).

Мейер ²⁰ показал, что в Старом завете была сделана большая работа фальсификаторов, для того чтобы согласовать позднее написанное пророчество с фактами, а в Новом завете сделана также фальсификаторская работа для того, чтобы выдумать факты, соответствующие древнейшим пророчествам.

Барбюс приходит к такому заключению, что при таком нагромождении выдумок, мистерий, при такой путанице различных черт, различных влияний и различных материалов трудно что–либо узнать достоверно и можно только сказать, что жил бедный человек, в котором потом появилась надобность. Его измученное тело и его мысли были использованы, о нем появились легенды, называли его галилейским пророком, личные его черты растворились в догматических трудах Павла и других, которые использовали сложившиеся легенды и мифы так, что настоящих фактов о жизни и смерти этого человека и даже неискаженных слов и мыслей его мир не знает.

Для чего же было Барбюсу с такими усилиями заниматься этими памятниками и стараться раскапывать данные об этом пророке?

Раскопав все же столь трудно раскапываемую «личность Иисуса», Барбюс и тут натыкается на множество противоречий именно потому, что Евангелие — книга сборная, причем он, например, считает безусловно происходящим от Христа принцип «Поступайте с другими, как вы хотите, чтобы с вами поступали» и поет по этому поводу хвалу принципу справедливости; и, наоборот, отвергая принцип любви как рыхлый и неопределенный, отрицает выражение «Если тебя ударят по ланите, подставь другую» как фальшивое. Христос–любовь — это, по его словам, выдумка, а Христос–справедливость — истина. Это, разумеется, некритично. Христос–справедливость в некоторой степени противоречит Христу–любви, но, во–первых, обе такие тенденции есть и вообще в еврейской религии, а во–вторых, возможно, что они являлись выразителями двух разных классовых движений: движения мелких собственников, которые должны были, очевидно, покоиться на принципе справедливости, — принципе мелкособственнических пророков всего еврейства и, пожалуй, всей средиземноморской цивилизации, — и принципе любви, развивавшемся в чисто пролетарской неимущей среде, выражавшем идеологию бедняков, которые могут существовать лишь взаимной помощью.

Другие противоречия: Иисус несет мир людям доброй воли, прославляет людей милосердных и в то же время говорит: «Я пришел, чтобы отделить отца от сына, мать от дочери» и т. д. или «Кто не имеет меча, продай платье и купи». С одной стороны, «прощайте обиды», а с другой стороны, «приведите тех, кто не хочет, чтобы я царствовал над ними, и убейте их передо мною» (слова справедливого царя из притчи Иисусовой). Прав поэтому Барбюс, когда говорит: личность явным образом расслаивается на две. Дело, однако, не в разломе личности, а в смешении двух тенденций: революционной и пацифистски–пассивной. Правильно, что за первой стоят зелоты, сикары, назареи, канары, которые часто называют себя просто галилеянами, потому что галилейские провинции были полны этими повстанцами. Даниэль Массэ,²¹ Элизе Реклю ²² думали, что Иисус целиком возник в этой среде, но, очевидно, ессейские черты, и притом не монашески–ессейские, а именно черты вульгаризированного ессея, распространившиеся среди беднейших из бедных, давали Иисусу другой облик, который мог питаться и мессианистскими легендами, ибо, с одной стороны, мессианистские легенды рисовали грядущего спасителя как сына Давидова в царском венце на коне и с мечом, а Исайя и целый ряд других пророков, изображая унижения и страдания еврейского народа, которые искупают не только его грех, но и грехи мира, создали уже трогательный образец бедняка, обиженного праведника, который, однако, как в прекрасной сказке, в конце концов посажен богом выше всех других людей. Это, так сказать, вечная сказка о Золушке. Понятно, что и тот и другой Мессия в свою очередь имеют корни в предшествовавших этому мифах о солнце: солнце торжествующее и солнце угнетенное зимой или ночью и воскресающее весной или утром.

Ввиду того что разобрать, какие тут, в этой путанице, имеются подоплеки, трудно, Барбюс одно отвергает, другое принимает.

Массэ, один из историков, отстаивающих существование Христа как личности, по поводу миротворческих идей его говорит: «Как можно поверить, что римляне, которым в высочайшей степени было присуще чувство права, распяли Христа или позволили его распять, если он проповедовал только мир? Нет, — говорит Массэ, — я ясно чувствую, что Христос был замешан в политический заговор и что Понтий Пилат имел, на что опереться в своем решении». Мы отбрасываем эту точку зрения, как и вообще теорию Массэ о Христе, но это очень любопытное замечание. Если бы Иисус был только проповедником мира, то, наверное, римляне, борющиеся с попытками евреев освободиться от их владычества, дали бы ему прощение. И очень характерно, что позднее, при гонениях на христианство, или вначале, призывая христиан на допрос, спрашивали: «Кто это такой, ваш царь, — Иисус Христос?» И христиане отвечали: царство его не от мира сего и мы проповедуем о всех этих прелестях в каком–то другом мире. И их тогда отпускали. Действительно, какое политическое преступление можно здесь найти? Барбюс эту миротворческую часть отвергает: если Иисус говорил, что царство мое не от мира сего, то ведь он спрашивал: «Сколько у вас мечей?» — и считал, что не стоит и разговаривать, раз мечей так мало. Барбюс старается создать образ симпатичного для него революционного человека.

Я остановлюсь еще на этих исканиях Барбюса, на его замечании о том, что при условии принятия божественности Иисуса Евангелие становится комедией, комической книгой. Здесь большая критическая вдумчивость и писательская чуткость Барбюса ведут его по совершенно правильной линии. Это — комическая книга.

Если бог, который все может, все победил, вдруг изображается как наделавший столько ошибок, что ему, в лице сына, приходится идти страдать, то разве это не комично? Я уже говорил, что возникли целые течения христианской мысли, которые говорили, что бог, конечно, не страдал, а только делал вид, что страдает. Это было большим спектаклем, ритуальным действием, потому что страдать он мог только человеческой природой, а не как божество. Поэтому лучше предположить, что человеческий образ Христа был видением, галлюцинацией; тогда ясно, что при таком подходе действительно получается настоящая комедия, настоящее разыгрывание какого–то большого ритуала, церемониала, в котором на самом деле никаких страданий нет.

Я уже сказал, какими соображениями и мотивами руководился Барбюс для того, чтобы проделать эту большую работу. Но я утверждаю, что никакого «Христа» Барбюс так и не откопал. Он заявил попросту: я полагаю, что был маловажный пророк, очень хороший человек, который похож на меня, Барбюса, человек, который жил изнутри наружу, не хотел подчиняться писаниям, хотел собственным разумом и совестью все проверить.

Он проповедовал любовь, но он был революционер, умный революционер, который отказывался от непосредственного восстания, убедившись, что народ плохо вооружен. Он хотел, чтобы люди разумно друг к другу относились, это был довольно симпатичный полукоммунист в древней форме, в соответствии с его учением.

Барбюс своим стремлением воскресить именно человека Христа в этом отношении приближается ко всем породам толстовцев. Но в то время как Толстой очень любил подчеркивать такое положение, как, например, Августиново правило: если человек думает, что он добродетелен, но добродетель его не ради бога, то это — порок, так что Толстой может быть причислен к числу рационалистов мистических, Барбюсу хочется парадоксальным образом отвергнуть даже эти черты в своем первоначальном Иисусе и навязать ему рационализм реалистический. В отличие от Толстого он, как уже сказано, изгоняет дух любви и оставляет Иисусу только то, что относится к справедливости; у него Иисус прежде всего энергичнейший борец против всякого культа и церемоний, борец против богатства и богачей. Странно, что Барбюс при этом говорит, будто это чисто личная черта Иисуса, между тем как и борьба против храмовничества, и борьба против богачей беспрестанно имеют место и у пророков: «Милости хочу, а не жертвы», или Аггеевы слова ²³ «Вы сеяли много, чтобы пожать мало, вы не едите досыта, вы не пьете допьяна, вы одеваетесь, но одежда не греет вас, и тот, кто нанимается на работу, кладет свой заработок в дырявый мешок». А одновременно с христианскими документами писались пророчества Сивиллы,²⁴ включавшие в себя такие пассажи: «Скоро земля будет принадлежать всем, будут сорваны всякие пограничные межи и заборы, не будет больше ни нищих» ни богатых, ни хозяев, ни рабов, не будет больше ни королей, ни вождей, все будет принадлежать всем. Ах, если бы земля не была расположена так далеко от неба, то богачи, наверное, нашли бы способ даже свет разделить между собой и лишить его бедняков!»

Попытка Барбюса докопаться до человека–Иисуса не удалась, но его книга ценна, потому что все перечисленные им аргументы приводят к недопущению какой–либо исторической личности, лежащей в основе легенды о Христе. Можно обойтись без нее даже как гипотезы в работе по восстановлению подлинной картины возникновения и развития Евангелия.

Мы должны сказать Барбюсу: зачем обращаться к мертвым, зачем искать в архивах, в древности коммунистических идеалов тому, кто так великолепно понимает то, что происходит сейчас, тому, кто захвачен пафосом победы нынешнего движения к правде и счастью, движения, которому приходится преодолевать невероятные внутренние и внешние препятствия? Барбюс видит, как на его глазах это движение живет, борется и побеждает.

Мы понимаем, что идея воссоздания образа утопического коммуниста–революционера увлекла Барбюса–артиста, Барбюса–художника. Вероятно, он при этом думал и так: «Религия опирается на Христа, а я докажу, что если можно говорить о Христе как личности, так он с нами, он — революционер».

Но зачем живому человеку, такому близкому к нашему делу, члену нашей партии, увлекаться такими третьестепенными, побочными задачами?

Так обстоит дело с попыткой товарища Барбюса.

Я бы предостерег товарищей–коммунистов и тех, кто нам сочувствует, от увлечения этой работой. Как художественное произведение артиста, эта книга не вредна, она даже полезна, так как дополняет и разоблачает неудачные выдумки философов, до Толстого включительно, но все же товарищей–коммунистов необходимо предупредить, чтобы они этой книгой не увлекались, потому что наши представления направлены совершенно по другой линии и ни в какой степени не должны соприкасаться с христианской религией, как и со всякой другой.

Теперь выслушаем, что скажет сегодняшний другой докладчик, а потом — может быть, с новым материалом — мы пересмотрим вопрос в заключительном слове (Аплодисменты).

Председатель. Гражданин Введенский имеет слово.

Введенский. Анализируя книгу Барбюса, Анатолий Васильевич выразил опасение, что полы и попики воспользуются этой книгой как своим союзником. Не знаю, что будут делать попы и попики, но священники этой книгой пользоваться не будут. В самом деле, книга Барбюса, конечно, никакого ни научного, ни религиозного значения не имеет Но книги Барбюса (я не противоречу сам себе) все–таки некоторую значимость имеют, не научную, а какую–то другую, какую именно — я скажу в самом конце моей речи. Граждане! И все–таки книга Барбюса была взята Анатолием Васильевичем как некоторый трамплин, откуда он сделал натиск на церковь. Что же, мы принимаем этот идейный вызов. Но давайте картину рисовать до конца.

Анатолий Васильевич рисовал, очевидно, картину современного научного построения, научного подхода к личности Христа. Я несколько продолжу эту линию и боюсь, что получится великое землетрясение, в результате которого вся эта постройка Анатолия Васильевича рухнет, ибо эта истина построена на научном песке.²⁵

Граждане! Вопрос об историчности Христа, о том, что он существовал, был миттельлунктом — центральным моментом — и речи Анатолия Васильевича, и всего хода его соображений в полемике с Барбюсом. Этот вопрос не новый. Я извиняюсь, что повторяю некоторые зады об истории Христа, но вспомните, что впервые этот вопрос был поднят после Великой французской революции, в конце позапрошлого столетия, Дюпюи ²⁶ и Вольнеем.²⁷ С этого времени против Христа выступало немало личностей. Анатолий Васильевич перечислил некоторых из них. Я чуть дополню этот список. Здесь выступали Древс,²⁸ Кушу,²⁹ Жирярдон, Робертсон, Смит,³⁰ Немоевский,³¹ Люблинский ³² и т. д. Но весьма характерно, что эти лица связаны единством происхождения не социального, а интеллектуально–культурного.

В самом деле, некоторые биографические справки для меня не бесполезны. Древс был профессором философии, Робертсон и Смит — один социолог, другой математик, Жирярдон — офицер прусской армии, Рейн — врач, Кушу — доктор парижский, друг Анатоля Франса, Немоевский — журналист. Я соглашаюсь и допускаю, что они были самые лучшие журналисты, высококвалифицированные математики, блестящие социологи, но не богословы. Но почему они оставили свои прямые обязанности? Не получится ли из–за этого некоторый неприятный для автора момент. Я напомню мысли одного известного ученогофизика О. Д. Хвольсона,³³ у которого есть любопытная книга под странным подзаголовком «Гегель, Геккель, Коссут и 13–я заповедь».

Книга чисто научная. Гегель был замечательный философ, он имел большой философский кругозор, но он еще вздумал заниматься проблемами естествознания. Так же поступили Коссут и Геккель, оставившие свои прямые специальности. Наблюдая все это, Хвольсон говорит: «Я советую ввести в общее употребление 13–ю заповедь, которую я — Хвольсон — формулирую так: никогда не говори и не пиши о том, чего ты хорошо не знаешь». Еще Козьма Прутков говорил: «Нельзя объять необъятное». Я, конечно, не в претензии, что какой–нибудь немецкий чиновник вроде Промуса, возвращаясь из канцелярии, после отдыха начнет пописывать о Христе, я нисколько не в претензии, что Жирярдон писал о Христе, это делает честь военно–офицерской натуре. Но, граждане, какая этому научная цена? Поскольку я лично посвятил жизнь и силы изучению богословия, как такового, я должен сказать, что вопрос об историчности Христа рассматривался не только верующими богословами; вы можете сказать, что верующий заранее загипнотизирован фигурой Христа, он не может отнестись объективно, но вот что необычно — это то, что, когда вопрос об отрицании историчности Христа стал проникать в широкую публику, тогда этот вопрос был всесторонне изучен представителями и ортодоксальной мысли, и либеральными богословами, и представителями так называемого отрицательного богословия, антихристианскими представителями богословской науки. На тему о том, жил ли Иисус, выступали все корифеи западной мысли. По поводу книги Древса выступали такие ученые, как Адольф Гарнак,³⁴ блестящий эрудит, профессор Берлинского университета, фон Соден и целый ряд других; все они одинаково приходят к убеждению, что Христос, как историческая личность, был. И одна из самых интересных подробностей — это та, что при историческом изучении вопроса в деле защиты существования Христа выступил ряд еврейских ученых–нехристиан. Одну из самых интересных книг, которую я читал (в немецком переводе, так как не знаю шведского языка), написал шведский профессор, доктор раввин Готлиб Клейн. И Сорель в блестящем очерке о Ренане ³⁵ указывает, что у нас достаточно еврейской литературы для того, чтобы Христа, как историческую личность, фиксировать.

Подводя итог научной литературе по поводу этой вспыхнувшей кампании о Христе, я укажу на работу Эрнста Мейера,³⁶ который в отношении области античного мира имеет то же значение, какое в свое время имел Теодор Момзен для истории Рима. Этот Мейер в своей работе, вышедшей в Берлине в 24–м году в трехтомном сочинении «Происхождение христианства», разрешает вопрос о существовании Христа в одном подстрочном примечании, где выражает надежду, что читатель не будет заставлять его доказывать, что Христос был, потому что это исторически абсолютно установленный факт. Гарнак в своей двухтомной книге «Из знания и жизни» говорит, что широкая публика, как он несколько иронически выражается, поверила этим необузданным комбинациям Древса только потому, что она в области исторической является малокультурной, дилетантской. Я не в одиозном смысле употребляю этот эпитет, я с уважением отношусь ко всякой мысли своих противников, но дилетантизм существует, и Гарнак говорит, что только дилетантская масса говорит, что Христа не было.

Из этой некоторой справки вы видите, что люди разных убеждений, разных философских школ по вопросу о Христе говорят совершенно одно и то же: он был. И Барбюс (я ссылаюсь только постольку на него, поскольку его затронул здесь Анатолий Васильевич) тоже затрагивает Христа как историческую личность. Другое дело, что они эту историческую личность трактуют не так, как мы, верующие, православные. Это, конечно, не подлежащий сомнению факт. Их трактовка личности Христа совершенно обратная, нежели наша трактовка. Для нас он абсолютный бог, рожденный в плоти, для других он мечтатель, для третьих — удачливый или неудачливый социальный деятель, для четвертых — моралист. Как на 2–й странице своей книги «Сущность Христа» пишет Гарнак, «каждый хочет видеть Христа в своем лагере. Но все они сходятся на признании его как исторической личности». «Докажите», — кто–то крикнул сверху. Для того чтобы доказать всесторонне, нужно быть в полном вооружении всеми филологическими и богословскими знаниями не только лектору, но и слушающим. Но наша аудитория не семинарий историко–филологического факультета Я могу поэтому сейчас говорить только о методах, которыми пользуются лица, сомневающиеся в существовании Христа.

Как мы фиксируем любую историческую личность, что для этого надо? Надо ли утверждать, что только та личность существует в истории, которая засвидетельствована историческим документом? Ведь в историю не попадали все события исторические. Ведь так вы скажете, что Иван Иванович Иванов никогда не существовал, потому что его фамилию вы нигде в газетах не нашли, даже в отделе происшествий.

Вы скажете, что Христос не Иван Иваныч; ясное дело, Христос не Иван Иваныч, но, граждане, Христос при своей жизни совершал свое служение тихо и скромно. Примите еще во внимание тот объем античной литературы вообще. Не забудьте, что тогда не было наших типографий, нашей огромной печатной продукции, тогда искусство писания было редким, своего рода аристократическим, ремеслом, поэтому вообще от древностей у нас осталось очень мало; часто фиксируют крупную историческую фигуру только потому, что один раз через тысячу лет при раскопках находят имя на камне. Кто помнит историю Востока, тот знает, что, например, такие имена, как ряд патеси из Ширпуры–Лагаша, упоминаются один раз на каком–нибудь камне, а после этого история записывает их личность. Подойдем этим методом к Христу. Пусть для неверующих он не бог, но и в христианских и в языческих памятниках, и во враждебной христианству литературе, в еврейской литературе он зафиксирован как личность. О нем говорится в Талмуде как об определенной личности. Профессор Даниил Хвольсон ³⁷ приводит ряд цитат из Талмуда, устанавливающих Христа. Даже чудеса его признаются, хотя и объясняются помощью колдовства; не ясно ли после этого, что Христос — это всесторонне засвидетельствованная историческая личность?

На первой части доклада я долго останавливаться не буду и перейду к дальнейшему этапу нашей полемики.

Анатолий Васильевич указал, что Барбюс находит противоречия в Евангелии, больше того, что у нас нет подлинных документов той эпохи и то, что писал апостол Павел, в значительной части являются писаниями апокрифическими. Это возражение как будто серьезное.

Если говорить о Христе только по документам вроде Талмуда, если бы мы не знали других документов, то нам пришлось бы сказать, что да, Христос — это икс неизвестный, и больше ничего. Но наше положение, слава богу, не такое. Анатолий Васильевич, вероятно, знает, что и до Барбюса многие делали попытки дискредитировать историческую ценность Евангелия и Нового завета. Анатолию Васильевичу не менее, чем мне, конечно, известны работы, например, Штрауса, Бауэра, так называемой тюбингенской школы, по которой наши евангелия относятся чуть не к III столетию. Если бы дело обстояло так, то для нас это было бы грустно. Ведь в таком случае евангелистов от Христа отделяет 200 лет. Но с вопросом о Христе дело обстоит как раз обратно. Если бауэровская школа еще не могла удовлетворительно разрешить вопрос о происхождении Евангелия, то сейчас наука вооружена лучше. Если я живу, скажем, в XX столетии, то, конечно, я не помню, что было в XVIII, так бы обстояло дело и касательно евангелистов.

Так, Гарнак говорит, что в результате 30–летнего изучения Евангелия он приходит к убеждению, что оно должно пониматься все более и более традиционно и даже реакционно. Он разумеет здесь реакционность не общественную, а как традицию чисто церковную.

И я, говорит Гарнак, не боюсь этого слова — «реакция». В лице Гарнака мы имеем возврат к принятию Евангелия как исторического документа. Я говорю о Гарнаке как о лице богатой эрудиции, но на этой точке зрения стоят и Эрнст Мейер, и английская школа во главе с профессором Гэтингом, и американские профессора вроде БетуниБеккера. Здесь можно указать колоссальное количество работ ученых самых разных религиозных убеждений, которые приходят к выводу, что евангелия в своей основе являются историческими документами не меньшего порядка, чем все прочие исторические документы той эпохи. Я полагаю, что, однако, должен попытаться реабилитировать евангелия от некоторого, я бы сказал, обывательского взгляда на учение церкви о слове божьем. Оно боговдохновенно, следовательно, вы себе так представляете, что бог на манер лектора диктовал, а стенографы, в виде святых апостолов, записывали…

Но, обращаясь хотя бы к нашим стенографам (пардон, медам), меня так много записывали, что я знаю, что и наши человеческие силы не всегда хорошо записывают человеческую речь. Так что даже, если вы подходите к апостолам, как к стенографам, очень может быть, на них не следует сетовать более, чем на многих стенографов наших дней. Но апостолы никогда не хотели выступать в лице стенографов. Или вы думаете, что Христос шествовал по Галлилее, а апостолы, в виде милиционеров истории, тотчас же в протоколе фиксировали ее (Аплодисменты). Нет, на каждом апостольском писании, если рассуждать о них с точки зрения чисто научной, лежат общечеловеческие условия психологии творчества. Если бы апостолам угодно было сочинить евангелия — допустим на минуту, что это был сочинитель, сознательный или полусознательный, — то, уважаемые граждане, неужели хотя бы такой колоссальный ум, как автор евангелия от Иоанна, допустил бы, например, в четвертом евангелии противоречие по отношению к трем другим евангелиям? Неужели он не мог бы средактировать свое выдуманное произведение? Нет, дело не в сочинительстве. Эти так называемые противоречия — мы их не боимся. Наша общая богословская безграмотность, хотя бы просто отсутствие понимания греческого языка, часто заставляет бросать нам обвинение, что вот церковник, он скрывает те противоречия, которые заключаются в Евангелии, в этой книге с золотым переплетом и целой гнилью всяких внутренних противоречий. Дело вот в чем: у нас читается: евангелия от Иоанна, от Матфея, от Луки, от Марка, а по–гречески стоят четыре буквы: «ката». По–гречески это значит «по»: евангелие по Матфею, по Луке, по Марку, по Иоанну. Вы видите, как церковь предупреждает: не стенограмма, не протокол, не мемуары, не что–нибудь такое, не результат чрезвычайной следственной исторической комиссии написан. Нет! Это поистине «по», т. е. как апостолы сами пишут, исходя из своей психологии. Они записывали евангелия как воспоминания. И в Евангелии нет противоречий, а есть субъективность восприятия. Евангелие божественно по своему духу, а не по букве. Субъективизм свидетельских показаний неизбежен.

Граждане! И о моей маленькой личности могут быть субъективные споры: я один сзади и другой спереди; если сзади люди имеют основание сказать, что у митрополита Введенского нет носа, то спереди скажут: есть, и очень большой.

Когда в одном тексте вы читаете о любви Христа, вы говорите: у Христа нет ненависти, а когда в другом месте есть ненависть, вы говорите: нет любви. Это противоречие. Тут я скажу, что если есть субъективизм восприятия в отношении к маленькой личности, то Христос, который в истории играет, несомненно, громадную роль, должен был вызывать к себе, естественно, самые разнообразные субъективные отношения. На самом деле, чем личность колоссальнее, тем она менее бывает понята современниками. Чем колоссальнее горизонт, тем труднее его схватить на фотографическую пластинку.

Здесь приводилось такое противоречие, что в руках Христа была один раз ласка, в другой раз бич, но, когда я обращаюсь к врачу, он один раз говорит: согревающий компресс, кодеин, а когда я прихожу во второй раз, он говорит: резать. Что же я ему отвечу? Что сегодня он гуманен, а назавтра он разбойник? Этого нельзя сказать.

Если вчера был кодеин, а сегодня нож, то это не значит, что вчера была любовь, а сегодня ненависть. Оба метода представляют известную цену, если нужно принести здоровье. Врачи индивидуализируют заболевание. Когда Христос в одном месте ласкает детей, а в другом бьет бичом и изгоняет, то он одинаково хочет напомнить человеку, кто он, кем должен быть. Это многообразные методы педагогическипсихологического подхода к воспитанию человеческой личности.

На это обратил внимание, между прочим, один из колоссальных эрудитов Запада — автор книги «Wer war unser Christus» профессор Лоофс. Там приводится такой пример: некоторые авторы (Древс) идут в своих рассуждениях таким путем, что если упоминаются Протеус и Петрус, то, следовательно, евангельского Петра не было.

Эта поверхностная, звуковая аналогия, которая говорит об игре мыслей ученых, конечно, не имеет научной цены. Попытка свести Христа на роль мифологического существа подобно утверждению гр. Луначарского, конечно же, не новость, Христос в Евангелии рисуется единой гармонической личностью, хотя и бесконечно многогранной, ибо в человеке Иисусе, по учению церкви, воплотился господь с небеси. Отрицатели Евангелия погрешают против правильной методологии изучения подлежащих текстов.

Многократно хотели Христа свести в разряд второго Будды, второго Озириса, третьего какого–нибудь Адониса. Кто не помнит знаменитую, нашумевшую в 80–х годах, вышедшую в Лейпциге книгу профессора Зейделя, в которой он говорит, что евангелие Христа в сравнении с евангелием Будды — это искаженный буддизм. Учение Рудольфа Зейделя ³⁸ настолько распространилось по миру, что даже в языческой Японии были ученые вроде Анесаги, которые доказывали, что Христос — второе издание Будды. Но труды Риса–Девидса,³⁹ Лавалэ Пуссэна и целого ряда глубоких знатоков разных религий, в частности буддизма, показали, что, кроме поверхностной аналогии, здесь ничего не было. Удержимся от поверхностных выводов. В самом деле, не бесконечно ли прав один из величайших в мире знатоков античности, гордость русской науки, Зелинский, который и нам, студентам, говорил, и в своем предисловии к книге Ревиля о Христе пишет, что античность искала Христа, Мессию, утешителя и в образе Птоломея, и в образе Прометея, и в образе Геракла, и в образе Августа, но не нашла и успокоилась только на личности Христа. В самом деле, известная часть человечества имеет не только грубую физиологию и увлечение физиологическими устремлениями, человечество имеет еще то, что Виндельбанд называет созерцанием истины под знаком вечности. И тот, кто рожден для вечности, тянется к вечности. И человечество искало и томилось, пока не нашло Христа, абсолютного начала бытия.

Озирисы, Адонисы и т. д. — это тоска по грядущему богу. Это как бы священная игра, мировое значение которой подчеркнул наш Скрябин. Возьмите детские игры: кукла и девочка. Это забава. Но только ли забава?

Девчурка, беря на руки куклу, целует и ласкает ее. Это игра, но это и не осознанный материнский инстинкт, который заставляет девчурку ласкать куклу, а когда она вырастет, она будет ласкать своего ребенка Так и человечество искало Христа и в Египте, и в Персии, и в Вавилоне. В результате этого человечество уже было приготовлено к принятию Христа как сына божьего. Как вы говорите, что апостолы не знали Христа, как сына божьего во плоти? А первое послание к коринфянам апостола Павла? Его ценность не заподозрена, я смею это утверждать, ни одним серьезным и даже несерьезным историком. Даже критическая школа голландцев (Ван Ломана и т. д.) принимает его. Но вспомните 15–ю главу этого послания. Некоторые христиане сомневались, будет ли всеобщее воскресение, и апостол Павел, становясь на утилитарную, меркантильную точку зрения, говорит, что если Христос не воскрес, то нет и воскресения и зачем же я тогда подвергался гонениям, пыткам и мукам? Если не воскрес Христос, то будем есть и пить, потому что завтра все умрем.

Апостолы были и практическими людьми. Они точно убедились, осязали руками своими, увидали глазами своими и лишь тогда пошли возвестить миру Христа.

Уважаемый Анатолий Васильевич, что Христос открылся апостолу Павлу на пути в Дамаск — это для вас не имеет цены, но ведь апостол Павел пишет в послании к Галатам, что Христос беседовал с учениками, что он явился Иоанну, Кифе и другим, что он, Павел, находился в общении с этими людьми, от них непосредственно слыхал о Христе. Так что мы подходим к самоочевидцам истинности Христа.

Если бы Христос не был видим Иаковом и Петром, то зачем им было писать о смерти Христа, которого они встречали? Из–за этого идти на страдание, на смерть? Изучение письменных трудов апостолов показывает, что апостолы знали Христа Иисуса, человека во плоти.

Итак, первое христианство знает реального Христа, который был принят им как бог.

Я не имею сейчас своей задачей входить в дискуссию, чтобы доказать urbi et orbi, что Христос — бог, я хочу указать, что Христос имел человеческий образ и книга Барбюса имеет цену как человеческий документ. Я читал его книгу «Jesus le Juste» («Иисус праведный»), которая была издана в Париже в издательстве Фламмариона в 35000 экземпляров, в этой книге Барбюс на одной из страниц пишет (цитирует по–французски и переводит). За эти слова я Барбюсу прощаю его дилетантизм Он говорит: «Я вижу тебя, Иисус, это ты открываешься мне во всей четкости своей красоты, я тебя люблю, я держу тебя у моего сердца».

Что это такое? Почему Барбюс так написал? Неужели это игра в красивый стиль? Я думаю, что это то же самое, что заставило и Оскара Уайльда из Редингской тюрьмы писать об Иисусе, где говорится, что он при одном имени склоняет колени перед ним и чувствует, что ему легче жить. Несомненно, что кто подошел внутренне ко Христу, тому это дает бесконечный покой для его сердца. Это все более и более начинает сознавать наука, которая семимильными шагами идет вперед. То, что вчера было только увлекательной грезой человеческого воображения, сегодня становится научной проблемой.

Я напомню вам о работах философа–метафизика Анри Бергсона, который говорит, что, подобно тому как алхимия была переходом к химической деятельности Лавуазье, мы переходим к новым граням понимания метафизических вопросов. Аналогично Планк, великий физик, говорит, что постепенно наука приходит к тому абсолютному, о чем говорит духовное миропонимание, и теперь мы в религии не видим психиатрии, а видим космический подход к миропониманию, которое может быть заложено и в новые поколения. В одной из психологических работ Ундервуда, изданной в 1926 году в Нью–Йорке, говорится, что Христос созвучен человеческой личности, что это облик, созвучный нам. Вы знаете, что когда ударишь по клавишам рояля, то инструменты созвучные моментально отзываются своими тонами. Так и человеческая душа. Кто имеет в себе некоторые струны вечных звучаний, тот ощущает в Христе полноту вечности. Недаром сказал Тертулиан, что душа человека по природе христианка. Об этом же говорит новейшая работа двух ученых–немцев — Шмунда и Шмоля — «Спасение», изданная в 1925 году: что человечество и сейчас так же жаждет Христа и его правды, как жаждало во времена отцов. Вот что дает нам право принять Христа как божественную личность. Наши души, употребляя сравнение Кречмера, тянутся к богу Христу, подобно тому как опилки железа стремятся к магниту. И книга Барбюса, который любит Христа, для меня характерна как глубоко человеческий документ. Только в этом ее значимость.

Я заканчиваю на этом свое слово, ибо время истекает, я хочу лишь сказать, что, чем больше мы вглядываемся в глубину истории, тем более яркий свет вижу я там, и он становится все ярче и ярче, и он разгорается в колоссальную звезду Христова слова. Звезда Вифлеема превращается в пылающее солнце побеждающей истины.

И кто желающий найти свой покой не захочет греться в лучах этой вечной истины Христа, вечного вседержителя? (Бурные аплодисменты.)

Председатель. Заключительное слово предоставляется Анатолию Васильевичу Луначарскому.

Луначарский. Гражданин Введенский, приступая к своему возражению, сказал, что надеется произвести своими доводами великое землетрясение. Надеюсь, что гражданин Введенский не предполагал, что в его громовой речи под нами заколеблется почва, как в Крыму (Аплодисменты). Он, очевидно, думал, что под нашими аргументами заколеблется почва. Но я должен сказать, что он произвел только довольно великое аплодирование; но от этого меньше, чем от иерихонских труб, может упасть настоящее научное сооружение.

Первый подход моего оппонента к задаче, которая стояла перед ним, был уже до чрезвычайности своеобразен. Он заявляет (хотя он даже сам потом перечислил целый ряд имен богословов, который может быть продлен еще в 10 раз), что ученые, которые обследовали вопрос о Христе как историки или филологи, уже потому являются дилетантами, не специалистами, что специалисты по христологии — только богословы. Мы все прекрасно понимаем, что богословие с точки зрения подлинной научности, опирающейся на факты, просто не может быть принято как наука; это есть умонастроение, чрезвычайно интересное, направленное на защиту и развитие определенных данных, которые откровенно церковь берет за аксиому, за истину, которую она даже не трудится доказать. Кладя эти истины в основу, на них развертывают всяческие догматические системы, моральные, исторические, всегда заранее становясь на ту точку зрения, что эти основные факты суть незыблемая истина. Но в том–то и заключается прогресс нашего времени, что исследование о Христе, пройдя через десятки поколений, которым запрещалось критиковать, но которые все–таки спорили, и не только красноречием, но и своими костями, — эта наука сделалась достоянием светской мысли. И с тех пор как неподкупная светская мысль к ней приобщилась, стали рушиться эти «незыблемые» доказательства.

Как дважды два — четыре, доказано, что Библия есть поздняя редакция памятников, отражающих старые предания. Перед философами и перед историческими школами раскрылись картины действительности. Ученые увидели, что все то, чему учит церковь и что имеет такое громадное значение для человечества, — что все это самим человечеством постепенно создавалось и претворялось. Светская наука пришла к заключению, что требуется очень сложный подход для того, чтобы прийти к полному торжеству научной мысли и в этой области.

Вот эта научная мысль своими усовершенствованными и утонченными методами анализа совершенно явно разрушает все те позиции, которые по мере сил стараются защитить богословы, но удержаться на которых невозможно.

Мой оппонент говорит, что есть самые разнообразные свидетельства и ортодоксальных ученых, и католиков, и нехристиан, которые не отрицают божественности Христа. Мы знаем, что есть колоссальное количество сект, которые, как рационалисты, говорят, что Христос был великий человек, связанный, как пророк, с божеством.

Но не бог. И если бы Гарнак, умный и образованный человек, пытался защитить в подлинной научной среде теорему, что это был бог, — это было бы странно и, конечно, совершенно безнадежно. Всем нам достаточно известно (и я говорил об этом в моей книге «На Западе»), что современная буржуазная наука в некоторой своей реакционной части охотно, кстати и некстати, прибегает к мистике, поповщине, но, так как всем нам достаточно известны и причины, по которым эта отрава проникает в научные труды, зачастую превращая их в псевдонаучные, я сейчас говорить о них не стану, а перейду к доводам самого гр. Введенского.

Может быть, как–нибудь в другой раз митрополит Введенский расскажет нам, каким же образом все–таки произошло, что всеведущий и всемогущий бог создал так мир, что ему пришлось сына своего послать, чтобы, жертвуя собой, спасать этот мир; как это бог мог совершить такую ошибку, что ему пришлось послать своего сына на страдания, чтобы ее исправить.

Но если поверить в эту искупительную жертву, то что же она дала?

Прошло 1900 лет, и мир стоит в такой же неправде, как и при Христе, к ней прибавилась только еще церковная неправда (Аплодисменты). Проповедовать христианство перед здравым смыслом, заранее не ослепленным верой, сейчас нельзя. Для этого нужно быть богословом, человеком, одетым в длинную одежду, которая обязывает повторять вещи устарелые. Гр. Введенский совершенно прав, что эти устарелые вещи еще очень цепки, что это одна из самых цепких фальшивых идей, которыми обладает человечество. Это старые зубы, которые не вы падают и мешают расти новым. Вырвать их сразу чрезвычайно трудно. Понятно, богослов–либерал всегда в союзе с богословом–нелибералом, когда оспаривается существование исторической личности Христа. Если признаться, что христианство есть просто применение тех идей, которые существовали в течение тысячелетий, то из общего нагромождения богословских вымыслов всех религий не осталось бы ничего, все рассыпалось бы.

Мы знаем, что Талмуд возник в конце I века и представляет гнусную сплетню на предмет разоблачения Христа в пользу его конкурентов. Возьмите книги магометан: там Христос сделан ступенью для Магомета, там говорится, что Христос был очень хороший пророк, а Магомет еще лучше. И нам говорят о документации Талмуда, когда совершенно ясно, что это был иронический, презрительный плевок со стороны талмудистов по адресу вашего Христа!

А теперь шведский раввин становится рядом с митрополитом живой церкви, с кем угодно, хоть с самим чертом, чтобы защитить существование бога вообще.

Говорит мой оппонент о том, что будто бы нечего даже доказывать существование Христа, настолько оно неопровержимо. Я приводил имена таких людей, которые верили и исповедовали Христа, а потом пришли к убеждению, что его нет. И каждый честный человек должен утверждать то же. Когда гр. Введенскому хотелось доказать, что богословы не участвовали в научных исследованиях о Христе, он привел целый список ученых, среди которых назвал Штрауса и других самых глубоких богословов. Штраус первый гениально доказал мифический характер личности Христа и пытался отнести Евангелие к очень позднему времени.

Если Евангелие создалось в конце I столетия, то почему же те люди, которые видели Христа очень близко, 80 лет молчали, почему ни один факт не был записан?

Если говорят о том, что Христос был выдающееся, наделенное чудесными свойствами существо, которое где–то кто–то встречал, то почему же нет ни звука о том, где и когда он родился, где он жил? Если в Послании к коринфянам в пышных словах говорится о личности Христа, который ведет не только разговоры, но и делает дела, то буквально каждое слово рассказа совпадает с легендами, оставшимися от язычества; с таким же правом и об Адонисе, и об Аттисе можно сказать, что эти боги существовали, умерли и воскресли, и, кто поверит, тот тоже воскреснет. Никаких свидетельств, что Мессия пришел и жил среди людей, в посланиях нет. Митрополит Введенский не отрицает, что Евангелие возникло еще позднее, а если мы знаем, что вокруг евангелиста Матфея была школа и что евангелия писали два–три человека, то легко заключить, что это еще менее достоверный документ. Сам митрополит Введенский признает, что это были неграмотные люди; они собрались и пришли к выводу, что нельзя же жить, если говорить, что ничего не было, и составили из остатков легенд и преданий свод — Евангелие. Гражданин Введенский говорит, что, конечно, апостолы могли быть очень плохими стенографистами: святой дух диктовал правильно, а они переврали. Но святой дух мог проверить. Вникните в это, граждане: если бог был всемогущ, то почему же он не мог создать к учению Христа таких комментариев, чтобы нам с Введенским не пришлось спорить? (Аплодисменты.) Далее митрополит Введенский берет доказательство от противного: он говорит, что если Евангелие писали отдельные церкви, которые не были согласны между собой, то отчего же вы говорите о христианстве, как о чем–то цельном, отчего же все эти евангелия проникнуты одним и тем же духом?

Но евангелист Иоанн, например, был самым свирепым противником целого ряда других сект, и евангелие его в первоначальном виде совершенно утеряно. Это евангелие Иоанн перередактировал потому, что на самом деле бог Иегова еврейский не является подлинным богомотцом и надо было перевести христианство с рельс все еще еврейских на рельсы, по которым покатилась гностика, дойдя до Логоса. Евангелие Иоанна — это желание возвратить все уже создавшиеся три первообразчика обратно в область мистического существа, того, что не связано плотью, причем особенно подчеркивается, что это бог. Поэтому он не считался с тремя евангелиями, это была новая редакция, новое течение в христианстве. Так это создавалось. Когда имеешь уши, чтобы прислушаться, как социальная жизнь богата и разнообразна, постепенно отыскивая ее истинный смысл, находя его в древних памятниках, вскрывая слой за слоем все эти громадные напластования христианского богословия, сердце радуется всему этому богатству человеческой культуры.

А если верить, что эти евангелия и другое — божье слово, что боговдохновенные люди, принадлежащие к одной группе, именно излагали его один за другим, при этом еще переписывая неверно, то получается пустота, бессодержательность, оскорбительная бессмыслица.

Совершенно неверно, будто исторические личности древности (конца прошлой или начала нашей эры) не имеют литературного изображения. Наоборот, еврейская история того времени прекрасно отображена в книге Иосифа Флавия; потому так важно и показательно то, что там об Иисусе ничего не сказано. Были попытки позднее сделать в этот памятник вставку. Но попытка эта слабая, подлинных исторических данных ни о каком Христе нет, и этого никто отвергнуть не может. Можно стать на ту точку зрения, на которую становится Гарнак, — на точку зрения, близкую к Барбюсу, — что хотя Евангелие было записано вскоре после действительных событий, но на основе условно традиционного содержания. Это положение, конечно, можно защищать, и защищают его те, кто заинтересован в том, чтобы оправдать христианство.

Когда гр. Введенский называет дилетантскими все громадные научные школы, объяснявшие пункт за пунктом это «учение Христа» и его ритуалы, то это в полной мере не обосновано. До какой степени глубоко сопоставление, производимое этими школами, христианства и культов дохристианских? На примерах, часть которых я приводил, достаточно ясно, насколько значительно это совпадение и литургии, и основных черт Христова искупления с первобытными верованиями. Здесь мы видим, какие глубокие корни имеют эти верования вообще, и от этого отмахиваться нельзя. Правда, гр. Введенский, сославшись на то, что Древс не всегда удачно объясняет то или другое, говорит еще и так: конечно, сходство есть у этих древнейших религий с христианством, но это потому, что человечество всегда искало Христа, предчувствовало его. Это, в сущности говоря, очень похоже на то средневековое варварское миропонимание, что дьявол так построил мир, чтобы всякий языческий ритуал напоминал, а потому и компрометировал христианство. Это — способ доказательства явно негодный. Наше понимание и обоснованнее, и гораздо шире. Мы считаем, что одна за другой все религии хотели найти бога умирающего и воскресающего, чтобы спасти человечество; одной из таких религий было христианство. Нисколько не «сверхчувственные», вполне осязаемые исторические факты привели к победе христианства над другими религиями.

Между прочим, эти религиозные идеи усвоены и известным демократическим течением, которое выражало желание плебса, низов.

Мой оппонент ссылался на цитаты из Барбюса из книги «Jesus le Juste» («Иисус праведный»). Там эти фразы есть, и они полностью отвечают тому, что я говорил об отношении Барбюса к этому вопросу, но я не хочу, чтобы вы смешивали эту книгу со второй книгой того же Барбюса, которая называется «Les Iudas de Jesus» («Иуды Иисуса») Первая книга — это беллетристическое произведение. Как писали книги о вымышленных героях, так он пишет о Христе, о котором он говорит, что любит его; этой книгой Барбюс хочет очистить Христа от скверны, чтобы представить его в человеческой простоте и тем, может быть, углубить ненависть к христианской церкви. А книга «Les Iudas de Jesus» — это есть научная книга, которую Барбюс написал, чтобы оправдать свою книгу беллетристическую, чтобы показать, каким путем он искал и почему в результате ничего не нашел. Он показал, что встал на ложный путь, на котором не может быть никакой антирелигиозной борьбы; этой своей второй книгой Барбюс доказал, что такой путь нам не нужен.

Барбюс в конце второй книги говорит несколько слов о боге, о религии вообще. Вот его слова: «Идея бога не может оставаться ни просто мечтой, ни личным чувством; она всегда выделяет из себя догму, старается организовать вокруг себя культ. Нельзя разрушить религию, не раздавив ее божественное ядро».⁴⁰ Но борьбу с религиями официальными надо дополнить борьбой с либеральными и «еретическими» религиями. Великий фетиш, фантом бога должен исчезнуть. Именно поэтому Барбюса нужно предостеречь от этих путей. Нельзя не сказать ему его собственными словами: «Зачем нам возиться с мертвыми, когда мы окружены живыми?»

Митрополит Введенский говорит, что он опирается на эту книгу, потому что считает ее человеческим документом. И этот «человеческий документ» привлекается, очевидно, как свидетельство существования личности Христа. Но из–за христианской религии возникло столько ужасов, пролилось столько прекрасной человеческой крови, было проявлено столько самопожертвования, — как же вокруг всего этого не создаться колоссальному притяжению? Но это притяжение должно вести к тому, чтобы, изучая это явление, отбрасывать его фальшь, а не «очищать» его от нее и потом думать, что в очищенном виде Христос нам близок. Во многом очень трогательно, хотя и очень туманно, создан коллективный образ бога.

Его можно анализировать, в нем можно находить даже и положительные стороны, прозревая через него прогрессивное течение некоторой части тогдашней бедноты. Эта задача остается правильной. Гр. Введенский, цитируя кого–то, сказал, что всякому хочется, чтобы Иисус был в его лагере. Ну, а я скажу, что нам этого не хочется (Аплодисменты). Нам Иисус не нужен. Напрягая свое зрение, в Палестине ищет свою звезду митрополит Введенский, а той звезды, которая прямо над его головой горит, он не замечает (Аплодисменты). Великое, горячее слово о необходимости создания нового человека, о необходимости создания правды на земле прозвучало в устах тогдашнего несчастного пролетариата. Христианство не дало и, конечно, не могло дать ее. Правильно говорит Барбюс о христианстве как о причине бесконечных войн, правильно говорит он, что церковь — великий паразит, который кричит эксплуатируемым: «Не двигайся! Чем больше ты страдаешь здесь, тем лучше тебе будет на том свете». Правильно говорит он о церкви как о враге науки и искусства, уничтожающем документы и памятники, которые «могут возбудить гнев господень».

Гибель Галилея, Коперника, костры Бруно, наконец, позорная роль церкви в 1914 году — вот что дало христианство вместо правды и свободы! И вот теперь мысль современного промышленного пролетариата занялась вопросом: как бы нам самим, без помощи столь медлительного бога (ему торопиться, очевидно, некуда, он ведь живет в атмосфере вечности), самим заняться тем, чтобы создать нового человека. И тут я благодарю митрополита Введенского за употребленное им выражение: мы действительно для этого пользуемся и лаской, и мечом. Это право, которое он провозглашает за Христом, мы оставили за революционным пролетариатом для того, чтобы действительно продвинуть правду на земле и действительно создать нового человека (Аплодисменты). Кто сюда не примыкает, кто не прилагает своих рук к этому делу, но зовет назад, к тому «пришествию», из которого вышло очень много войн, лицемерия, но из которого не вышло нового человека, не вышло правды на земле, тот, кто зовет теперь заниматься тем, чем мы не советуем заниматься нашему другу Барбюсу, — тот хочет мертвым заслонить от нас живое. Но мы этого не позволим (Аплодисменты).