Идеализм и материализм (Лекция в Московском Политехническом музее 10 октября 1929 г.)

Товарищи! Нельзя не отметить как отрадный факт то, что мне приходится в Москве второй раз при переполненной аудитории выступать с докладом, посвященным философским темам, и что вслед за этим я получил ряд приглашений в другие города, в том числе и на две лекции в Ленинград. Все это свидетельствует о чрезвычайно повышенном интересе нашей публики, в особенности молодежи, к философским темам. Сам по себе этот факт надо всячески подчеркнуть и хорошенько уяснить все его значение.

Не так давно, всего два с половиной — три года тому назад, у нас, в кругах тех мыслителей нашей партии, которые отдали свои силы специально на развитие философской стороны марксизма, возник вопрос: насколько философия живуча, насколько она современна, какую роль она может играть в том нормальном самообразовании, которое сознательный советский гражданин должен себе дать, чтобы оказаться на уровне требований своего времени? Появились тенденции рассматривать философию как вещь устарелую; были голоса, которые выражали мнение, что философия в конце концов есть превзойденная стадия развития человеческой мысли, слишком общая, оторвавшаяся от точной науки, заменявшая эту точную науку, когда наука была сравнительно в младенческом состоянии. В настоящее время, когда наука есть точная наука, основывающаяся на экспериментах, опираясь на которую мы можем развернуть нашу технику, наше социалистическое развитие, столь общая проблема — философское мировоззрение, основные принципы — перестает как будто интересовать настоящего практического человека.

В этих тенденциях сказались: 1) некоторая отрицательная черта современного естествознания, которая распространила свое влияние даже на естественников–марксистов, и 2) некоторое стремление к делячеству, которое в свое время отметил комсомол и борьбу с которым комсомол совершенно напрасно думает ослабить. Все понимают, что нужно стремиться к практическому выполнению задач строительства, но для этого нужно знать, что тебе предстоит делать, и уметь делать это, уметь делать конкретную работу. Всякий человек должен быть специалистом, хорошим мастером какой–то конкретной работы.

Если бы кто–нибудь стал подталкивать нас, скажем, в процессе образования молодежи делать мастеров в изучении разного рода многознайства, мы дали бы по рукам такому человеку, потому что мы люди практического труда. Но если из этого сделать вывод, что человек должен быть мастером конкретной узкой специальности, и только, — это будет вывод буржуазный, американствующий, вывод как нельзя более далекий от всего, чему мы до сих пор были верны. И если бы молодежь стала увлекаться такого рода выводами, это значило бы, что она извращает традиции нашей партии, и старому поколению пришлось бы вступить в немаловажную распрю с молодежью, ибо мы требуем, чтобы каждая конкретная часть работы входила в некоторый общий план, а этот общий план мы также не рисуем себе, как план только на данную пятилетку. Сама пятилетка, которая есть чрезвычайно сложный, чрезвычайно широкий план, получает свой смысл, только поскольку она вставлена в рамки борьбы труда с капиталом, в рамки полного преображения жизни человечества на земле. Иначе во всех тех предпосылках, которые необходимы, чтобы охватить судьбы человечества на земле в нынешний момент жизни человечества и в грядущий, если здесь будут серьезные препятствия, вы не станете сознательным человеком, сознательным гражданином, сознательным пролетарием: вы легко можете и идеологически, и этически свихнуться с того правильного пути, на который мы стараемся ставить новых людей, призываемых нами к продолжению борьбы и строительства.

Почему идеологически? Потому что ваша область знаний и умений будет оторвана от целого и вы будете принимать законы этого частного отдела, этого маленького жизненного круга за доминирующее, за важнейшее; у вас будет в высшей степени специализированный взгляд на вещи, благодаря которому вы будете делать огромные ошибки, как только выйдете за круг этой малюсенькой специальности. Этически же вы можете пасть, понизить свой человеческий уровень, потому что вы будете интересоваться этой работой, как таковой. Работа, как таковая, может увлечь, всякое „привинчивание гайки „может привлекать само по себе, но уже увлечение такой маленькой муравьиной задачей без сознания того, какую роль она играет в общем строительстве, имеет нечто принижающее. Но главным образом в этих случаях ввиду отсутствия противовеса больших человеческих ценностей на первый план выступают вопросы заработка, личной жизни, вопросы карьеры, интересы мастера, и вы уходите от общего строительства, до которого вам нет дела.

То и другое приводит к тому самому мещанству и индивидуализму, с которыми мы должны бороться самым беспощадным образом.

Наш новый человек пролетарского типа — не мещанин и не индивидуалист.

Но нельзя быть не мещанином и нельзя быть не индивидуалистом, не имея общего миросозерцания. Вот почему мы должны бороться с рецидивами деляческих тенденций, в которых выражается одна из ветвей мещанских тенденций в нашей стране, и противопоставлять им пролетарскую точку зрения, которая одновременно есть мирообъемлющее, работающее в сфере веков, сознающее себя звеном в окружающей цепи событий и вместе с тем соединяющее их мастерство: правильный, быстрый удар в то место, куда вы хотите ударить. Самый маленький труд при этом оказывается освещенным, гармонически входя в это практическое целое. Практическое же целое не может рисоваться перед вами как действительность, если оно не покоится на правильном миросозерцании.

Философия, с нашей точки зрения, имеет две основные задачи, две основные черты, которые остаются неприкосновенными, несмотря на богатейшее развитие точных наук. Разумеется, никто из вас не поймет меня так, что я хочу звать вас от точных наук к философии… Не только фундамент нужен, нужны и стены, и кровля. То же можно сказать и о нашем здании знания. Для того чтобы правильно подойти к познанию, надо знать, что такое познание, что такое его аппарат, что такое весь этот общий объект. Есть ли нечто единое, что соединяет этот объект, т. е. все познаваемое? Какая точная наука может дать вам это познание? Никакая точная наука вам дать сведения об этом не может. Это особая проблема, которой помогают некоторые науки: физиология и психология; они бросают свет, но ни одна из них в частности на эту проблему ответить не может. Это физиологическая задача — положить краеугольные камни и установить основные черты самому процессу познания. Она имеет свое продолжение в общей методологии, т. е. в науке о том, каким образом эти основные признаки теории познания, эти основные представления о сущности материи раскрывают в этой материи все сущное и какие из этого надо делать выводы при реальном исследовании. Дальше это расщепляется на частные методологические исследования, но общая наука методологии остается наукой философской.

Вы имеете огромную систему наук. Но должна ли эта система наук стремиться к тому, чтобы дать вам представление о целом, или совсем не должна к этому стремиться? Мы потом увидим в дальнейшем изложении, что имеется целое направление у научных организаций, которое идет под флагом признания того, что никаких объединяющих выводов делать не нужно, что их даже делать нельзя. Человек, мол, с его данными, при его способностях может только нагромождать и организовывать отдельные области знаний; но как они соотносятся, что такое вселенная — этого знать нельзя. И всякий, кто хотел бы на какой–либо стадии накопления и организации знания вывести этот вывод, этот купол, устремляется при этом в метафизику, оказывается изменником тому точному позитивному разуму, который царит в области точных наук. Мы радикально с этим расходимся.

Мы говорим, что это расщепление лиц, групп и т. д., хаотическое расщепление фактов, без объединения научного труда. И как на практике мы хотим, не отрицая разделения труда, соединить его в единый хозяйственный процесс, так же точно мы стремимся синтезировать, объединять каждый данный момент, день, год во все более критически проверенный, общий вывод, в картину вселенной. Обе эти части — фундамент и кровля, свод — это область философского мышления. Здесь без знания современного состояния наиболее совершенной философской системы — именно диалектического материализма — вы будете беспомощны.

К этому я прибавлю, товарищи, что каждый человек — в нашу эпоху, которая не есть еще гармоничная эпоха, в которой общество лишь постепенно гармонизируется, — ставит перед собой ряд этических задач: как я отношусь к обществу, что такое право, что такое закон, кто я такой в этой запутанной и революционно бурлящей системе человеческих отношений? И я думаю, что ни один действительно умный индивидуум, т. е. такой, который мыслит над процессом своего существования, не может обойтись без того, чтобы эти вопросы ставить.

Раньше эти вопросы разрешались либо религией, либо на более высокой стадии развития человеческой мысли какой–нибудь метафизической системой, которую придумывало разрозненное хаотическое мещанское общество. А в настоящее время вы бы спросили себя: мы, по Конту,¹ перешли в область точных наук, что же точные науки могут посоветовать? Точная наука может посоветовать «положить живот за други своя», но с таким же успехом может посоветовать и быть «волком среди волков», постараться устроить свою собственную карьеру хотя бы ценой того, что растопчете другого человека.

Этические вопросы — это вопросы, которые каждый класс разрешает по–своему и которые пролетариат разрешает также по–своему. В значительной степени пролетариат разрешает эти вопросы стихийно. Само положение пролетариата в обществе диктует ему определенное поведение. Но ведь пролетариат не является автоматом, который должен действовать в силу исторических импульсов, бессознательно. Он должен сознавать, почему та или иная норма его поведения, его поступков правильна.

В еще большей степени такое сознание необходимо тем элементам в нашей стране, которые переживают гигантский процесс постепенного вовлечения в орбиту влияния пролетариата.

Ведь самый важный социальный процесс, который происходит сейчас, — это вовлечение пролетариатом, который является активным меньшинством в нашей стране, ее крестьянского и служилого индивидуалистического большинства, процесс спайки этих разнородных элементов вокруг единого и плотного ядра — пролетариата. Этот процесс происходит и как процесс психологический, и как этический, и как процесс осознания всей отвратительности, «бескомпасности» индивидуалистического существования и всего того осчастливливающего осмысливания своего бытия, которое получается после того, как вы оказываетесь органической частью великого целого. И вот в этот процесс входит и этическое осознание своего места в бытии и своего места в обществе.

И опять–таки никаких прямых указаний ни от какой точной науки и меньше всего от биологии, которая иногда похваляется тем, что она может такие указания дать, вы получить не можете, а только от углубленного рассмотрения пролетариата как гигантского культурного фактора в его возникновении, развитии, в его расцвете, приближении к победе, в его программе вы найдете действительные определители поведения. Но сделать это без философского углубления невозможно.

Вот почему можно сказать, что, чем больше философия, правильно понимаемая философия, будет занимать места в нашем народном образовании и самообразовании каждой отдельной единицы, тем больших успехов мы будем достигать.

Поэтому интенсивное развитие философской мысли, которое мы имеем в нашей республике, в творческих ее кругах, и тот живой, молодой интерес, который проявляет широкая публика, в частности молодежь, к этим вопросам, являются фактом, подтверждающим то, что развиваемся мы по здоровой линии и правильно нащупываем то, что нам действительно нужно.

Сегодняшний мой философский доклад не может не являться суммарным и популярным. Суммарным — потому что я беру очень большую тему, тема эта почти всеохватывающая, тема философская. Поэтому тут может быть только такой выбор: или прочесть целую серию лекций, или давать скорее географическую карту, являться вашим гидом для путешествия по стране, которая подлежит нашему исследованию. А популярным — потому что я не могу рассчитывать на достаточную философскую подготовку присутствующих, которая позволяла бы трактовать этот вопрос так, как можно трактовать его в кругу людей вполне подготовленных, прошедших достаточную школу.

Поэтому пусть меня извинят те из присутствующих, которым популярное изложение окажется ненужным, и, если окажется, что я буду говорить вещи, которые им давно известны, пусть они меня оправдают тем, что для большего количества присутствующих в этой аудитории это будет ново.

Мне подана записка сегодня перед тем, как я вошел.

Товарищи, которые сделали мне большую честь прийти сюда второй раз, говорят: «Хотелось бы знать, неужели существуют только две системы воззрений на природу: идеалистическая и материалистическая, а больше не имеется?» Очевидно, они плохо меня поняли и хорошо, что они пришли во второй раз: они увидят, что я и в прошлый раз говорил, что есть промежуточные звенья миросозерцания. У меня есть целая глава, которая говорит о промежуточных миросозерцаниях; но все же я должен повторить опять то, что я говорил в первой своей лекции: существует только два миросозерцания. Как всегда, между ними могут быть какие–то перемычки, какие–то половинчатые, недодуманные системы. Это не значит, что в человечестве были только две философские системы: чисто законченная идеалистическая и чисто материалистическая. Наоборот. Вся моя прошлая лекция заключалась в изложении целой массы подобных систем: 1) идеализм и материализм пережили большую историческую эволюцию и 2) распадались на несколько частей. Тем не менее в общем и целом можно сказать так: человеческие индивидуальности, группы, прослойки, классы, эпохи, культуры соскальзывают либо в одну, либо в другую сторону этой дилеммы — идеализм и материализм, потому что эти две кардинальные точки зрения заложены в самом существе человека. Мы имеем здесь такое же явление, как и в области искусства, как говорил Плеханов, «то, что человек может наслаждаться или, наоборот, страдать, то, что может нравиться или быть отвратительным, — это факт биологический; но то, что именно будет ему создавать удовольствие или страдание, — это факт материальный».² То, что есть философское миросозерцание, — это факт биологический, но куда склониться во всей полноте — к той или другой системе — это вопрос социальный.

В какой форме выявляется бытие человека? А в такой форме, что человек есть маленькая, ничтожная частица в пространстве, т. е. объект. Не помнит он себя определенно, когда он родился, не помнит он себя не только до рождения, но даже и до известного дня, когда у него наступает сознание; знает прекрасно, что он смертный, и имеет все данные думать, что после смерти он вернется в то небытие, в котором обретался раньше; знает, что он окружен гигантской природой и множеством других организмов, на которые он может воздействовать, только следуя определенным законам, и, таким образом, находит себя как частицу громадного целого.

Это есть объективное миросозерцание, из которого развиваются потом формы материализма.

Но человек может сказать так: мир для меня существует с тех пор, как существует мое сознание. До тех пор было ничто. Если мое сознание погаснет, мир для меня будет ничем, мир исчезнет. О самом его существовании я подозреваю, имею какие–то сигналы только постольку, поскольку он затрагивает мое сознание. Чего нет в сознании, того вообще нет. И с этой точки зрения я мог бы сказать так: вселенная — в состоянии моего сознания. Все люди, животные и растения и все предметы есть совокупность тех или иных моих ощущений, соприкосновение объекта с моим сознанием. Где у меня есть хоть малейшее соприкосновение с объектом помимо сознания? Если есть объекты, которые не соприкасаются с моим сознанием, я ничего не могу о них знать. Как только объект дает о себе знать, значит, он входит в мое сознание. Следовательно, помимо моего сознания, у меня ничего нет.

Из этого сознания я могу сделать известные выводы, что такое сновидения и действительность, но по существу и то и другое есть мои представления, определенное состояние сознания.

Так или иначе будет думать человек, так или иначе будет думать целая группа, целая культура — зависит от того, насколько человек связан с этой действительностью и со своими согражданами, сочеловеками или насколько отъединен от них.

Полный солипсизм, или полное представление о том, что существуют только я и мои представления, бывает там, где лицо или группа людей до бесконечности оторваны от остального, представляют песчинку, на которую воздействует, правда, мир, но воздействует так, что обратного воздействия, никакой эмоциональной практической связи между ними нет.

Даже Шопенгауэр, который был идеалистом, говорил, что солипсистов нужно отправлять в сумасшедший дом, и он, пожалуй, был недалек от истины, ибо полный разрыв социальных связей и есть сумасшествие. Все виды сумасшествия представляют собой более или менее полный разрыв между личностью и окружающим.

Мы имеем такие солипсические системы. Они возникают главным образом среди интеллигентских прослоек, потому что интеллигент — это человек, который, во–первых, в значительной мере отрезан от физического труда, стало быть, от боевого практического соприкосновения с материей; во–вторых, он чувствует себя индивидуалистом — вся его работа есть индивидуалистическая, самостоятельная, опирающаяся на свой талант, на свою личность. Он оказывается в некоторые эпохи в положении междуклассовой прослойки, недовольной всеми классами, которые его давят и, по его мнению, стараются его поработить; поэтому у него чувство обособленности и впечатление того, что чувство, мысль — главное, среди чего маячит кажущаяся действительность.

Все это обеспечило возможность развития индивидуализма в этих расщепленных группах.

Но идеализм не исчерпывается этим. Если бы дело шло о таких страшно внутренне распавшихся группах, находящихся в газообразом состоянии, где каждая индивидуальная молекула разная и класс расщеплен, — такие классы не могут превратиться в общественную формацию устойчивую, между тем, как мы знаем, существуют очень могучие классы, очень хорошо спаянные, но которые тем не менее имеют идеалистическое миросозерцание.

Это бывает в тех случаях, когда такой спаянный, замкнутый в себе класс относится к остальному человечеству — к своим подданным, к другим классам — как к другому объекту, в значительной степени враждебному, презираемому объекту, на который он оказывает свое воздействие, и, перенося свои суждения относительно социального объекта, массы на природу в отношении командования и подчинения, приходит к выводу, что, с одной стороны, он с аристократическими признаками, т. е. высокой породы, а с другой стороны, некоторая темная, инертная, подчиненная масса характеризуется как злая, готовая взбунтоваться, выпасть из этого порядка. И такой же дуализм существует вообще во вселенной. Это самое «я», человеческое сознание, таким образом, получает такое разрастание объективизации: мое маленькое «я» есть искра большого «я», того образа и подобия существующего божественного «я», некоторого «перво — я», некоторого Духа с большой буквы, который единственно представляет из себя подлинную сущность, единственное бытие и по отношению к которому вся остальная вселенная, вся остальная природа является только кажимостью, продуктом, порождением этого самого духа, на самом деле существующего только в себе самом; люди же представляют собой отражение, окошечки, щелочки, через которые этот «вседух» созерцает тот объект, который он сам сотворил.

Вот в общих чертах концепция идеализма, которая может распадаться на все лады, и мы можем сказать, что основанием идеализма может всегда оказаться отъединенность, замкнутость своих интересов, почему солипсизм и не имеет цены. Всякие аристократические и идеалистические системы представляют собой более организованный, групповой, классовый субъективизм, который говорит: не «я», а «мы». Мы — аристократы, цари, жрецы, настоящие, подлинные люди, обладающие своей культурой, — мы противопоставляем себя как организующее начало людям, животным, всей среде, в которой производим свой хозяйственный процесс; мы являемся отражением божества, духа; мы являемся его представителями на земле, и потому мы могучи; а эта гнусная материя, которая является только отбросами, тенью нашей, не может, конечно, посягнуть с мало–мальской надеждой поколебать нашу сущность.

Материализм, исходя из предположения о своем соучастии на лоне всеобъемлющего объекта, наоборот, присущ тем классам, которые склонны рассматривать себя с самого начала как часть массы, например массы рабов, крестьянства, массы пролетарской, поставленной в такое положение, что индивидуальность там равна почти нулю… Но кроме того, эти массы являются массами физического труда, т. е. находятся в неразрывном трудовом сцеплении с окружающим, животными, растениями и мертвыми материями. Им приходится в процессе работы преодолевать эту действительность. Поэтому действительность рисуется им как нечто абсолютное, входящее в их бытие, как нечто во многом более сильное, чем они, на что можно влиять при помощи физической силы, мускулов, костей, инструментов, трудового процесса, что–то материальное, физическое, родное, то, что происходит в области самой природы.

Вот эти два миросозерцания.

По мере движения человечества к социализму, т. е. к трудовому союзу всех людей, в котором каждая индивидуальность найдет себя как часть целого, мы, конечно, уже заранее можем сказать, что должно быть движение от идеализма к материализму и ко все более высоким формам материализма.

Почему, однако, мы видим, что и в широчайших массах имеются формы идеализма, идеалистического мышления, конечно не философски отчеканенного, а в грубых оформлениях: так называемые позитивные религии или, меньше того, разные суеверия и т. д.? И тут также человека толкает к такому фантастическому представлению о мире, при котором он вселенную воображает себе как дуалистическую, как «тот мир» и «этот мир», как мир материальных явлений и господствующих над ними духов (последнее отражает социально–экономический фактор).

Когда Маркс рассуждал о том, как можем мы победить религию, выкорчевать самые корни религии, он говорил: это сделается фактическим, окончательным лишь тогда, когда человек приобретет власть над природой и не будет чувствовать себя в зависимости от нее.

И действительно, страх перед природой, чувство своего огромного одиночества, своей обезоруженности перед природой толкали человека на фантастические представления, что над системой безжалостных отношений кусков материй и буйных сил стихии на самом деле господствует нечто человекоподобное.

Мы двумя путями придем к достаточному пониманию этих глубоких корней идеализма в обездоленных массах, который является одним из главных препятствий к победе пролетариата.

Препятствием к победе пролетариата в настоящий момент являются не столько остатки религии и идеализма у врага, буржуазии, сколько остатки религии и идеализма непосредственно рядом с пролетариатом, в мелком мещанстве и особенно в крестьянских массах.

Этот ужас перед материей, так сказать чрезвычайная болезненность признания материального существования вселенной как данности, весьма присущ человеку на всевозможных стадиях его развития. Скорее мы можем считать за исключение во всем прошлом человечества те состояния, при которых тот или иной класс или примыкающие к нему группы и люди могут вырваться из этого страха признания, что вселенная есть огромный агломерат, заряженный динамикой материальных явлений, совершенно не подчиняющихся никакому порядку, закону, благу.

Очень ярко, чрезвычайно выпукло это настроение рисует, между прочим (беру это как пример), знаменитый английский писатель XIX века Карлейль.³ Он в своем «Сартор резартус» написал замечательную страницу.

Он рассказывает, как в Париже шел по улице, которая называется Rue d'ender (улица Ада), и, может быть, именно это слово, такое роковое, дало толчок его мысли.

Он говорит: вдруг я представил себе, что я — малюсенькое существо, страшно хрупкое тело, одаренное нервной системой, которая может бесконечно страдать, что я затерян среди огромных масс совершенно слепо нагроможденной материи.

Вверху небо, которое представляет собой бесконечное множество бестолковых небесных тел, а подо мной в сравнении с ним — крошечная, а в сравнении со мной — необъятная земля, над которой тоже господствуют эти ничем не регулируемые силы, которые во всякую минуту могут захлопнуть меня, как между каменными челюстями какого–то чудовища, причем я на это могу реагировать только воплями отчаяния и болью.

По существу идеалистическое мировоззрение на отторгнутого человека, не верящего в постепенное завоевание природы, должно производить известное впечатление, когда к такому путнику по улице Ада подходит какой–нибудь посланник — ангел или благодушный поп — и говорит:

«Напрасны твои знания! Ты познающий, а «он» всезнающий; ты хочешь быть добрым, а «он» всеблагой; ты хочешь иметь какую–то власть над природой, а «он» ее имеет. «Он» всемогущ, и через меня ты можешь вознести свои мольбы, и «он» придет на помощь, и его помощи никто не в состоянии сопротивляться; это — гигантский глаз, который на тебя смотрит; это — огромное ухо, которое слышит твои мольбы; это — огромная рука, которая может протянуться к тебе для помощи. Чего же ты страдаешь?»

Естественно, что это миросозерцание очень утешительное, очень подкупающее.

Но припомним слова Маркса о том, как из нищеты, слабости и глубины мрака вырастает эта сумасшедшая мечта о боге,⁴ и мы поймем, что здесь имеется такая коренная предпосылка, которую можно развить только в наиболее отрадные, в наиболее счастливые эпохи, когда человек подумает: не нужно мне этой «руки» и «уха», незачем мне опираться на эти призрачные костыли, я сам себе помогу! Такие примеры до сих пор в развитии истории были редки и такие люди, которые могли бросить такой вызов от лица своего класса, от лица природы: «Без всяких могучих духов, а вот этими руками я сумею подчинить тебя!» — такие моменты и люди, повторяю, были очень редки. Они являются высочайшим достижением подлинного человеческого духа, который в свою очередь высокое достижение нашего мозга, нашей нервной системы.

Если обратимся к истории человеческой культуры — вряд ли мы можем заглянуть глубже того пласта, о котором я буду говорить, — увидим человека в положении глубочайшего самообмана, который называется магизмом. Человек — дитя (homo infans), он еще совершенно не научился мыслить, он не выделяет вполне конкретно отдельные явления, для него это бессвязная, движущаяся, вязкая масса каких–то феноменов, и ему трудно выделять постоянные повторности, он не имеет представления о причине и следствии. Все это для него очень неясно и расплывчато… Но он гоним жаждой, он должен утолить голод, защитить себя от жары или холода, от болезней и всяких других напастей — он хочет, чтобы его тело благоденствовало. А для этого надо приходить в постоянное трудовое соприкосновение с окружающим. Но трудовые силы его ничтожны, он ищет всевозможные способы воздействовать на окружающую природу, в том числе совершенно нерациональные, нелепые, исходя из первобытных, примитивных представлений. Скажем, он начинает думать: если сделает из глины человеческую фигуру, назовет ее своим врагом, потом разрушит ее, то умрет и враг. Если он во время засухи выльет из какого–нибудь черепка воду на землю, произнесет соответственное слово, непременно и неизбежно и небо должно будет пролить дождь на землю. И т. п.

Это представление о природе по аналогии. То, что позднее являлось символическим церемониалом, для первобытного человека — колдовской акт: ему кажется, что, производя этот акт, он подчинил себе действительность, вызвал неизбежность повторения явления в большом масштабе. Здесь настолько странные представления о природе, что трудно вникнуть в сущность магизма.

Однако и сейчас мы можем видеть стареньких бабушек, которые скажут: от зубной боли нужно перевязать палец ниткой — далекий остаток иллогического приведения двух совершенно разнородных явлений к одному общему.

Несмотря на то что мы как будто логически развились так, что нам трудно представить себе, как можно в это верить, каким фактическим извращением мысли можно прийти к выводу, что эти магические ритуалы и поступки могут вызвать действительные явления, на самом деле столетия, которые нас отделяют от дикаря, не так далеко отставили нас от него, и мы можем часто в интеллигентных семьях найти остатки суеверий.

По мере того как человек приходил к выводу, что магические ритуалы помогают мало, больше помогают трудовые процессы, основанные на действительном знании вещей, он чувствовал себя ослабевающим. Трудящийся человек по сравнению с колдуном ничтожество. Колдун считает себя всемогущим, трудящийся же человек часто не имеет никакого инструмента. Пожалуй, сейчас какой–нибудь сибирский шаман почувствовал бы себя слабым по сравнению с инженером, который распоряжается заводом–гигантом. Но тогда ведь этого не было и человек мог противопоставить злым духам что–нибудь примитивное, вроде каменных орудий. И вот в это время появляется новая форма, уже строго идеалистическая форма.

Что было материалистической формой выхода из первоначально утробного человеческого магизма? Признание, что природа есть закономерная последовательность материальных явлений, что человек является одним из звеньев, является предметом, целиком поставленным в рамки известной среды, что он овладевает силами, которыми и может действовать, чтобы защитить себя от окружающих его реальных сил. Но такой вывод в то время предполагал огромную логическую силу, а во–вторых, экономически был бы жалок, потому что количество сил, которым располагал человек, было ничтожно.

Между тем первобытное мышление наткнулось на всем вам известные явления: преждевременная смерть, сновидения и т. д. — одним словом, попало в ту цепь умозаключений, которая привела его к выводу: тело само по себе есть нечто инертное, если оно покинуто духом, а повелевает дух; в то время, когда присутствует дух, тело может двигаться. Отсюда ясно: то, что поднимает (например, я хочу поднять руку и рука поднимается), невидимое дыхание, — это есть дух (нечто газообразное), что живет в этом теле… Когда человек «испустил дух», он сейчас же перестает быть одухотворенным существом, тело его становится жертвой разложения. Если тело, покинутое духом, является предметом разложения, то как чувствует себя дух, покинув тело? Оказывается, что дух, покинувщий тело, продолжает являться в снах, в галлюцинациях.

Затем — болезнь. Человек испытывает нападение на него, при котором нет зримого врага. Болеет первобытный человек очень часто, постоянно его что–то грызет, свербит, колет, жжет и т. д. По своему примитивному образу мышления он не может думать иначе, что какое–то злое существо подвергает казням его тело, в результате может быть разложение. Он приписывает это незримым духам, которые могут иметь какое–то призрачное тело…

Но дальше человек во власти огромного количества фактов, которые как бы дополняют его тело, но не являются его собственностью. Если он охотник — удача на охоте; если он воин — победа или поражение, которые заранее не предусмотрены; поскольку он земледелец — урожай или неурожай. Все это очень легко соединяется с представлением о «небесных явлениях», о всяких действиях «полузримой» силы, рассматриваемой как «духовная сфера»… Это есть начало, корень подлинного идеализма.

Исходя из своего представления, что он — человек двоякий: у него инертное тело и активный дух, который повелевает (к этому человек пришел и в известном разделении на «аристократию» и «демос»), — он по этой аналогии строит весь мир, стараясь войти в связь с духами, которые являются повелителями природы. По мере того как конструируется человеческое общество, организуются победоносные племена, окруженные вассальными народностями, возникают монархии, также и духи организуются: там возникают предки царственных родов, там своя «духовная аристократия», своя духовная власть, свои монархии и, наконец, мировой монарх. Так возникает та все более организованная, философски внутренне очищенная религия, которая имеет уже в себе некоторые черты законченной мыслительной системы…

…Я уже сказал, что буржуазия не пошла дальше тех высот, на которые она взобралась с философским материализмом и гегелевским идеализмом. Фейербаховская идея нашла себе последователя в Чернышевском,⁵ и о ней нельзя сказать, что это буржуазная система — это уже система полупролетарская. Действительно, дальнейший шаг в развитии этой системы выходил за пределы буржуазной миссии. Пролетариат выступал на сцену.

Буржуазия не могла быть последовательно материалистической, потому что она сама снова превратилась в новую аристократию. А мы видели: каждый аристократический класс немедленно стремится установить дуалистические отношения в обществе и природе. Буржуазия почувствовала в пролетариате врага, стала искать союзников в недавно поверженных господствовавших классах: отсюда она пустила корни в религию или полурелигиозный идеализм. Пролетариат же не только в то время не был аристократичен, он и вообще не мог быть никогда аристократическим: он всегда ниже других классов, всегда идет под знаком революции. Кроме того, буржуа хотя на своей ремесленной стадии развития и трудится, но всегда, будучи распорядителем предприятия, становится вскоре заправилой. Пролетариат, трудовой класс, самыми неразрывными способами связан с материей.

Пролетариат, желая облегчить физический труд, применяет в работе машины и искусственную энергию, пар, электричество и т. д. Вместо, стало быть, тех процессов перемещения твердых тел, которыми мы охарактеризовали главные рабочие процессы мелкого буржуа и ремесленника, мы имеем громадное превращение материй в энергию, вследствие чего буржуазная мысль перешла от примитивной идеи о вечности материи и ее переходах в равные количества к идее вечности энергии и одинаковых количественных превращений этой энергии с принятием различных внешних форм ее выражения.

Пролетариат в своем представлении о материи прежде всего исходит из этого более глубокого и живого суждения о материи. Буржуазия — внутренне расщепленный класс, пролетариат — внутренне единый класс, он легко представляет себе природу, как некоторое единство неразрывности, сплошности, цельности вместе с внутренне присущими ей противоречиями, как разнообразие в единстве. Все эти предпосылки и должны были рано или поздно породить в пролетариате мыслителей, которые должны были стать на более высокую стадию развития материализма, поднять материализм на гораздо большую высоту, чем половинчатая, а потом и окончательно внутренне расщепленная буржуазия. И таким мыслителем оказался Карл Маркс.

Когда присмотримся к философской системе Маркса, мы встречаем здесь расширение понятия материи. Вместо того чтобы представлять себе пространство, в котором плавают какие–то всегда равные себе атомы, и думать, что это и есть материя, и представлять также, что всякое материальное явление по своему существу является процессом толчков между отдельными твердыми телами, сводясь поэтому к простым формам механики, Маркс говорит: материей является вообще все окружающее нас бытие в его единстве, потому что оно все в целом и в своих частях воздействует друг на друга — в своем бесконечном разнообразии и постоянном живом изменении. И Маркс совсем не говорит, что сущность всех материальных процесов — механические процессы. Он говорит, что эти процессы закономерны, что все, что совершается, причинно обусловленно, что эта причинная обусловленность представляет собой процесс внутренней борьбы, столкновений противоречий и их разрешения; в этом случае изменения бывают иногда количественными — их можно измерить просто цифровым измерителем, а на известных стадиях развития процесс переходит в качественный, который не может быть представлен простым цифровым измерителем.

У Гегеля все это было, но это не было материей. У материалистов же это была материя, но в ней не различались процессы. Все это рассматривалось лишь как «кажущееся». Человеку кажется, что есть белый, красный, синий цвета, а на самом деле это смешение различных волн. На самом деле, если бы человек имел «подлинные глаза», он всегда бы видел только «танец атомов» и, может быть, к этому еще и ряд волнообразных движений более или менее загадочного эфира с некоторым пространством между этими атомами. Если мы видим химические процессы, например H₂O (формула воды) — атомы соединяются в воду — это нечто кажущееся, и если бы у нас были «подлинные глаза», которые бы нас не «обманывали», мы увидели бы здесь: частица кислорода и частица водорода обращаются друг около друга и на нас производят впечатление воды. Если мы видим: явление принимает биологический характер, а мы имеем дело с неорганической материей, — это нам только кажется, на самом деле это не так. Если бы мы могли «смотреть» на живой мозг, то и там был бы виден очень сложный «танец молекул»: вам кажется, что это просто живой мозг, а на самом деле он имеет формулу…

Итак, у материалистов–механистов была тенденция утверждать: наука явится вполне законченной тогда, когда мы сможем смотреть на все явления мира как на механистические явления, и при переходе к более сложным явлениям, к социальным, мы тоже должны найти гигантской сложности комплекс этого самого «танца атомов».

Так вот, Маркс с этим кончает. Он говорит: материя дана как сущность, составляющая непрерывную связь противоречий, заставляющая их развиваться и изменяться. Эти изменения бывают количественные и качественные. При качественных изменениях она получает новую закономерность, новые свойства; количественное развитие — только на определенной стадии. Далее — новая наука. Связано ли это все вместе? Конечно, все это связано между собой, но не как некогда миражное единство, а как живое единство, связывающее между собой все то многообразие, которое мы находим в природе.

…Маркс говорил: мы не согласны с идеализмом, потому что он не динамичен. Но он не только исходил из критики гегелевского идеализма, а опирался на прогресс тогдашней науки. Та промышленность, которая рождалась и базировалась на вечности и изменчивости материи, изменчивости энергии, создавала базу для того, чтобы истолковать материализм не механически. Далее шли чрезвычайной важности реформы, даже революции в области философского мышления. Установленные до сих пор учения были реформированы глубочайшим практицизмом Маркса и тем, что в основу философии он поставил трудового человека.

Задавался вопрос: что такое познать мир? Маркс отвечал: познать мир, явление в мире или мир в целом — это познать условия, при которых мы ими (явлением или миром) овладеваем с наибольшей легкостью. Если мы имеем какую–нибудь истину, мы представляем себе структуру той закономерности, которая нам помогает в этой истине разобраться и при которой мы чувствуем себя ее хозяевами. Если порождается другая истина, которая те же самые явления обрисовывает более экономным образом, то она вытесняет предыдущую, и как один инструмент вытесняет другой, менее современный, так более современная истина вытесняет менее совершенную.

Сама эта истина растет постольку, поскольку растут орудия производства.

Энгельс говорил: зачем меня будут спрашивать, что такое локомотив как «вещь в себе», если я знаю, что я его сделал и поеду на нем куда мне нужно. Это есть подлинное познание вещей, это есть объективный практический критерий истины.⁶

И Маркс в чрезвычайно резком афоризме заявил: нет никакого критерия истины вне практики.⁷

Отсюда человеческая практика, т. е. завоевание природы, есть основная философская задача. Это высказалось и в другом афоризме Маркса, когда он сказал: до сих пор мыслители занимались тем, чтобы истолковать мир, а мы ставим целью переделать мир чисто инженерно–технически. Это рабочая задача, и по отношению к ней все философские теории и всякие другие являются служебными, подчиненными, последующими моментами.

Все наши мыслительные усилия и все результаты нашей мысли представляют собой только организующую работу над данным нам природой материалом (материалом объекта и материалом инструмента), направленным на то, чтобы вернуться опять к этой же задаче. Я, как мастер, или человек, как мастер, начинает диктовать свою волю природе через машины, освобождается от рабства, перестает фантастически представлять природу и делает ее пьедесталом своего все более разумного счастья.

Когда Маркс эту последнюю цель человеческой победы над природой расшифровал, он говорил: общественный строй должен считаться тем более высоким, чем больше он содействует развитию заложенных в человеке возможностей. Отсюда социализм есть наиболее высокая форма развития, потому что он позволяет максимально развивать все заложенные в человеке возможности.

Это была борьба двух фронтов. С одной стороны, старому материализму противопоставлялся новый, гораздо более свободный, целостный, динамичный; с другой же стороны, новому материализму противопоставлялась как мыслительная система система неподвижной природы, совершенно иное миросозерцание.

Против идеализма Маркс занимал такие позиции: во–первых, на самом деле природа не есть нечто похожее на наше сознание, природа не есть отражение сознания, но сознание есть отражение процессов в природе, оно происходит из объекта; во–вторых, чрезвычайно важный постулат против идеализма таков: человеческая деятельность, которая должна быть положена в основу всего, должна пониматься не как мыслительная деятельность, а как физическая трудовая деятельность, по отношению к которой мыслительная деятельность является подчиненной. Ведь физическая трудовая деятельность, направленная на разрешение человеческих нужд, тем самым вытекающая из основного противоречия объекта — природы и субъекта — человека, ставит проблемы мыслительной деятельности, дает материал и орудия, чтобы мыслительная деятельность могла эти проблемы разрешить.

Вы знаете: самыми важными открытиями Маркса были те, которые он сделал в области социологии. Но я здесь говорю о материализме с философской точки зрения и поэтому остановлюсь на них весьма бегло.

Анализируя общество как высшую форму бытия, какую мы только находим, как самую важную арену нашей деятельности, наших интересов, Маркс открыл, что в основе общества лежат не знания, а явления материального бытия, т. е. трудовые процессы. Анализируя последние, Маркс пришел к выводу, что каждый труд развивается постольку, поскольку человек посредством труда изменяет природу, но он изменяет также и свою собственную природу, научаясь тем или иным методам.

Таким образом, труд меняет и среду, и человека, создает новые взаимоотношения явлений и этим самым представляет диалектически развивающуюся сущность.

Вследствие развития трудовых процессов в человеческом обществе появляются различные группировки, диктуемые условиями труда: одни находятся на стадии охотничьей, другие — скотоводческой, третьи — на стадии промышленной и т. д. Каждый господствующий способ труда предполагает определенный общественный строй, определенное разделение труда, появляются руководители этого труда, его исполнители и т. п. Из этого возникают общественные классы. Классы, которые выдвинуты к господству, к руководству данной формой труда в отношениях человека с природой, создают определенную политику, законы, религию, мораль, которые поддерживают их господство и дисциплинируют нижестоящих. Дальнейшее развитие труда идет фатально вперед. Развитие экономики создает новые условия, и тогда старый порядок ветшает, прежние общественные установки устаревают.

Новый класс, который должен занять место старого, начинает борьбу с ним, создает свои новые программы, осуществляя их другим, новым порядком.

Таким образом, вся история представляется в виде непрерывного прогресса сил труда человека над природой, в результате чего получаются качественно разнообразные общественные формы; двигателем этого изменения общественных форм является столкновение классов, перерожденных или поставленных на определенные места (определенные в своем развитии или увядании) этим основным процессом — ростом труда.

Отсюда Маркс сделал вывод относительно того, что капитализм создался в определенных условиях и выдвинул буржуазные производительные силы, которые были благом для человека в свое время, но в настоящее время — новые условия: гигантские производительные силы вырываются из рук собственников, организуясь как единая система человечества. Такую научно организованную систему выдвигает пролетариат, класс, который — не собственник, класс, который обобщает труд.

Конечно, марксизм не устранил наличия идеалистических систем. Буржуазия продолжает властвовать в мире, и она пошла даже назад, на известный компромисс с прежними господствующими классами. Буржуазия не в состоянии принять марксизм. Она все время шла за развитием науки вплоть до марксистской социологии, до марксистской практики, до прикладной науки, которую создал Маркс на основе своей социологии, т. е. до искусства производить пролетарскую революцию. Может ли буржуазный класс признать такую вредную для себя философию, такую трактовку его классовых интересов, когда Маркс говорит: каждый класс создает свою идеологию в своих интересах? Может ли буржуазия позволить себе принять нашу идеологию? Нет. Поэтому она будет с ней бороться. Но так как эта идеология является истинной, прогрессивной, могучей, тем самым буржуазный класс, отметая ее, подписывает себе приговор как класс, не могущий идти вслед за прогрессом науки, долженствующий сказать: я останавливаюсь на этом месте.

Но тогда эта наука завтрашнего дня, которая является идеологией завтрашнего класса, переходит на сторону этого класса, — тогда она оказывается идеологией этого нового класса, который пользуется ею как орудием гораздо более совершенным, чем все идеологические орудия, которыми располагает буржуазия.

Поэтому буржуазия оказалась отброшенной в разные формы идеализма. Мелкобуржуазная беднота, всякого рода разрыхленные классы, мелкое крестьянство остались в плену самых низших форм идеализма, т. е.

религии. Буржуазия с этим не борется, даже поддерживает эти предрассудки, ей это нравится, и мы имеем перед собой ветхий, опрокидывающийся назад мир, приходящий в разрыв с движением своих собственных естественных знаний, с движением своей техники, в силу чего вся идеология буржуазии переполнена колоссальными биениями, страданиями, один мыслитель за другим переходят к скептицизму, к агностицизму или ко всяким формам упрощенного идеализма.

И буржуазная философия сама заявляет: философия есть вещь, которая всегда разбивается на куски, это почти как искусство — каждый молодец на свой образец.

Этой раздробленности класса противостоит единая, созревающая, монументально развивающаяся философская мысль, которая считает себя единой истиной и утверждает себя, как таковая.

Могут быть отдельные разногласия при постройке, но внутренних противоречий нет: пред нами единая философия единого класса пролетариата. По мере того как пролетариат будет приходить к полному единству, будет выздоравливать от половинчатости, это будет приходить само собой, так как до сих пор еще рабочий класс в буржуазных странах находится под влиянием социал–демократии, которая отравляет сознание рабочих.

Я о социал–демократии говорить не буду, она — ничтожный продукт философской мысли, но мы будем говорить о том, что не вся буржуазия стоит на таких безнадежных идеологических позициях. Часть буржуазии сохраняет прогрессивность. Вы видите, что техника ее растет, искусство растет, что у нее есть какие–то жизненные силы и они должны в наиболее здоровых частях буржуазии появляться в виде движения вперед, но эти материалистические тенденции буржуазии являются промежуточными, половинчатыми моментами, которые бывают вреднее самого идеализма.

Есть часть, которая является прогрессивной частью буржуазии, которая тесно связана с точной наукой (буржуазия не может отрицать точной науки, иначе она не могла бы развивать своей техники) и, наконец, с самой техникой, где буржуазия наиболее близко подходит к рабочим. Техника знаменует развитие капитала, но техника есть и развитие труда.

Так вот, та прослойка интеллигенции — ученые, лаборанты, студенты, которые этим занимаются, с одной стороны, а с другой стороны, технический персонал — инженеры, техники и т. д., — они являются тем классом, который по существу своему, будучи помощником буржуазии и подтверждая буржуазную систему, вместе с тем наиболее тесно связан с прогрессивными элементами и часто рвется вон из когтей буржуазии. Интеллигенция старается освободиться от власти буржуазии. Я сейчас хочу указать на разное проявление этого в нынешнее время. В теории интеллигенция,⁸ которая имеет, по самому определению слова «интеллигенция», развитой и хорошо работающий мозг, обладающий большой силой соображения, большой силой формулировки, — она в теории может очень резко и точно формулировать свой протест против буржуазии.

Недавно мы имели на съезде естественников и физиков выступление Содди,⁹ который заявил следующее: мы от имени естествоведов заявляем, что мы являемся подлинной группой, ведущей человечество, и мы не должны терпеть засилья буржуазии и капиталистов — предпринимателей не должно быть больше в человечестве Если бы они умерли, человечество вздохнуло бы свободно, но если бы мы умерли, человечество одичало бы. Нас убрать нельзя. Поэтому мы должны решиться сказать капиталистам, что настоящими руководителями человечества являются инженеры в высшем смысле этого слова Но вот еще пролетариат своей косолапой рукой лезет, он тоже хочет взять в свои руки власть, но куда ему это сделать, он — исполнительная сила, которая лишается всякого смысла, когда полководец уходит с поля битвы.

В сущности и Уэллс ¹⁰ развернул в своих рассказах в области воображения такой тип героя, храброго на словах, но хилого на деле. Он в своем рассказе «Командир» говорит, что хромой, косой, хилый интеллигент тем не менее своей смертоносной машиной отразил полчища пролетариата; он — подлинный волшебник, ему подчиняются газы, разные механизмы, которые сильнее самого человека, а он управляет ими на любом расстоянии. Калибану,¹¹ рабочему классу, придется сказать инженеру: владей мною! Стало быть, новая порода полубогов — инженерная порода полубогов! В свое время эта инженерная порода полубогов создала новые формы религии и т. п. Но пока она прежде всего утверждает свое собственное миросозерцание, и это миросозерцание проявляется по двум линиям: в форме устарелого механического материализма, который стремится отстоять себя против диалектического материализма Маркса, и в форме позитивизма в различных его разновидностях.

Остановимся сначала на позитивизме. Его родоначальником является Огюст Конт, который был учеником одного из величайших социалистов–утопистов — Анри Сен–Симона.¹²

По существу Сен–Симон — выходец из французской революции — был представителем интеллигенции, которая одно время во Франции стала играть огромную роль, опираясь на массы; после своего политического разгрома она оставила известное наследство. И Сен–Симон мечтал о том, что «наука разума» в форме академий в конце концов получит власть в свои руки: академия наук будет управлять, почти по Платону, науками, академия искусств будет организовывать праздники быта, а коллегии предпринимателей–инженеров будут руководить производством. Что касается рабочих, то с ними будут хорошо обращаться!

Это послужило толчком и для контовских размышлений. Конт создал первую широкую синтетическую философию. Она отвечала почти на все вопросы, которые может ставить ум. Но как? Конт говорит: первая стадия человечества есть стадия развития религиозная (поп).

Это нужно отбросить. Вторая стадия — это стадия развития метафизического: властвуют философы, которые воображают, что могут сказать, что такое природа, и разрешить вопрос, что такое познание, и т. д. Это тоже откинуто. Мы находимся на стадии позитивной науки. Она сразу заявляет: я не могу ответить, что такое материя, что такое познание. Мне важен тот непосредственный опыт, который дано моим чувствам группировать. Но для этого нужно создать систему наук, разобраться, какие явления нужно отнести к одному и другому разряду, и эти познания должны нам, дать реальные основания для нашей техники. Дальше этого идти не нужно. Предполагать, что результаты этих отдельных систем можно соединить в одно представление о целостной природе, нельзя. Но человек к этому и не должен стремиться, человеку достаточно частичных знаний.

Для того чтобы научить этому, нужно подчинить человечество влиянию «интеллигентократии». Она должна быть настоящей властью. Вот система взглядов, которая стала потом переноситься и в религию Конта. В конце своей жизни позитивист Конт возмечтал о боге, и начались полубредовые идеи о том, чтобы объявить человечество божественным существом, а инженеров и ученых — его жрецами и т. д.

Но, как я уже сказал (хотя это непочтительно по отношению к интеллигенции, к которой я принадлежу или, вернее, принадлежал: мы, коммунисты, должны рассматривать себя как люди, усыновленные пролетариатом, от своих родителей как бы отрекшиеся), но я должен сказать как человек, принадлежавший к интеллигенции: интеллигенция — это собака, которая лает, но не кусает.

На буржуазию она лает очень сильно и готова доходить до бойкота, но буржуазия прибавляет ей жалованья и таким образом регулирует ее недовольство. Когда интеллигенция «лаяла» на пролетариат после Октябрьской революции, она также укусить не могла, зато она чрезвычайно сильна, когда исполняет волю класса, на нее опирающегося; как проводник воли реального, сознательного класса, она становится в высшей степени важной.

С этой точки зрения завоевание пролетариатом старой интеллигенции является огромным плодотворным процессом как для пролетариата, так и для интеллигенции.

Насколько интеллигенция заключается в позитивистические позиции, из этого следует, что она старается замкнуться от пролетариата. Каково мировоззрение этой интеллигенции? Все эти лаборанты и инженеры имеют непосредственное отношение к трудовым процессам, они связаны с материей. Но в чем заключается колоссальная разница между их связью и связью с материей рабочих?

Вы хорошо знаете, что они причисляются к числу лиц интеллектуального труда, а рабочие — физического труда.

Это не значит, что рабочий свой труд производит бессознательно, но это значит, что у рабочего доминирует физическая сила, непосредственная борьба с сопротивлением материи… Здесь такая же разница, как если бы вы шли по улице, где вас толкают, могут переехать, или если бы вы на это же самое смотрели в кинематографе и все бы представлялось вам полупризрачным.

Естественники говорят: мы — реалисты, ничего, кроме реальности, не признаем. А что такое реальность?

Реальность — это го, что я вижу, это то, что я слышу. Но это не только мои ощущения, это же видят и слышат другие, это ощущения общечеловеческого характера (если я вижу не совсем так, как другие, к примеру дальтонист, неверно различаю цвета, то другой человек может меня поправить). Современная наука есть все большая и большая организация, упорядочение взаимопроверяемого опыта. Инженер, приходя к такому миросозерцанию, будет считаться с тем явлением, что он путем своих формул, своих приказов вносит, несомненно, некоторый творческий порядок. И это будет ему казаться результатом мысли: он всегда будет думать, что мысль командует надо всем и это более высокое положение мысли никогда не пустит его к чистому материализму. Он будет спотыкаться на том, что мысль есть нечто первичное, доминирующее над материей, и он никакого монизма получить не сможет Возьмем Авенариуса ¹³ и Маха.¹⁴ Их последователи создают представление «о чистом опыте», делают его полусубъективным, лишают его реальности и говорят: мы не материалисты. Материя, как бытие, вне нас, — это метафизическое представление. Почему они так думают? Потому что они никогда не входили в круг материи. А кто туда входил? Тот, кто там трудится. Или спотыкаются на другой почве: мы, мол, не знаем, мы никогда не познаем, здесь — «тайна»…

Возьмите другую разновидность такого миросозерцания, которое как будто бы не идеалистическое и не материалистическое. Это механический материализм, представители которого оказались и среди членов Коммунистической партии. У нас в кругу мыслителей по этим вопросам прошла большая дискуссия, в последнее время нашедшая окончательное разрешение. Как будто бы внутри нашей партии победа марксистского диалектического миросозерцания совершенно обеспечена. В чем же дело? Большое количество было людей, примыкавших к нашей партии, которые, по существу говоря, прошли очень хорошую школу естествознания, считая, что естествознание есть самое высокое достижение человечества, и от этого естествознания они позаимствовали старые материалистические точки зрения, соответствующие еще мещанскому мышлению. В чем заключается сущность механического миросозерцания? В том, что все есть механизм. В природе нет ничего другого, кроме тел и их толчков. Всякое другое объяснение — метафизика и выдумка. Но мы совсем не это видим в природе.

Да, в природе есть тела, их толчки, но это есть тот запутанный мир, который дают органы чувств. А мы должны дойти до настоящего представления о природе, разлагая «социологическое» на «биологическое», «биологическое» на «физическое», «физическое» на «химическое», «химическое» на «математическое». Так мы сможем выразить простые математические формулы, расстояния и направления атомов в пространстве.

То представление, которое о мире составил себе буржуа, потому что он индивидуалист и мир представил как скопище индивидуальностей; то представление, которое создал ремесленник, вечно окруженный твердыми телами, что они и составляют природу, остального нет, — эти начала положены в основу этого миросозерцания.

Товарищи, безусловно пред нами возникают трудности. Что же такое мысль, которая внепространственна?

Ведь разложить ее на атомы нельзя. Что это: простое сопровождение, ненужный аккомпанемент для «танца атомов»? И дальше: всюду, где мы находим биологические или химические законы, мы каждый раз имеем дело с необычной трудностью сведения их на нижестоящие законы и приходится каждый раз говорить: качество вносится нашим собственным организмом.

А наш организм — что такое? Тоже «танец атомов».

Как же «танец атомов», помноженный на «танец атомов» дает качество организма? И поэтому на материализм полно нападок всякого рода позитивистов и идеалистов а трудная разрешимость этих вопросов была слабой стороной прежнего материализма.

Для марксистского диалектического материализма этой стороны не существует. Мы превосходим позитивизм, потому что мы все эти явления сводим в общую картину. Для нас нет вопроса о том, каким образом мысль можно вывести из атома. Мы скажем просто: мысль возникает на известной стадии развития высокоорганизованной материи; сознание человека, как и сознание вообще, есть свойство высокоорганизованной материи. Сознание человека отражает действительные вещи окружающего мира и их взаимоотношения. Оно отражает лишь приблизительно, но приближение это становится постоянно все более точным… [здесь стенограмма неразборчива].

…Итак, идеализм все еще существует рядом с нами, материалистами, и пытается атаковать нас. Одним из главных моментов этой атаки является стремление представить нас плоскими людьми, лишенными высших запросов… Это, мол, люди, лишенные идеалов: вот грубая материя, вот то, что есть; вот этого они держатся и держатся, вот это их мир, их программа, она вся насквозь материальна. На это еще Энгельс отвечал: на самом деле, в нашей капиталистической жизни мы, пролетарский класс, являемся классом, насыщенным самыми высокими идеалами, которые когда–либо существовали.

Что такое идеал для идеалиста? Идеал для него есть совершенно недостижимая, нормативная идея. Например, иди по направлению к заходу солнца; это не значит, что вы придете действительно к заходу солнца, но это есть направление вашего пути. Так идеалист понимает идеал.

А как мы понимаем идеал? Мы понимаем его как высокую цель, которую мы выставляем в программе наших действий, которая, будучи всеохватывающей, вносит порядок в те действия, которые мы производим. Идеал очень высок для нас, но он не оторван от нас, к нему есть мосты, он есть действительность, которая будет осуществлена. Поскольку идеал наш разумен, поскольку он вытекает из наших потребностей, поскольку звено за звеном он развертывается золотой цепью вплоть до пятилетки, поскольку он может быть и будет осуществлен нашими руками, — он ближе к нашей цели. Идеалом проникнут каждый наш шаг, и этот идеал не уступает никаким другим, ибо вера наша в человека безгранична.

Но наши противники нам говорят: это, может быть, и так, однако вопросы эти — как мне быть? что я должен делать? — ныне строятся по–новому: они требуют высокой оценки самой личности. Ну куда вы годитесь, вы, материалисты, если вы сами себя признаете смертными личностями (?!) Вы всё говорите: по истечении 70–80 лет жизни, весьма обуреваемой всякими несчастьями, суждено наступить смерти; из нас «вырастает лопух» (хорошо, если еще вырастает!). Между тем мы говорим: в основе каждого «я» лежит бессмертная душа, и смерть есть то же, что снять старый пиджак: то, что в пиджаке, остается, живет дальше, одевает новую тогу, хламиду или другое, более светлое одеяние, получает новую форму существования и продолжает бытие. А какую же вы можете в вашу программу пятилетки или пятидесятилетен вставить ценность, равную нашей ценности? Мы постулируем, мы даруем бессмертие!

Ну, фальшь, самая грубая!

Разумеется, никакого бессмертия не даруют, а только облыжным способом обещают это бессмертие, пользуясь при этом тем, что никто никогда не приходил с того света, поэтому никто не может их разоблачить! И так как действительно никто не приходил с того света, мы вечно обречены стоять перед этим наглым постулатом.

Дело в том, что мы не хотим, чтобы душа была бессмертной. Мы не хотим этого потому, что мы не являемся индивидуалистами в той форме, в какой являются эти мещане. Нужно сказать, что не только необразованные мещане, но и образованные интеллигенты, даже в большой степени, держатся за себя. Необразованный мещанин «держится за себя», потому что он своими руками пахал, работал, своих соседей считает своими врагами, любит пословицы: «Моя хата с краю», «Своя рубаха ближе к телу» и т. д. Поэтому он вертится около самого себя и ему жалко от этого отказаться. Но так как крестьянин большое значение придает своему хозяйству, то если вы его спросите, что важнее: его нива, лошадь, его изба или он сам, он скажет, что его хозяйство важнее. Умирая, он оденет белую рубашку, возьмет свечу в руки, приготовится к смерти, а потом скажет своим сыновьям: теперь давайте делить хомуты, оглобли, хозяйство, потому что это также очень важно. Здесь также бессмертие, бессмертие в его хозяйстве.

А вот интеллигент придает этому делу второстепенное значение, потому что его орудие производства — это его личность: если он художник — его воображение, талант; у врача — его знания, диагностическое чутье. Каждый интеллигент выделяется среди других. Его оригинальность — это главное орудие его производства. Тот добивается славы, значения, богатства или уважения, этот не похож на других и уже тем самым оказывается особой личностью. Интеллигент носится со своей личностью больше чем кто–либо. Личность его развита, со многими переживаниями, с глубоким внутренним миром.

Все это ему кажется важным и нужным, он не может себе представить, что все кончится: капут — и все! Он не может с этим ни в коем случае примириться, хотя бы он тысячу университетов прошел, сам был великим ученым: с помощью двойной бухгалтерии, всяких нелепейших фокусов стремится он сохранить себе свое ученое миросозерцание и в то же время веру в бессмертие.

Например, знаменитый химик и врач Пастер ¹⁵ сохранил до самой смерти, по его выражению, веру простого угольщика. Он говорил: все равно верить, как верит папа или угольщик, так уж лучше верить, как простой народ.

Противоречит это науке или нет, я, мол, не желаю ничего знать! Вот формула двойной бухгалтерии… Их умозаключения о могуществе человеческого труда превысила жажда быть бессмертными.

Пролетариат рассматривает огромное человечество как единый целостный организм, как единое «мы». Вследствие этого материалисту легко быть убитым на войне за свое дело: ему не нужно обещать за это ничего; он знает, что «из него лопух вырастет», но он говорит: «Мы победим». Вот это геройство без бога — величайшее проявление души. Ему неважно, что не он, а, может быть, его сын (или внук) доживут до того социализма, который он строит, кровавя свои руки, потому что единство вынесено за пределы жилетки, искуплено и объединение в единый класс должно совершиться!

Такой человек, если вы его спросите: а желаете ли вы бессмертия? — ответит:

«Какая печальная картина! Мир был бы населен тогда 200–300–летними стариками, которые бы коптили небо. Сколько сомнений, ран, травм грозит их природе! Насколько лучше, когда такие уставшие организмы сменятся новыми людьми, как каждый год сменяются на дереве зеленые листья. Тот же процесс, тот же мир, но только на новых листах напишутся новые буквы. Новые люди в короткий период своего детства, своей юности, имея все, что человечество накопило, пойдут с новыми силами дальше, совершат новые завоевания. Да здравствует вечная молодость, она–то и есть разнообразие в единстве. И его–то пакостным образом разрушает собственник, желающий сохранить свое тело, свою жену, свой дом…»

Мах был не из тех мыслителей, которые цеплялись за свое «я». Он писал: «Мне рассказывал один миссионер у самоедов; он им сказал: если ты будешь христианином, твоя душа будет бессмертна. Самоед спросил: «А олень? А нарты?» — «Олень и нарты — нет». — «Ну так и я не хочу бессмертия»».¹⁶

…Как глухому нельзя объяснить, что такое музыка, так мещанину нельзя объяснить, что такое коллективизм. Социализм мы завоюем, не посягая на то, что мы считаем лучшим для человечества, которому мы подготовляем почву для нормальной, здоровой жизни, насколько можем.

Таким образом, я с двух сторон подошел к основным пунктам нашей этики, т. е. к тому, что заменит собой всякие религии. С одной стороны, я сказал: идеал есть некая высокая цель, которая вносит единство во всю нашу практику, и эта цель через подчиненные ей цели соединяется с каждым живым актом, который мы проводим в жизни. С другой стороны, индивидуальность оказывается бессмертной, поскольку она вносит свои усилия, оставляет результаты своей жизни как плодотворные элементы, хранимые в обществе, как ее живой взнос, как сделанная ею в планомерной общественной работе часть этой работы.

Вот при этих условиях для настоящего коммуниста (далеко не все мы, члены партии, — настоящие коммунисты) ненапрасно говорил Ленин, что наше поколение стоит по колено в грязи, что мы должны отсюда детей поднять над нами; и Маркс говорил: пролетарии, в борьбе, которая продлится ряд лет, вы измените мир и самих себя. Так вот только отдельным экземплярам, такой величественной фигуре, как Владимир Ильич, суждено в этих сумерках начала борьбы за социализм уже осуществлять с огромной полнотой, что такое новый человек, человек социализма. Для этого человека вся его жизнь необычайно серьезна, страшно важна, выражаясь старым термином, бесконечно священна, потому что каждым своим атомом он исполняет часть гигантской задачи — подчинения природы человеку для развития всех возможностей, в человеке заложенных.

Вот то миросозерцание, которое возвышает нас на бесконечную высоту и морально в сравнении с какими угодно религиозными идеалистическими миросозерцаниями.

Товарищи, нам приходится вести довольно значительную борьбу за принципы диалектического материализма. Как философская система, диалектический материализм нуждается в значительной разработке. Он очень сильным светом осветил явления экономики и все общественные явления вообще, но он мало еще распространен на область явлений психологических и биологических, на все естествознание вообще. В последнее время мы очень много начинаем работать и в области марксистского обоснования искусства.

В нашей стране, где власть завоевана пролетариатом, марксизм, марксистско–ленинские воззрения могут расцветать особенно пышно и мы начинаем в области диалектической мысли задавать тон, занимать место передового отряда. Это, разумеется, рядом со всеми нашими остальными задачами — колоссальная задача.

И еще раз позвольте порадоваться тому, что вы с таким интересом относитесь к философским задачам. Думается мне, что мы сумеем в этом творчестве, привлекая к сотрудничеству новое поколение, делать могучие шаги, чтобы окончательно завершить великую систему, основанную на теории Маркса.