И. С. Тургенев

1

…Чрезвычайно характерен для конфликтов эпохи 60–х годов и для эволюции общественных взглядов этого времени И. С. Тургенев.

Этот писатель был призван к тому, чтобы в романах своих ознаменовать ликвидацию идейной гегемонии дворянства.

…«Дворянское гнездо» есть акт такого рода ликвидации. Самый положительный тип, какой дворянство могло выставить, по мнению Тургенева, тип хорошего практического работника, трезвого, умного человека, благородная натура — Лаврецкий — в конце концов там сводится на нет и апеллирует к грядущей молодежи. Это тип неудачника. Бесконечно трогательная Лиза в сущности знаменует собой весь ужас церковной западни, в которую ловили таких прекрасных сердцем девушек люди консервативно–дворянских взглядов.

60–е годы стали вырисовывать перед Тургеневым положительный тип деятеля, и он его стремился понять.

Если мечтательная, мягкая натура самого Тургенева отнюдь не предназначала его быть деятелем и сам он в значительной степени был похож на Рудиных, Лежневых и т. д., то он в высшей степени жаждал увидеть культурную сильную фигуру, которая начнет ломать все дурное в действительности и строить нечто лучшее. Прежняя действительность такого рода фигур ему не давала. Материалы стали собираться у него как раз в середине 60–х годов, и он создал из них роман «Отцы и дети», сделавшийся одним из центральных явлений во всей русской жизни. И сейчас, несмотря на то что мы не похожи на людей тогдашнего времени, «Отцы и дети» — еще живой роман, и все споры, которые вокруг него велись, находят известный отклик в наших думах.

Прежде всего несомненно, что Тургенев с самого начала подошел к этому произведению в целом — и к характеристике либералов–помещиков и разночинцев–радикалов — с намерением похоронить «отцов». Поэтому вы не найдете здесь типов, подобных Лаврецкому, о котором можно сказать, что известную симпатию он к себе все же еще внушает. Конечно, «отцы» тургеневского романа вовсе не чудовища и не абсолютно антипатичные люди, в них есть свои хорошие стороны. Но совершенно ясно, что это люди слабые, бесплодные, болтуны — в этом никаких сомнений быть не может. Между тем Герцен, например, думал, что Тургенев имел в виду как раз выступить против «детей».¹

Несмотря на то что Герцен среди «отцов» был самым передовым и, казалось бы, революционным демократом и легче было сговориться именно с ним — сговориться все–таки не удалось. Когда Чернышевский приехал к нему, они долго спорили. Чернышевский ушел, пожимая плечами, и сказал: «Барин! Никак не сговоришься!»

А Герцен о Чернышевском отозвался, что это–де человек умный, но заносчивый и желчевик. Они никак не могли друг друга понять, а между тем они были величайшими представителями двух поколений. Понятно отсюда, почему Герцену казалось, что Тургенев, который был правее его, должен дать щелчок слишком горячим последователям Чернышевского. Вот почему он превратно истолковал намерение Тургенева и неодобрительно писал о его романе: «Крайность Базарова увлекала Тургенева, и, вместо того чтобы посечь сына, он выпорол отцов».

Отцов–то выпороть Тургенев все равно хотел — он ошибки тут не сделал, — но и сына он тоже хотел посечь.

У него было намерение объективно разобраться и сказать: «Люди нового поколения — сильные и практичные, но обладают такими–то и такими–то недостатками». Между тем, когда он ближе занялся типом Базарова, оказалось, что Базаров ему слишком импонировал. Он сам пишет об этом в письме к Случевскому: «Если он (Базаров) называется нигилистом, то надо читать — революционером… Мне мечталась фигура сумрачная, дикая, большая, до половины выросшая из почвы, сильная, злобная, честная и все–таки обреченная на погибель, — потому что она все–таки стоит еще перед дверью будущего. Мне мечтался какой–то странный pendant (подобие) к Пугачеву».²

Но мечталось–то ему так, а вышло несколько иначе.

Вышло так, что Тургенев хотя и увлекся Базаровым как сильным типом, но не договорил своих мыслей о нем до конца.

Тургенев сам старался трезво относиться к жизни. Он любил научную постановку вопроса. Он сам был атеистом, противником всякого рода обмана; все это ему было близко. Но Базарова, в котором все эти черты доведены до максимума — отчасти из цензурных соображений, отчасти потому, что материалов было еще слишком мало, — он революционером так и не сделал. Базаров с начала до конца ни одного слова о социальных отношениях не говорит. Мало того, так как атеизм Тургенева — человека, в конце концов не ощущавшего себя членом какого–нибудь класса или общества, которое бы он искренно и беззаветно любил, — привел его к глубокой горечи, набрасывающей для него траур на всю природу, то он и своего честного мыслителя Базарова заразил этим же настроением. В одном из немногих мест, где Базаров говорит о будущем, это не базаровские слова, а тургеневские. Базаров говорит: «Что мне за дело до того, в какой избе будет жить мужик в будущем, если из меня к тому времени лопух вырастет? Мне никакого дела нет!» И таким образом сдает позицию. Тут слышится скептицизм самого Тургенева. И тут высовывается именно нигилизм, каким рисовали его себе противники.

Конечно, в действительности встречались отдельные маленькие нигилистики–наплевисты; но они не похожи были на те контуры, в которых рисовался нигилист Базаров, с его огромным умом, с его огромной волей. Это была импонирующая личность, первая в русской литературе личность, перед которой каждый чувствует уважение. И изобразить в конце концов такого человека упершимся в стену, не видящим в жизни никакого смысла, ничего, кроме простого процесса существования, не дать ему социального идеала, замкнуть его в круг собственных своих интересов — это было в высокой степени неправдиво.

Я уже говорил, что из таких типов, как Базаров, мог выйти и буржуа, мог выйти и ученый–естественник; но в условиях того времени главным образом из него еще выходил и революционер. Открывая свои мысли перед Случевским, Тургенев говорил, что хотел создать тип революционера. Но конечно, революционеры 60–70–х годов не рассуждали так: мне–де неважно, будет ли мужик в будущем лучше жить. Они считали, что индивидуальная жизнь ничего не значит, что все дело в общей победе, они не вертелись вокруг собственной личности, а искали достижения социальных идеалов. Не таков Базаров, и это, конечно, слабая сторона этой фигуры у Тургенева; здесь из–за Базарова выглядывает сам автор — атеистпессимист.

Антонович,³ популярный критик из «Современника», в статье «Асмодей нашего времени» назвал фигуру Базарова гнусной клеветой на молодежь, между тем как другие люди, гораздо ближе стоявшие к той среде, из которой черпал свои краски Тургенев, восхищались Базаровым. Если чьи–нибудь взгляды Тургенев мог иметь в виду, когда писал Базарова, то, конечно, людей писаревского типа; но ведь именно Писарев чрезвычайно высоко поставил Базарова, нашел в нем идеальное воплощение как раз того положительного типа, к которому сам он, Писарев, стремился. Правда, формулировка, которую употреблял при этом Писарев, для нас звучит несколько двусмысленно. Он говорит: «Впереди (у Базарова) никакой высокой цели, в уме никакого высокого замысла и при всем этом сила огромная».⁴

Можно спросить: огромная сила без цели, без смысла — это, должно быть, что–то вроде Печорина? У Печорина тоже огромная сила была, но не было смысла, и он оказался лишним человеком. Пожалуй, Базаров тоже такой? Между тем все заставляло думать, что Базаров не такой. Правда, Тургенев заставил его умереть довольно рано. Тургеневу легче было сделать так, чем рассказать, что же из Базарова выйдет. Либо он должен был его дальше развернуть и превратить в буржуазный самодовольный тип крупного ученого и т. д., или сделать из него революционера. Иного исхода не было, и вот… он его просто «уморил» в молодые годы.

Но по тому, как крепко Базаров стоит на двух своих ногах, по всему презрению, которое он чувствует к пустой болтовне и лишним людям, вы чувствуете, что это не лишний человек, что это очень нужный человек в России, что, за какую бы задачу он ни взялся, он разрешит ее практично своими крепкими умелыми руками.

Поэтому, когда Писарев так характеризует его, он имеет в виду, что тут ударение лежит на слове «высокой цели»; он думает, что так называемых высоких целей перед ним нет, что всего того, о чем болтают как о смысле жизни, он не признает, но в нем огромная практическая сила. Он не задается метафизическими бреднями, а прямо берется за работу.

Чернышевский так писал по этому поводу:

«Мы ждем такого человека и его речи бодрейшей, вместе спокойнейшей и решительнейшей речи, в которой слышалась бы не робость теории перед жизнью, а доказательство, что разум может владычествовать над жизнью, и человек может согласовать свою жизнь со своими убеждениями».

Совершенно ясно, что все, кто приветствовал Базарова как свой портрет, видели в нем тип трезвого и нужного рабочего человека, о котором Добролюбов высказался так:

«Виднеется уже другой общественный тип людей — реальный, с крепкими нервами и здоровым воображением. Благодаря трудам прошедшего поколения принцип (то есть свободное от уз консервативных традиций мировоззрение) достался этим людям уже не с таким трудом, как их предшественникам. Осмотревшись вокруг себя, они вместо туманных абстракций и призраков прошедших поколений увидели в мире только человека, настоящего человека, состоящего из плоти и крови, с его действительными, а не фантастическими отношениями ко всему внешнему миру».

Опять–таки реализм, на котором особенно настаивал Писарев, и здесь выдвигается на первый план.

Я приведу также отзыв Кропоткина, который попадает прямо в точку:

««Нигилизм», с его декларацией практичности и отрицанием лицемерия, был только переходным моментом к поколению новых людей, не менее ценивших индивидуальную свободу, но живших вместе с тем и для великого дела».

Вот именно то, что Базаров у Тургенева не живет для великого дела, делает его переходным типом, сохраняющим больше сходства с позднейшими писаревцами, чем с Чернышевским, Добролюбовым и даже самим Писаревым. Для того чтобы в Базарове правдиво был изображен революционер–интеллигент 60–х годов, надо было показать, что он живет для великого дела, надо было сделать его революционером; этого Тургенев не посмел.

2

…Междучеловеческие отношения привлекали очень большое его (Тургенева) внимание, и он хотел здесь быть в высокой степени правдивым, почти научно правдивым.

Он поставил себе цель постепенно все более и более разобраться в отношениях между людьми, а это толкало его полусознательно к рассмотрению общества с классовой точки зрения. Может быть, ни один русский писатель не приходит так близко к изображению своих типов сознательно в качестве представителей целых групп и классов, как именно Тургенев, потому что он очень зорко всматривался и очень хорошо видел окружающую его жизнь. Вся эта совокупность черт делает его реалистом и по материалу, который он облюбовал для себя, и по методу обработки, и по симпатиям. Он говорит: «Я преимущественно реалист, ко всему сверхъестественному отношусь равнодушно и ни в какие абсолюты и системы не верю. Люблю больше всего свободу, все человеческое мне дорого, но всякая ортодоксия чужда».⁵

«Ах, не выношу неба, — пишет он, — но жизнь, ее реальность, ее капризы, ее случайности, ее привычки, ее быстро проходящую красоту — все это я обожаю. Я прикреплен к земле».*

Буквально та же самая фраза, которую несколько раньше Герцен произнес: «Я весь земной». Это были люди, которые чувствовали земную реальность как нечто прекрасное, которое их тянуло к себе яркостью явлений природы, могучей жизнью народных масс, но не цивилизацией, которая их отталкивала или по крайней мере становилась перед ними подобно сфинксу, когда они поднимались до обсуждения того общественного строя, который на этой природе и на этом общественном труде в конце концов нерационально и уродливо вздымался.

В смысле отношения к религии у Тургенева ничего общего не было с гоголевским православием. Если некоторые крупные идеалисты, даже такие, как Белинский в Герцен, в свое время зашибались всякой мистикой, то Тургенев очень быстро прошел мимо этого. Может быть, в детстве он и переживал какие–нибудь сильные религиозные влечения, но вообще для него характерна была эта фраза: «В мистицизм я не ударяюсь»**. Он очень рано осознал этим отношением свою линию.

* И. С. Тургенев. Собрание сочинений, т. XII. М., 1958, стр. 68.

** Там же, стр. 427.

Но вот в чем оказалась беда. Будучи реалистом и очень умным человеком, критически ко всему относящимся, Тургенев так и не смог найти разрешения, я бы даже сказал, не только социологической проблемы, но и философской проблемы, проблемы о жизни вообще. Как социолог, Тургенев пришел постепенно приблизительно к тому миросозерцанию, к которому дошел и Белинский, т. е. что дворянство Россию спасти не может даже в самых лучших элементах, что народ слишком еще не распахан и неподвижен и что надо, чтобы Россия капитализировалась. Капитализм, буржуазия должны сдвинуть Россию с места. С этой точки зрения, социологически, теоретически, Тургенев приветствовал в конце своей жизни совершенно определенно появление людей–практиков…

…Конечно, точно так же как Белинский, усмотреть и предвидеть специфическую роль пролетариата Тургенев еще не мог. Но если, социологически формулируя, Тургенев мог сказать так: России предстоит лучшее будущее, капитал об этом позаботится, он откроет пути для дальнейшего развития, — то это нисколько не могло сделать его меньшим пессимистом. Не имея бога, не веря в загробную жизнь, Тургенев вместе с тем никак не разрешал и самую проблему жизни. Что касается жизни вообще, ее «смысла», он доходил до самого предела пессимизма. Он хочет сказать настоящую правду о положении человека в природе, и эта правда казалась ему в высшей степени беспощадной и жестокой, это он и высказал художественно…

…У Тургенева есть аллегория, как человек приходит к Природе, которая занята придумыванием новых методов спасения породы блох. Он говорит ей: «Каким вздором ты занимаешься». Она отвечает: «Я позабочусь о том, чтобы помочь блохам». И железным голосом вещает: «Для меня все дети одинаково хороши, я всех одинаково рожаю и всех одинаково гублю».*

* И. С. Тургенев. Собрание сочинений, т. VIII, стр. 498.

Ему представляется научно, объективно, что природа о человеке должна заботиться не более чем о лягушке.

Так же мало нужен ей человек. Он возник из других организмов. Природа эти организмы меняет. Человек создает культуру, но эта культура заряжена противоречиями. Вечно человек не удовлетворен. Пушкин с утешением говорит, что равнодушная природа будет сиять у его гроба красою вечною; Тургенева это равнодушие приводит в грустное раздражение. Он тоже знает, что природа прекрасна своим величием, своей безграничностью, но она холодна, она бессердечна, и человек — беспризорный сирота в этом мире, которому предстоит гибель, а до тех пор нелепая канитель, которая называется жизнью.

В смысле пессимизма, конечно, дальше трудно идти.

И такое настроение у Тургенева возникло именно потому, что он был индивидуалистом–отщепенцем и не находил никакой социальной среды вокруг себя. С одной стороны, необыкновенно тонко чувствующий, он был ранен постоянно всякими жизненными безобразиями, с другой стороны, это был такой ум, что не хотел обмануть себя, заглядывая в глубину вещей, и не боялся сказать то страшное, что в глубине вещей видел, и от этого был почти всегда внутренне грустен, от этого именно тот налет поэтической меланхолии, который у него так заметен.

Какой же исход он в конце концов для себя нашел?

Главный исход — его писательство. Писательство, кроме того что было социальным служением — это играло для него, индивидуалиста, вероятно, второстепенную роль, — было прежде всего песнью о мире и о себе самом, в которой он лично находил для себя утешение, утешение сознательности: я все вижу, я все знаю, я один говорю настоящую правду. Эта правда грустная, но это в высшей степени возвышенное само по себе занятие. Это позиция все понимающего и все тихо оплакивающего ума и сердца. Тургенев любил эту поэзию, которой вся его натура проникнута. Это поэзия мягкого наблюдателя совершающейся бессмысленной человеческой трагедии, который всем сердцем отзывается на все благородное, все затравленное, все страдающее в этой трагедии, протестует с глубочайшим негодованием против зла в этой жизни и фактически знает, что счастье не дано людям и не может быть дано. Такой поэт, конечно, не боец, а только наблюдатель, расценивающий жизнь. А тем, что все его картины проникнуты лирикой, что они представляют грустную песню о мире, он убаюкивает свои собственные страдания, а попутно и скорбь окружающих…

Его Лиза тоже деревенская помещичья барышня, такая же поэтичная, как и Татьяна, привлекательная до чрезвычайности своей самоотверженностью, отсутствием эгоизма, большой любовью, которая постоянно сияет от ее фигуры, прекрасное существо. Но торжество в ней любви, отсутствие в ней всякого хищничества, все эти черты поэтического человеческого цветка покупаются тем, что она живет без протеста в ядовитой атмосфере православия. Недаром Гоголь ухватился за православие и сказал: ты привяжи мужиков и заставь целовать Евангелие! Он ухватился за православие, чтобы оправдать крепостное право.

Тургенев тоже прибегает здесь к слову божьему, которое в конце концов сознательно приготовлено как дурман, как сладостный яд. Чего только нет в Евангелии!

Сколько всяких хороших слов и о богородице, и о Христе, который за нас распят. Сколько хороших, высоких слов любви и всепрощения! Все это великолепно сервируется для защиты старого порядка. Все эти демократические любвеобильные высокие черты становятся особенно ядовитыми, потому что они великолепно приноровлены для самообороны и для воздействия со стороны высших классов на низшие. И то, что Лиза в этой атмосфере живет, ужасно!

Она не пользуется православием, как пользуются помещики, подобные изображенным Гоголем, для того чтобы защищать самим небом данное им право эксплуатировать крестьян. Она думает, что ей как женщине предназначена страдающая роль и что страдать, отрекаться черт знает для кого, ради людей, которые мизинца ее не стоят, — ее удел. Она любит заранее отказ от счастья, от активной жизни, потому что испорчена Евангелием и его истинами. Конечно, Тургенев понимал поэтические стороны евангелизма. Он к этой церковщине подошел благоразумно, так что красота облика Лизы сияла перед вами. И поэтому черносотенно настроенные люди говорили: «Ах, какой великолепный поэт. Лиза — один из лучших образов христианки». Но те, кто видел немного глубже, говорили: это похороны христианства. Здесь много поэтических черт глубокой старой культуры, но все живое чувство человеческое возмущается против этого, как возмущается против сжигающей себя на похоронном костре мужа индусской вдовы. И остается от романа впечатление не только тихой грусти, но, во вторую минуту, и ужаса перед тем, в какое подавляющее для человеческой личности место превратилась помещичья усадьба…