Фрэнсис Бэкон

…Эпоха Возрождения была как раз эпохой чрезвычайно многозначительной попытки светской интеллигенции вытеснить интеллигенцию духовную с ее места особого, чрезвычайно высокопривилегированного сословия и поставить взамен тех стародавних систем религиозно–философских и моральных воззрений, на которые опиралось духовенство, человеческий разум — живой, непосредственный, упорядоченный опыт (научные исследования мира), правила государственного, общественного и личного поведения, найденные путем критического изучения действительной жизни и т. д. Так же точно и все внешние формы быта — начиная от строительства городов, каналов, дворцов, садов до одежды и утвари — предполагалось воссоздать на рациональных началах, исходя из соображений целесообразности и художественного вкуса.¹

Особенностью эпохи Возрождения было то, что имевшаяся на поверхности общественной жизни многочисленная интеллигенция — на самом деле бывшая авангардом буржуазии, фактически оказавшаяся опорой монархии и мечтавшая иногда о том, чтобы быть не только ее опорой, но и руководителем, — что интеллигенция эта, говорю я, рассматривала себя не столько как непосредственных работников разума, создающих на основании развития науки и техники предпосылки нового мира, сколько как продолжателей уже проделавших очень большую часть этой работы представителей античного научного мира. Отсюда, как известно, и само слово «Возрождение».

Тот новый мир, который организовался на обломках античного мира и его колоний, с самого начала был чрезвычайно беден своими собственными культурными элементами. Он сам себя рассматривал как варварский, он сам с самого начала старался впитать в себя те характерные особенности античного мира, которые могли сочетаться с основными чертами его уклада, т. е. уклада феодального. Поэтому и римско–католическое духовенство приходится рассматривать как могучую интеллигенцию средних веков, не столько несшую с собой что–то совершенно новое, сколько под видом поздней культурной формации — христианства — перенесшую в жизнь варварских племен некоторые начала старой цивилизации. Именно наличие начал старой культуры, весьма густо замешенных мистикой и предрассудками, включенными в систему христианской религии, сделало это римско–католическое духовенство столь ценным. Приведем своеобразную оценку, которую дает положительной и отрицательной роли католического духовенства Маколей…² «С того времени, как варвары опустошили Западную империю, до времени возрождения наук влияние римской церкви вообще было благоприятно для учености, цивилизации и хорошего управления. Но в течение последних трех столетий главной ее задачей было останавливать рост человеческого духа. Все успехи, какие ни были сделаны христианским миром в знании, в свободе, в богатстве и в житейских искусствах, были сделаны вопреки ей и повсюду находились в обратном отношении к ее могуществу. Прелестнейшие и плодоноснейшие области Европы под ее владычеством впали в нищету, в политическое рабство и в умственное оцепенение, меж тем как протестантские страны, бесплодие и варварство которых служили некогда поговоркой, были превращены искусством и промышленностью в сады и могут похвалиться длинным списком героев и государственных людей, философов и поэтов. Кто, зная, что такое Италия и Шотландия от природы и чем они 400 лет назад были на деле, сравнит теперь окрестности Рима с окрестностями Эдинбурга, тот будет в состоянии составить себе некоторое понятие о том, к чему ведет папское владычество. Упадок Испании, некогда первой между монархиями, а ныне дошедшей до крайних пределов унижения, возвышение Голландии, достигшей, несмотря на многие естественные невыгоды, такого положения, какого никогда не достигало ни одно столь небольшое государство, служат уроком того же самого рода. Переходя в Германии из римско–католического в протестантское княжество, в Швейцарии из римско–католического в протестантский кантон, в Ирландии из римско–католического в протестантское графство, замечаешь, что переходишь из низшей в высшую степень цивилизации».*

* Маколей. Полное собрание сочинений, т. VI. СПб., 1861, стр. 48–49.

Католическая церковь необычайно тесным образом сроднилась с феодализмом. Это были две стороны одной и той же системы. Естественно, что, когда в Англии пришла пора рухнуть феодализму, с ним вместе рухнула и католическая церковь.

В самом феодальном строе католическое духовенство играло огромную роль. Являясь главной опорой дворянской власти и в то же время сама опираясь на дворянство, церковь добилась колоссального политического влияния, тем более что ее организация выходила за рамки каких бы то ни было узких феодальных группировок и вместе с папством приобретала всемирный характер.

Церковь с точки зрения своих интересов и своей политики была в высшей степени светской. Как нельзя больше интересовалась она своими собственными выгодами, вела свою собственную экономическую политику и, между прочим, в высшей степени благоприятствовала торговле, которая в конце концов родила солидный капитал, т. е. ту общественную величину, которая убила феодализм и церковь. На этом пути постепенного роста своего влияния и богатства жадная римско–католическая церковь захватывала часто так много, что это уже не могло не стеснить ее партнеров — государей и дворян. Отсюда непрерывная борьба господ феодального общества между собой.

Было бы нетрудно привести из «Истории Англии до Реформации» яркие характеристики этого чрезмерно захватнического духа католического духовенства, но я предпочитаю привести свидетельство Монтескье из его «Духа законов»,* потому что здесь характеристика духовенства как экономически мощной системы чрезвычайно ярка.

* Монтескье. О духе законов. СПб., 1900, стр. 653–654.

«Духовенство получило так много, что при трех французских династиях (Меровингах, Каролингах, Капетингах), наверное, ему по нескольку раз дарили поместья королевства. Однако, если король, дворянство или народ находили средства и повод дарить церкви все свои имения, они выискивали не меньше средств отнимать их опять обратно. Благочестие времен Меровингов выразилось в постройке массы церквей; однако воинственный дух того времени заставлял церковные имущества переходить в собственность военных, которые в свою очередь делили их между своими детьми. Сколько земель духовенство потеряло таким образом… У Каролингов также рука дающего не оскудевала, и они благотворили, не зная границ.

Но вот явились норманны, они грабят и расхищают все, преследование их направлено главным образом против священников и монахов, они повсюду ищут аббатства и стараются выследить где–нибудь какое–либо священное место. Опять–таки при таких условиях духовенству пришлось утратить немало земель. Не много тогда даже и осталось–то лиц духовного сословия, которые могли бы потребовать себе обратно захваченное имущество. Потому благочестие Капетингов имело достаточное число поводов к тому, чтобы основать новые монастыри и раздавать им землю… Духовенство всегда приобретало, утрачивало свои приобретения и в настоящее время старается вновь приобретать».³

Историки свидетельствуют, что в целом (в средние века в Западной Европе) церкви принадлежала треть всех земель. Как мы уже сказали, сама церковь, как громадная экономическая сила, укрепляла тенденции экономического развития всего общества. Крестовые походы, в которых некоторые видят кульминационный пункт веры и мистического подъема, были на самом деле громадным грабительским движением Запада против Востока и частью оканчивались прямым грабежом, а частью огромным подъемом торговли. Церковь, в частности монашество и папство, сыграла в этом деле огромную роль и тем самым вырыла яму под ногами у себя, как, впрочем, и у всего феодализма.

Именно с того времени, когда гуще пошел крупный купец с большим размахом, снабжающий отдаленные рынки, когда он создал выход для ремесла, прорвавшего узкоцеховые рамки и бурно устремившегося к неограниченному капиталистическому производству, — именно в этих условиях, когда и дворянство и сама церковь сделались необыкновенно жадными до денег, конкуренция всех «господ общества» между собой достигла чрезвычайной силы.

Именно в это время естественно развивавшаяся буржуазия стала выдвигать из своей среды все большее количество интеллигенции, т. е. людей, сделавших из развития своего, из систематизации знаний, из умственного и художественного влияния на общество свою специальность. Именно таковы были гуманисты, и с самого начала они бросились в атаку против церкви.

Впрочем, следует различать градации критики гуманистов. Не многие из них посягали на религию, как таковую, хотя, конечно, гуманизм носил в своем сердце полнейший атеизм; и не многим пришлось выступить против всякой церкви, как таковой. Но тем большее количество громило именно католицизм и в особенности пороки католицизма, и больше всего основную институцию католической церкви — монастыри и папство. Монах–тунеядец, монах, проедающий огромные деньги и по существу не выполняющий никакой реально необходимой миссии, так как и без монастыря можно было великолепно организовать и сельское хозяйство, и ремесла, и торговлю, стал бельмом на глазу у буржуа. Международная церковная организация папства превратилась в значительной степени в бессовестнейшую церковную эксплуатацию, не дававшую обществу взамен ничего реального, так как опять–таки сама международная организация христианского мира, когда–то исторически игравшая известную роль, перестала быть необходимой.

Чтобы оценить всю ненависть, с которой в начале Возрождения лучшие интеллигенты относились к папству, всю ненависть, к которой они призывали, приведем слова Гуттена из его диалога «Вадискус», написанного в 1520 году. Вот конец этого диалога:

«Взгляните на великую житницу земного шара (Рим), куда стаскивается все то, что награблено и отнято у других земель; в середине ее сидит ненасытный хлебный червь, поглощающий несметные количества зерна; он окружен сонмом сотрапезников, высосавших сначала нашу кровь, затем глодавших наше мясо, добравшихся, наконец, до мозга наших костей, которые они для этого разбивают; они перегрызают и пережевывают все, что еще от нас осталось. Неужели не возьмутся за оружие, не станут защищаться от них огнем и мечом? Вот грабители нашего отечества, которые раньше обирали наиболее сильную нацию только с непомерной жадностью, а теперь делают это с великим остервенением и нахальством; они утопают в немецком поте и германской крови, они заполняют свою утробу кишками бедняков и ими утоляют свое чревоугодие. Мы даем им деньги; на них они держат себе лошадей, собак, мулов, любовниц и мальчиков. На наши деньги они удовлетворяют свою злобу, живут праздно и весело, одеваются в пурпур, обряжают лошадей и мулов в золото, строят себе дворцы из чистого мрамора. Являясь носителями благочестия, они не только не благочестивы, но прямо презирают добродетель, глумятся над ней и оскорбляют ее. Прежде они опутывали нас мнимыми добродетелями, ложью, хитростями и обманом добирались таким образом до нашего кошелька; теперь они прибегают к угрозам, запугиванию и силе, чтобы ограбить нас, как это делают голодные волки. А нам еще приходится за ними ухаживать; мы не только не вправе ощипать или заколоть их, мы не смеем даже слегка их коснуться.

Когда мы наконец поумнеем настолько, что примемся мстить им? Если прежде нас удерживала от этого мнимая религия, то теперь нас принуждает к тому необходимость».⁴

При таких условиях естественным явился порыв движения против папства почти во всех наиболее развитых нациях Европы.

Во главе движения против пап стали не только гуманисты. Гораздо более сильными врагами оказались представители реформаторов из самих духовных лиц, принадлежавших почти всегда к мелкому духовенству. Такими были Лютер, Цвингли, Кальвин. Отметим здесь же, сейчас же, что даже самые умеренные реформаторы — те, которые принадлежали к официальным государственным церквам, занимали, стало быть, совершенно определенное общественное положение и очень скоро превращались из угнетенных в угнетателей или же из вождей оппозиции в защитников установленной ими «истины», — были гораздо ближе к типу той интеллигенции Возрождения, о которой мы говорим в этой главе, чем духовенство католическое. Это объясняется тем, что между новым реформаторским духовенством и Римом лопнули все связующие нити. Новое духовенство, для того чтобы приобрести авторитет, нуждалось в поддержке светской власти, оно с самого начала уже становилось на точку зрения защиты своей нации от римской эксплуатации, с самого начала оно протягивало руку союза светской власти своей страны, и, когда эта рука принималась, в результате оказывалось, что протестантское духовенство по церковной линии превращалось в своеобразных религиозных чиновников, так сказать, церковного ведомства, во главе которого более или менее определенно становились сами монархи, и что в то же время их привлекали и как очень желанных чиновников по всем другим линиям государственной жизни.

Две силы разрыхляли, как бы социально–химически разлагали реформаторское духовенство.

Близость к светской власти, необходимость служить ей, между прочим и в борьбе с католицизмом (как в вопросах идеологии, так и в вопросах секуляризации, т. е. грабежа церкви светской властью), чрезвычайно быстро развращала духовенство, лишала его внутреннего самоуважения, заставляла признаться перед своей совестью, что от прежнего командного положения представителей божества на земле не осталось больше и следа и что приходится в значительной степени руководиться принципом «чего изволите».

Но если наиболее слабые элементы (не всегда являвшиеся наиболее слабыми интеллектульно) шли по этой тропинке политического цинизма, то более стойкие элементы реформаторства, наоборот, отталкивались от официального положения церкви, старались порвать ее связь с государством и уходили — чем дальше, тем больше — в область ересей, причем руководящей звездой был тот же принцип, который реформаторы положили в самом начале борьбы против пап, — принцип свободы разума, свободы критики. Вот этот характер свободы критики, который в мире Реформации играл очень большую роль, как ни пресекался и как ни искажался он самыми уродливыми проявлениями нетерпимости, роднит реформаторское движение с Ренессансом. Он во всяком случае выдвинул значительное количество тех свободомыслящих интеллектуальных сил, которые необходимы были для завершения великого дела — основания светского миросозерцания, которое было в значительной степени выполнено Возрождением.

Мы уже сказали мельком и мы еще вернемся к тому, что гуманизм носил в своем сердце атеизм; но известные формы свободомыслия, иногда доходящие до атеизма, носила в своем сердце и Реформация. Правда, доносить это дитя под своим сердцем до конца, родить его удавалось немногим, и этому ребенку — атеизму, т. е. законченному светскому миросозерцанию, не удалось, конечно, одержать победу и закрепить за собой мир. Главная сила — буржуазия не была заинтересована в столь далеко идущей борьбе и остановилась, как известно, на довольно подлых и серых компромиссах. Однако если наиболее далеко зашедшие радикальные всплески тогдашней культуры вызывают в нас большое восхищение, то даже и некоторые оппортунистические амальгамы, в которых все же преобладает разум над предрассудками, не могут не быть нами признаны значительным шагом вперед по пути человеческой цивилизации. В этом отношении Бокль ⁵ (в своем введении к «Истории цивилизации в Англии») заходит, может быть, слишком далеко, но тем не менее мнение его интересно и должно быть здесь приведено.

Он пишет: «Что бы ни говорили люди, ослепленные предрассудками, всеми непредубежденными судьями принято, что протестантская реформация была ни более ни менее как открытое восстание. В самом деле, одного намека на личное суждение, на котором она неизбежно основывалась, достаточно для подтверждения этого факта. Устанавливать право личного суждения значило апеллировать на церковь к разуму отдельных личностей; это значило расширять круг действий каждого отдельного человека; это значило поверять мнение духовенства мнением мирян».*

* Г. Т. Бокль. История цивилизации в Англии. СПб., 1896, стр. 262.

Такая общая положительная оценка, которую мы в свое время дополним мнением Бокля об общей религиозной политике Елизаветы, не должна заслонять от нас факта, на который мы указывали раньше, а именно невероятной беззастенчивости, невероятного цинизма, с которым английская монархия проводила реформацию в своей стране.

Мы приводим некоторые относящиеся сюда факты постольку, поскольку именно цинизм этот, именно беспрестанные зигзаги, которые описывал деспотизм, не могли не привести к потере уважения к религии со стороны широких масс.

В Англии реформация была подготовлена теми же общими причинами, которые мы уже излагали кратко, но непосредственный повод для разрыва с Римом был в Англии во всяком случае необычайно скандальный.

Генрих VIII, о котором нам еще придется говорить как о типичном представителе самодурства, вырастающего на корню буржуазного самодержавия, захотел развестись со своей женой Екатериной Арагонской и жениться на красивой Анне Болейн (которой как известно, он вскоре после этого отрубил голову). Папа Климент VII ⁶ противился этим действиям короля и мог поставить его в довольно неприличное положение перед лицом всего христианского мира. Бессовестный, но умный Кранмер,⁷ один из законченных представителей духовенства типа «чего изволите», посоветовал королю обратиться от авторитета папы за судом к авторитету более высокому — Университету. Были пущены в ход и всяческая хитрость, и самый наглый подкуп. Университет высказался в пользу короля; в 1531 году английский парламент признал короля верховным главой церкви. Взбешенный Климент VII потребовал, чтобы Генрих VIII явился к нему в Рим; но Генрих VIII наплевал на его буллу, женился на Анне, а папских епископов сместил.

Этот легкомысленный и суеверный человек боялся всего того, что он наделал, и страстно стремился остаться католиком. Все же он не смог превозмочь великого искушения — конфисковать имущество монастырей в 1540 году (парламент надеялся, что большие средства, полученные таким образом, будут даны на разные общеполезные цели, но король просто прикарманил эти деньги). Следующим антикатолическим шагом было издание Библии на английском языке; однако вскоре смятенная душа короля пришла в ужас перед содеянным им преступлением, и он сам объявил свою Библию лживой, неверной и запретил читать ее под страхом тюремного заключения. Далее началось творчество различных биллей о символе веры, описывались всевозможные зигзаги, причем сомнение в каждом отдельном издании, которое потом опровергалось следующим, означало риск стать жертвой палача.

Именно в это время произведен целый ряд террористических актов: сожгли мощи Фомы Бекета,⁸ чуть–чуть не обезглавили шестую уже по счету жену короля Екатерину Пар за то, что она отрицала таинство евхаристии, которое сам король тоже отрицал от времени до времени.

Надо к этому прибавить, что в Шотландии распространилось совсем другое протестантство, а именно последовательно кальвинистское учение пресвитерианизма.

В царствование Елизаветы ⁹ ее успешная борьба с Филиппом II, казнь Марии Стюарт и т. д. закрепили более или менее определенную форму англиканства; однако мы имеем совершенно разные картины религиозной политики Елизаветы, смотря по тому, к какому историку обратимся.

Мы уже отмечали, что мнение Бокля по этому поводу очень интересно: «В то время, когда на престол английский вступила Елизавета, Англия была почти поровну поделена между двумя враждебными вероисповеданиями; но королева в течение некоторого времени так ловко умела уравновешивать силы обеих сторон, что ни одна из них не имела решительного перевеса. Это был первый пример в Европе успешного управления государством без деятельного участия духовной власти; в результате оказалось, что начало терпимости, хотя еще далеко не совершенно понимаемое, дошло в течение нескольких лет до такого развития, которое просто изумительно в такой варский век. К несчастью, по прошествии некоторого времени различные обстоятельства заставили Елизавету изменить свою политику, — может быть, при всей своей мудрости, она считала свой образ действия опасным опытом, для которого Англия еще едва ли обладала достаточно зрелым знанием. Но хотя она и дозволила теперь протестантам удовлетворять своей ненависти к католикам, однако среди последовавших за этим кровавых сцен было одно обстоятельство, особенно достойное внимания: многие лица были казнены единственно за свою религию — в том не было никакого сомнения, но никто не смел сказать, что причиной их казни была именно религия.

Их подвергали самым варварским наказаниям, но им говорили при этом, что они могли бы избавиться от казни, отказавшись от некоторых убеждений, которые были будто бы вредны для безопасности государства. Правда, что многие из этих убеждений были такого рода, что ни один католик не мог отказаться от них, не отказываясь в то же время и от своей религии, которой они составляли существенную принадлежность. Но самый тот факт, что дух преследования должен был прибегать к такого рода уловкам, доказывал уже значительный прогресс того века.

Уже то составляло весьма важное приобретение, что ханжа сделался лицемером и что духовенство при всей своей готовности жечь людей для блага их душ вынуждено было оправдывать свою жестокость соображениями более светского и, как им казалось, менее важного свойства».*

* Г. Т. Бокль История цивилизации в Англии. СПб., 1906, стр. 141–142.

Нет никакого сомнения, что либеральный историк английской цивилизации сильно перехватил в своих похвалах Елизавете, что, впрочем, не удивительно, так как Елизавету хвалили даже ее жертвы.

Маколей делает признание: «Каковы бы ни были ошибки Елизаветы, ясно было, что судьба государства и всех реформатских церквей, говоря по–человечески, зависела от безопасности ее особы и успехов ее управления.

Поэтому усиливать ее власть было первым долгом патриота и протестанта; и долг этот исполнялся отлично».¹⁰

Приводим здесь же мнение пуританского историка Ниля, немало пострадавшего от Елизаветы:

«Несмотря на все эти погрешности, королева Елизавета заслуживает название мудрой и искусной государыни за то, что избавила свое королевство от затруднений, в которых оно находилось при ее восшествии на престол, за то, что охранила протестантскую реформацию от грозных посягательств папы, императора и короля испанского извне, королевы шотландской и своих католических подданных внутри государства… Она была славой того века, когда жила, и будет удивлением потомства».¹¹

Между тем религиозная политика при Елизавете отличалась такими же безобразными зигзагами и сопровождалась такими же безобразными террористическими мерами, как и при ее папаше Генрихе VIII.

«Из духовенства, принадлежащего к чужой школе, каждый третий, а то и второй попадал на пытку или веревку, а то и под топор. Суды безусловно повиновались личной воле тюдоровской львицы и ее министра. Поводы создавать новых мучеников придумывались с большим остроумием. При казнях, которые ради застращивания совершались публично, случалось, что палачи плакали, а окружающие требовали освобождения жертвы или, наоборот, немедленного повешения, чтобы не длились пытки. А то ведь зачастую считалось необходимым, чтобы осужденный непременно собственными глазами видел, как из его живота выматывают кишки. Во время Елизаветы ради веры совершались самые ужасные преступления. Светские люди, уличенные в католицизме, попадали в тюрьмы или под штрафы.

Эта политика делалась то крепче, то слабее. Так, во время союза с Генрихом IV в 1593 году вдруг повеяло либерализмом и страшный мучитель Топлиф попал временно в немилость к Елизавете, но очень скоро после того она вернулась к самым беспощадным казням. Такая жизнь в области религии потрясала все основы уважения к ней и создавала базу для полного отхода от религии, для появления типа свободомыслящего человека».

В сущности именно такими были и Шекспир и Бэкон.

Вот что говорил об этом профессор Брандль в своей книге «Шекспир»: «Подавляющее большинство этого одного поколения англичан пять раз меняло вероисповедание. В 1533 году Генрих VIII отрекся от Рима, но остался верным себе только шесть лет; в 1539 году он снова объявил себя сторонником тайной исповеди и мессы. Его юный преемник Эдуард VI — или, вернее, его протектор Сомерсет — ввел строго протестантский порядок богослужения. Шестью годами позднее Мария Испанская также круто повернула руль к Риму и осуществила свой план при помощи политических и хозяйственных мер, не встретив широкого сопротивления. Только пять лет продолжалось это, и вот Елизавета с 1558 года снова начала осторожными маневрами восстанавливать господство системы своего отца. Она толковалась вначале как умеренная; речь шла только о защите добрых старых обычаев и уклонений от новшеств, название «протестант» охотно давали живущим на континенте, а верного государству католика отличали от «паписта». Национальная гордость и косность англичан удовлетворялись тем, что в формах и системе управления сохранялось много пережитков средневековья. Правда, островной народ восстал против владычества папы, но епископы остались, тем более что они стали послушным орудием в руках короля, сохранившего за ними свободу действий. Все это не представлялось самовластием, так как королева Тюдор всегда выдвигала как верховного распорядителя парламент и закон; она так умело использовала правосознание англичан, что могла насмеяться над папской буллой об отлучении от церкви (1570 г.)»*.

* Brandl. Shakespeare, Leben — Umwelt — Kunst, 1922, S. 7–8.

Конечно, и выводы, которые делает профессор Брандль, совершенно верны. Мы уже сказали, что этот цинизм королей в религиозных вопросах, этот беспрестанный распад религиозных систем, это беспрестанное отрицание различными сектами друг друга, религиозная борьба по–средством, острой логики или еще более острого топора в руках палачей, — все это не могло не способствовать созданию базы для неверия.

Генрих VIII нашел среди своих слуг такого гениального, типичного представителя эпохи Возрождения, как Томас Мор (которого он, впрочем, замучил); Елизавета еще решительнее опиралась на новую интеллигенцию.

Бокль, положительное мнение которого о королеве мы только что читали, свидетельствует: «Елизавета, найдя при своем восшествии на престол, что древние фамилии держатся старой религии, призвала естественным образом в свой совет таких лиц, от которых скорее можно было ожидать поддержки нововведениям, соответствовавшим духу времени. Она избрала людей, которые, не будучи стеснены связями с прошедшим, имели большую склонность в пользу современных интересов. Два Бэкона, два Сэсиля (Берлея), Садлер, Смит, Трогмортон, Вальсингам — все это знаменитейшие государственные люди и дипломаты ее царствования, и все они были членами палаты общин; одного только возвела она в достоинство пэра. Люди эти, конечно, не были замечательны ни настоящими родственными связями, ни славой своих предков; они обратили, однако, на себя внимание Елизаветы

своими замечательными способностями и своей решимостью поддерживать религию, против которой старинная аристократия, естественно, восставала. Замечательно, что между обвинениями, возводимыми на эту королеву католиками, находятся порицания не только за отступление от старой религии, но и за пренебрежение к старинному дворянству».*

* Г. Т. Бокль. История цивилизации в Англии, стр. 264.

Бокль дополняет в подстрочном примечании на той же странице:

«Одним из обвинений, которые в 1558 году папа Сикст V публично высказал против Елизаветы, было, что «она отвергла и удалила от себя старинное дворянство, а возвысила людей темных». Персонс также попрекает ее низкорожденными министрами и говорит, что она находится под влиянием «особенно пяти лиц — все они вышли из массы — это Бэкон, Сэсиль, Дедлей, Гаттон и Вальсингам». Кардинал Аллен порицал ее за «немилость к старинному дворянству, за возведение во все гражданские и церковные звания низких и недостойных людей», прибавляя, что Елизавета оскорбила Англию «великим пренебрежением и унижением старинного дворянства, которое она устраняла от участия в управлении, от должностей и почетных мест».

И дальше:

«…Каковы бы ни были ее ошибки в других отношениях, но в этом она была всегда последовательна. Прилагая величайшее старание к тому, чтобы окружить престол свой даровитыми личностями, она весьма мало заботилась о тех условных различиях между людьми, которые так важны в глазах посредственных государей.

Она не обращала внимания на высокие звания и не смотрела на чистоту крови. Людей ценила она не по знатности их происхождения, не по древности их родословных и не по блистательности их титулов».

Это приводит нас как нельзя ближе к основной нашей задаче — найти социальное место героя нашей книги — Фрэнсиса Бэкона; отец Фрэнсиса Бэкона — Николай Бэкон был одной из крупных и уважаемых фигур этой новой интеллигенции, создавшей главный штаб Елизаветы.

Однако очерк развития интеллигенции и ее роли в эпоху Возрождения, который мы даем в этой главе, был бы не полон, если бы мы не отметили — что, впрочем, мы бегло уже сделали, — что своеобразный слой высокосознательной и часто высоковлиятельной интеллигенции создавали не только реформация и разложение духовенства, но и независимое от церковной реформации, чисто светское движение гуманистов. Скажем об этом еще несколько слов.

Развитие новых торговых и промышленных отношений, которые дали толчок всему Возрождению, имело место прежде всего в Италии. Здесь–то и произошло обретение старой идеологии, так близко подходившей к потребностям нового общества, что идеология эта оказалась буквально обожествленной представителями буржуазии.

Гуманистам казалось, что они могут создать для себя до конца понятие о современном мире, что они могут до конца, с корнем вырвать прошлое только через посредство античного наследия.

Конечно, не нужно думать, что гуманисты были просто археологами (хотя некоторые из них были археологами, и притом отличными археологами), что они не были в достаточной степени проникнуты живыми политическими тенденциями своего времени. Начиная с Данте, эти люди, например, совсем не любят феодализм и ясно сознают необходимость объединения в большие монархии; между тем античному миру и его классической форме соответствовал как раз город–государство. Сильная монархическая власть, которая, как мы выше указывали, являлась естественной потребностью нового общества, была также идеалом гуманистов; однако при этом гуманистам ни в какой мере не было присуще мистическое преклонение перед государем, которое имело место по отношению к королям и императорам в средние века.

Меньше всего интересовал гуманистов монарх как «помазанник божий», и они прямо заявляли, что свергнуть плохого государя и даже убить его отнюдь не является незаконным. Сколько бы отдельные гуманисты ни проявляли бесхарактерности и лести, сама политика их, как таковая, была по существу республиканской, что соответствовало потребностям буржуазии; но республика воспринималась ими не как возглавляемая каким–нибудь сенатом и тем менее демократией — все это позднее средневековье Италии видело и от всего этого достаточно натерпелось, — а как упорядоченная монархия, где монарх служит передовым классам.

Знаменитая книга Макиавелли ¹² «Il Principe» является кульминационным моментом этого светского подхода к государству. Как в этом, так и в других сочинениях Макиавелли звучит совершенно законченная политическая музыка. Макиавелли рад дать свои советы государю; этот государь — человек, имеющий одну цель: увеличить свою власть, упорядочить ее. И Макиавелли отбрасывает всякие заповеди, всякие моральные предрассудки, всякое понятие о чести, честности и т. д., ставя на первый план такую политику, которая была бы целесообразной, которая давала бы победу. Но это вовсе не значит, что Макиавелли действительно хотел быть мефистофелеподобным советником каких–то честолюбивых молодых людей, которые, попав на трон, хотят попирать все вокруг себя ради своего «чегоугодия». Ничего подобного, этот политик–рационалист, беспощадно трезвый ум, эта непреклонная, быстро действующая воля «государя» являлась для Макиавелли прежде всего тем чисто научным оружием политики, которое искала буржуазия. Это был, так сказать, циничный лишь по внешнему виду перевод средневековой мутно варварской и полумонашеской практики «государей» на четкий язык политической техники. Государи такого типа имелись в Италии, государи такого типа имели известную роль в Европе, государи такого типа были по существу оружием буржуазии в ее возвышении.

Чем более податливым был такой государь, тем легче ему было сговариваться с буржуазией, и беда таких монстров, о которых мы будем позднее говорить, — Генриха VIII, даже Елизаветы и в особенности Якова ¹³ — заключалась lie в том, что они были «макиавеллиевскими государями», а в том, что они были недостаточно «макиавеллиевскими».

Чем больше государи этого типа понимали, какие широкие возможности открываются перед ними, если они будут уметь маневрировать среди классов, если будут уметь ладить с буржуазией, если сделаются необходимыми для нее, тем больше нужны были им советники из самой буржуазии. Это и привело к тому, что, например, император Максимилиан ¹⁴ воскликнул однажды: «Ученые по–настоящему должны были бы править страной, а вовсе не быть подчиненными. Им следовало бы оказывать высокие почести, так как бог и природа предпочли другим людям именно их». И если до этого и не доходило, то во всяком случае государи часто относились к выдающимся своим советникам с огромным почтением и старались окружить их царственной пышностью. Что же касается самих ученых, то они отнюдь не были противниками такого мнения, что, собственно говоря, скорее государи должны слушаться их, чем они государей.

Не было недостатка и в других «утопиях». Сама «Утопия» Мора, знаменитый «монастырь телемитов» Рабле и та своеобразная академия на Атлантиде, которую создало воображение Бэкона и о которой мы будем еще очень подробно говорить, — все это есть не что иное, как выражение мечты ученой интеллигентной буржуазии о том, что она должна была бы стать подлинным господствующим классом.

Однако не все гуманисты были политиками, политика занимала лишь небольшое место у гуманистов, если политику понимать узко; если же политику понимать широко, тогда, конечно, вся философская, этическая, эстетическая и педагогическая работа гуманистов была политикой, ибо они, как сознательный авангард буржуазии, стремились привести к богатству и власти как прослойку своего класса, так и вытекающую из нее и над нею прослойку аристократии, включая сюда новые воззрения на бога, на душу, на истину, волю, мир, общество и т. д. и т. д.

Для этого необходимо было пересмотреть все начала философии (и богословия, которое они отвергали), пересмотреть притом практически, резонно, стало быть, не в виде новых метафизических измышлений, а в виде попытки поставить на место старых традиций библейского характера или унаследованных от схоластов учений то или иное действительное знание, поставить на место метафизики физику и т. д. Вместе с тем гуманисты (употребляя это слово в широчайшем смысле) старались видоизменить нравы и воспитание людей, сделать их более решительными, более независимыми от старой рутины, более соответствующими действительным силам жизни. Делала это новая интеллигенция не только в области теории и жизненной практики, но и через посредство искусства. Здесь, может быть, она одержала полнейшую победу.

Искусство эпохи Возрождения, с одной стороны, создавало новую идеологию, с другой — новые формы быта.

Если монархи того времени интересовались новой идеологией не всегда без некоторой опаски, потому что здесь легко могли происходить разногласия между гениальными гуманистами и часто в высшей степени грубыми и эгоистичными представителями новой буржуазной монархии, то они всегда относились с величайшим вниманием к тем новым пышным формам быта, который нес с собой художник Возрождения. Здесь нужно сказать, что буржуазная монархия, окружавшая ее новая интеллигенция и наиболее одворянившиеся слои крупнейших купцов и ростовщиков не знали меры в почти бесстыдной роскоши, бесстыдство которой умерялось, однако, именно тем, что художники–интеллигенты того времени придавали ей часто чрезвычайно высокие формы.

Все это мы видим и в политической, общественной, культурной практике Англии в эпоху Елизаветы и Якова, т. е. эпоху Фрэнсиса Бэкона.