Диалектический материализм и механисты

(Лекция на собрании ячейки ВКП(б) Наркомпроса РСФСР 9 марта 1929 г.)¹*

* В данной книге цифрами обозначены примечания составителей, а «звездочками» — примечания А. В. Луначарского.

…Наше миросозерцание самым решительным образом противоположно всяким формам идеализма. Основное, что разделяет идеализм и материализм, заключается в решении: что такое так называемый внешний, окружающий нас мир, мир нашего опыта. Уже в самой постановке вопроса вы видите, что здесь может быть разное отношение к делу. Наш мир дан нам как мир нашего опыта. Совершенно ясно, что никакое явление, которое никак не содержится в нашем опыте, не может быть у нас известным. Только то, что прямо или косвенно отражено в нашем опыте, входит так или иначе в наше сознание. Из этого идеалисты делают вывод: так как опыт есть наш опыт, получается вследствие обработки фактов нашим разумением, отделять его от самой мысли, от сознания в высшей степени трудно, даже невозможно, и здесь начинается вся дальнейшая история философского идеализма. Начинаются очень сложные вопросы о том, как же можно отделить чисто субъективные наши ощущения, наши внутренние образы от того, что мы называем действительностью. Действительность является, с точки зрения идеализма, под углом зрения опыта, под углом зрения чего–то испытанного субъектом. Если бы не было субъекта, не было бы опыта, не было бы, стало быть, и мира!

Трудно идеалистам выпутаться из того противоречия, в которое они впадают. В самом деле, если все дано человеку как «мой опыт», то единственное существо, стало быть, в действительном существовании которого я могу дать себе отчет, — это я сам; что касается вас всех, например, то вы являетесь частью моего опыта. И с этой точки зрения некоторые идеалисты делают совершенно решительные шаги и приходят к выводу: внешний мир, сознание, как оно есть, — одна только личность, я сам, все остальное — только мой опыт. Но оставим идеалистов барахтаться в том, каким образом можно выделить из этого опыта какие–то формы объективной действительности, хотя бы и идеалистической, и перейдем к моменту более четкому — к точке зрения материалистов.

Материализм исходит из того факта, что мы находимся среди мира, среди природы, среди определенной окружающей нас среды; правда, среда эта дает нам знать себя через посредство наших чувств, через неискоренимое представление о том, что эти предметы, точно так же как и другие люди, существуют вне нас, независимо от нас, что жизнь нашей личности, и прежде всего нашего тела, зависит неразрывным образом от этой окружающей среды; мы составляем часть этого мира, являемся его плодом, его функцией, его результатом.

Здесь — водораздел между двумя миросозерцаниями.

Одно говорит: мир существует вне нас, совершенно независимо от нашего сознания, мы являемся частью этого мира и, как его часть, связываемся с тем, что называется сознанием. Сознание — это есть отражение в нас самих процессов, которые происходят вне нас и в нашем собственном организме. Другое миросозерцание говорит: мир дан как опыт, а опыт есть часть сознания, поэтому, кроме сознания, в мире ничего нет. То, что называется материей, должно быть выведено из сознания как некоторый результат определенного критического исследования, которое приводит нас, скажем, к тому, что нам приходится практически считаться с тем, что есть вещи, которые знаем только мы одни, которые принадлежат нашему внутреннему миру, и есть такие, на которых мы сходимся все, и это приводит нас к общему опыту.

Из этой первоначальной установки вытекает огромное количество выводов, в том числе и выводы социологического порядка. Пред нами незыблемое положение: сознание определяется бытием, и не только сознание нашей личности, но и общественное сознание: то, что называется наукой, искусством, религией и т. п., — все это определяется бытием. Бытие лежит в основе всего этого. Бытие нужно освещать в его закономерных связях, в его развитии; только исходя из такого понятия о бытии, в том числе и об общественном бытии, можно сделать правильный вывод о роли, которую играет сознание, и о том, как сознание отражает эту первоначальную субстанцию.

Между тем бытие с точки зрения идеалистической является чем–то колеблющимся, где само тело наше, как внешне ощутимый для нас конгломерат предметов, является также чем–то растяжимым и неясным в своем существовании. Получается «духовного» характера мир, весь сосредоточенный на мысли, представлении и т. д. — одним словом, на том, что называется сознанием или психической стороной; при этом условии вытекает как будто, что явления психические должны управлять всем миром, ибо мир есть только часть этого опыта, находящегося в какой–то зависимости от духовного мира. Этот духовный мир организуется так или иначе вокруг идеи бога, или провидения, или чего–то вроде. Получается совершенно противоположное нашему достаточно фантастическое миросозерцание [далее неразборчиво].

…Разные классы в самом своем существовании находят разный материал, из которого они потом исходят, строя теоретическое представление о мире.

Совершенно ясно, что рабочий человек, которому приходится постоянно заниматься физическим трудом, постоянно сталкиваться физически с материей, проникается до мозга костей безусловной уверенностью в том, что эта среда, в которой ему приходится бороться и откуда он извлекает все необходимое для своего существования, — что эта среда совершенно реальная. Наоборот, чем больше отдален человек от физического труда, чем более он «человек кабинетный», более наблюдающий, но не вступающий в непосредственную физическую борьбу, тем меньше в нем переживаний, непосредственных столкновений, трудовых столкновений с природой, тем больше она сводится к зрительным, слуховым впечатлениям, тем больше становится предметом мыслительным. Вот почему интеллигенция, а в значительной степени и вообще высшие классы, которые живут менее интенсивной физической жизнью, очень склонны поддаваться иллюзиям: мир, мол, только опыт, определенная комбинация наших ощущений, никаких объективных материй в нем нет. Это первое и основное, почему разные классы приходят к разным представлениям о мире. Но есть и другое.

Миросозерцание первобытного человека идеалистично потому что первобытный человек имеет опыт весьма ничтожный, не систематизированный… Первобытный человек создает такую концепцию, что, мол, рядом с действительными предметами, которые он видит, имеются еще невидимые явления — души, что душа покидает тело после смерти или во время сна, что от этого и происходят различные явления с телами. Представление о том, что души умерших все время живут вокруг нас и воздействуют на все те явления, подлинных причин которых первобытный человек не может понять, приводит к тому, что первобытные представления приобретают фантастический характер, а воздействие на природу преисполнено всякого рода магизмом. Первобытный человек считает, что надо знать какой–то заговор, чтобы остановить кровь, что надо обратиться к каким–то духам, которые витают вокруг и которые могут все сделать: остановить кровь, не дать потонуть лодке и т. д., нужно только уметь воздействовать на них. Отсюда созревают все формы колдовства, которые играют доминирующую роль. Трудовые рациональные процессы отступают на задний план перед этими магическими церемониями. Магические церемонии, знание того, как надо обращаться с духами (в значительной мере это духи предков), — все это становится постепенно особой профессией знахарей, колдунов, шаманов, позже — духовенства. Эти люди — первоначальные организаторы опыта данного племени, данного зародышевого общества — оказываются естественным образом глубоко связанными с возникающей аристократией, с наиболее богатыми людьми, которые благодаря большой добыче во время всякого рода войн или в силу постепенного закабаления более бедных родичей возвышаются и создают из этой военной аристократии как бы первобытный строй «феодалов». Эти люди гарантируют свою власть в племени не только своей военной силой, вооружением, но и с помощью тех людей, которых они кормят из избытка имеющихся у них продуктов, создавая таким образом свою дружину, свою военную шайку. Они укрепляют свою силу и идеологически.

Это первый эксплуатирующий класс, это зародыш грядущего (рабовладельческого) и феодального классов, и он идеологически старается закрепить в сознании людей, что его власть — результат всемогущего царства: предки господствующего класса постепенно превращаются в господ царства духов, из них вырастают боги, и эта аристократия — потусторонняя, духовная, — оказывается в глубокой связи с живой аристократией, оказывается покровителем живой аристократии. Последняя действительно старается поддерживать эту связь, создает целую систему всяческого рода взаимоотношений, так сказать представительства между этим потусторонним миром и аристократией, и все это превращается потом, переживая все формы политического развития, в военное мощное государство. Помимо этого потусторонний мир организуется как большая иерархия богов во главе с могущественным семейным богом и праотцем всех богов в том случае, когда цивилизация доходит до форм крупной деспотии, крупной монархии. Мир потусторонний оказывается сколком и, как толкуют сами жрецы, «прообразом мира земного», мира власть имущих людей, организованных в общество. Само собой разумеется, что в таких условиях жрецы, которые являются как бы первобытной интеллигенцией, цепко держатся за это религиозное построение; оно придает им вес в их собственных глазах, укрепляет их перед лицом их рабов. Религиозная система становится глубоко консервативной системой, которая борется против всего нового, давит на сознание низших классов, душит здесь всякую критику и т. д., которая из страха перед репрессиями, могущими последовать от самих господ, задерживает всяческое бунтарское направление и поползновение к неповиновению в низах. Поскольку аристократия существует как мир господствующего класса, она всегда заинтересована в том, чтобы с помощью соответствующего толкования сущности мира и потустороннего мира укреплять свою власть. Даже такой класс, как буржуазия, которая пришла к власти совершенно другими путями, которая в свое время развернула знамя материализма, также не прочь закрепить свою власть путем утверждения таких истин, что, мол, существующий порядок не может не соответствовать воле бога, создавшего весь мир и его иерархию, или что если рабочему или крестьянину плохо живется теперь, то будет хорошо после смерти! Такого рода софизмы становятся возможными при условии подобного миросозерцания. Но при материалистической концепции этот мир есть единственный мир, что гораздо более вероятно.

Могут спросить: раз это единственная жизнь, раз никаких потусторонних миров нет, значит, человек сам хозяин своей судьбы? Давайте (сами) устраивать так, чтобы нам хорошо жилось! Вот почему, несмотря на всю шаткость идеалистической философии, мы вновь и вновь видим, как господствующие классы и их прихвостни цепко держатся за эту концепцию. Вот вторая причина, при которой идеализм приобретает известную устойчивость.

Есть еще другие причины, но достаточно и этой.

Материализм возникает как миросозерцание, как философия в определенную эпоху и начинает свою борьбу с идеализмом. Я не буду говорить о сведениях, которые мы имеем о возникновении материализма на далеком Востоке, но скажу только о всем нам известной мощной материалистической школе, которая возглавлялась известным философом Демокритом в Греции. Здесь ясно, каким образом могла возникнуть материалистическая философская мысль.

Образовались города. Это совершенно новые явления. Город вклинился в старый мир, где были крестьяне, зависимые только от погоды, и, с другой стороны, феодал, который был заинтересован во всех религиозных предрассудках. Город находился в совершенно другом положении. Сама практика основного городского элемента, так называемого ремесленника, совершенно иная. Ремесленник ни от какой погоды не зависит. Он имеет мастерскую, он орудует с инструментами, он делает с ними что хочет. В то время как крестьянин, который посеял и может ничего не получить, думает, что зависит от какой–то злой воли, которая послала засуху или град, ремесленник прекрасно знает: если он имеет хороший материал, хорошие инструменты, произвел определенные манипуляции, никто его не обманет — получится результат, которого он ждет. Все процессы (у него) строго детерминированы, закономерны: определенные результаты соответствуют определенным причинам. Мы имеет материю в ее различных видоизменениях, в форме воздействия одних твердых предметов на другие твердые предметы при перемещении их частиц, — в этом заключается главным образом, на 99%, ремесленный труд. Становится чрезвычайно понятным все, и отсюда можно прийти ко многим правильным выводам. Можно прийти к выводу: весь мир нужно разуметь не по аналогии с храмом, в котором жрец молится богам, а по аналогии с мастерской. Может быть, весь мир и есть такая мастерская, в которой происходят определенные материальные процессы: материальные части одни воздействуют на другие и отсюда возникает закономерно определенный результат. Тогда нет места никаким богам, тогда все, что видим, и есть результат известного сочетания материальных частей.

Отсюда, конечно, проистекает совершенно новое воззрение у человека на сущность его жизни, на его обязанности. Как вы видите, [налицо] революционный результат: нельзя верить в творца; жрецы — это обман; нельзя верить монарху, аристократии, которая утверждает, что она — потомок богов, что ее поддерживает божественная сила. Но надо спросить себя: как мы в этой огромной мастерской, городе, стране должны строить, чтобы добиться правильного труда, использования правильным образом материи, добиться таких изменений труда, которые создали бы улучшение, дали бы возможность счастливого существования. Такое миросозерцание ремесленной буржуазии начинает вступать не только в философский, но и в социальный спор со старым миром.

Мы видим в Европе, когда античный мир пал, когда прошла чисто христианская полоса средневековья, когда ремесленный город начал крепнуть, когда буржуазия начала играть большую роль, когда она для привлечения населения начала проводить пути сообщения, вводила усовершенствованные способы обработки различных металлов и т. д., — здесь и проявилось материалистическое миросозерцание: появился идеалист Гассенди или полуидеалист, делающий уступки церкви страха ради, Декарт, которые вступают на линию материализма. Это форма материализма ремесленной буржуазии, революционной буржуазии, идущей вперед, опрокидывающей устои старого мира. Основной формой этого материализма является механическое мировоззрение, которое формулируется так: весь мир состоит из материи; материя сама по себе состоит из множества маленьких частиц, потому что иначе, если бы не было множества маленьких частиц, расположенных в пустом пространстве, не могло бы быть и их комбинаций. Все комбинации, которые возникают: газообразные тела, жидкие, твердые; мертвая природа, живая природа, — все это представляет собой новое сочетание той же материи. Вещи возникают, видоизменяются, складываются, уничтожаются, распадаются, частицы, которые складываются, затем рассыпаются, в результате создаются те или другие комбинации. Те комбинации, которые оказываются устойчивыми среди других, существуют тоже долгое время; те, которые оказываются неустойчивыми, распадаются. Материя так соединяется, что организует более устойчивые тела. Эти частицы должны быть маленькими, потому что иначе невозможна была бы такая большая разница в комбинациях. Вы видите дерево, камень, дым: они по существу своему состоят из самых маленьких частей; эти частицы должны быть очень маленькими, неразличимыми на глаз, они сами по себе неделимы. Здесь мы приходим к мысли о самой первоначальной частице. Это атом (греческое: atomos), т. е. неделимое. Этому слову соответствует латинское individuum, т. е. неделимое. Все это не случайно. Ремесленник–буржуа является большим индивидуалистом. Это хозяин в своей мастерской, человек, который противопоставляет свою индивидуальность, свою личность всякого рода родовым понятиям, он освобождается от первобытной формы коллективизма и создает тот буржуазный строй, который мы видим и сейчас… Общество представляется такому ремесленнику–буржуа как собрание индивидуальностей, и он придает слову «индивидуум» огромное значение. Он переносит свое представление о значении самостоятельной неделимой личности и на общественные идеи, переносит это и на природу. Ему кажется, что природа состоит из маленьких индивидуальностей, которые называются атомами, которые и порождают все своими бесконечными комбинациями.

Вот в самых общих чертах первоначальное механистическое представление: существует пустое пространство, огромное количество мельчайших атомов и их перемещение. Поэтому решительно всякое явление: общественное событие, мысль или страсть человеческая, какой–нибудь живой акт, то, что жизнь рождается, появление какого–нибудь кристалла, дуновение какого–нибудь ветра, — все решительно может быть разложено на явления механистические, подобные тому, как камень падает на землю, как два каких–нибудь тела сшибаются меж собой. Здесь то, что часто в своем опыте находит ремесленник: довольно медленное движение больших тел; перед ним незримые глазом мельчайшие частицы, которые также сталкиваются, трутся между собой, распадаются; и совершенно такие же законы, какие могли бы существовать между кусками железа, — такие же законы существуют между атомами, порождающими все, вплоть до человеческой машины. Ничего другого, кроме механики, т. е. кроме движения материальных частиц, — ничего другого в природе нет.

С таким представлением материализм рос и дальше. И даже еще в XVIII веке мы имеем такое же течение. Но что в особенности странно, это то, что и с дальнейшим ростом промышленности [оно] удерживается цепко. В сущности говоря, это начинает делаться отсталым представлением о материи. Вы сами понимаете: когда мы придем на большой завод, нас поразят совсем не те уже процессы. Здесь вы имеете громадные процессы перехода одной энергии в другую. Вы видите, как, скажем, топливо дает двигающую силу. Эти процессы начинают в значительной степени заслонять механистические процессы обработки твердого тела, не говоря уже о том, что химия начинает играть все большую и большую роль. Химия же отличается некоторыми чрезвычайно яркими моментами, которые сразу бросаются в глаза. Хотя материалисты и полагают: химическое соединение представляет собой только соединение своеобразных частей (например, вода — соединение водорода и кислорода), но надо принять во внимание, что это соединение частиц дает совершенно неожиданные результаты. Так, вода никакими своими свойствами не напоминает ни кислорода, ни водорода. Механисты же склонны сводить все к тому, что частицы несколько переместились… Здесь трудно человеческой мысли признать, что мы имеем лишь другое расположение частиц, в то время как результат произошел совершенно иной.

Вот эти факты превращения энергий друг в друга — при огромном значении энергетики в нашем нынешнем промышленном обиходе, при огромной роли химии — и должны были дать толчок к видоизменению всего строения нашего материалистического миросозерцания, поскольку мы говорим об особых переживаниях именно материалистического мировоззрения.

Энгельс пишет:

«Материализм прошлого века был преимущественно механическим, потому что из всех естественных наук к тому времени достигла известной законченности только механика, и именно только механика твердых тел (земных и небесных), короче — механика тяжести. Химия существовала еще в наивной форме, основанной на теории флогистона».

Процесса горения не понимали, и теплоту считали особым видом материи.

«Биология была еще в пеленках: растительный и животный организм был исследован еще в самых грубых чертах, его объясняли чисто механическими причинами. В глазах материалистов XVIII в. человек был машиной так же, как животное в глазах Декарта.

Это применение исключительно масштаба механики к процессам химического и органического характера, — в области которых механические законы хотя и продолжают действовать, но отступают на задний план перед другими, более высокими законами, — составляет первую своеобразную, но неизбежную тогда ограниченность классического материализма».²

В XIX веке материализм был представлен, как мы называем, «вульгарной школой», материалистами Бюхнером ³ и Молешотом,⁴ которых Маркс и Энгельс осуждали не потому, что они были материалистами, но потому что они продолжали стоять на примитивной точке зрения. Вы видите, что Энгельс говорит не только тем языком, которым я говорю об энергетике и химии, но он вводит и понятие организма. Вопрос о жизни, о том, как из комбинации частиц возникает жизнь, из сознания вырастает мысль, всегда должен был тревожить человеческую мысль и материалистическую философию. Но эти вопросы обходили грубо, говоря, что живой организм есть тот же живой механизм, очень сложный, но всё–таки механизм. И здесь дело в том, чтобы изменившийся трудовой процесс, поставивший на первое место химический процесс и технологический процесс, снабдил бы нас лучшим оружием, дал более тонкие способы, чтобы подойти к вопросу об организме.

Положительные стороны механического материализма бросаются всем в глаза: он освобождает мир от царства духов; он устойчиво опирается на положение о закономерности всего происходящего, на положение о том, что от одинаковых причин всегда произойдет определенный результат, что все имеет свои причины, а без причины ничто не может возникнуть; он борется с чудесами; он говорит о том, что при полном знании механизма природы, механизма инструмента и механизма нашего тела можно делать экономические выводы, руководить природой, завоевывать власть над природой. Вот этот старый материализм, ремесленный, представляет собой огромный плюс по сравнению со всякого рода идеализмом и полуидеализмом. И отец этой школы Демокрит, и материализм XV–XVII веков, и великий французский материализм XVIII в., даже осудивший себя, этот запоздалый, вульгарный материализм — делаются для нас симпатичными. Но из этого не следует, что мы можем останавливаться именно на таких миросозерцаниях.

Наше более тонкое, под влиянием самого роста труда, обследование мира привело нас к новым представлениям о строении материи. Во–первых, как я уже сказал, огромное значение приобрел вопрос об энергии. Оказалось, что не только материя неистребима, но и вот эта самая энергия, т. е. та субстанция, которую мы видим в простом движении — в теплоте, в электричестве, — она действительно неуничтожима, она переходит из одной формы в другую на совершенно точных методических началах. Из определенного количества движения вы можете получить определенное количество теплоты и обратно. Определенное количество электричества можете превратить в теплоту и обратно. Существует круговорот энергии…

Самое понятие энергии, т. е. всякого рода действия, все больше и больше стало связываться с представлением о так называемом эфире,⁵ о котором мы особенно точных сведений не имеем. Это, с одной стороны, как будто бы и «не материя», так как она невесома, как будто бы не оказывает никакого сопротивления движению. Но движение происходит именно в эфире, а более сложные явления, такие, как, скажем, теплота, лучистость, свет, электричество, которые рассматриваются как явления электромагнитные, представляют собой определенные происшествия явлений в этом самом эфире. Ближайшее рассмотрение самой материи привело действительно к такому выводу, что она имеет как бы зернистую структуру, что каждая данная материя распадается на молекулы, мельчайшие частицы, деление которых не даст данного вещества. Например, вода распадается на молекулы, а если молекулу раздробить, то это уже не будет вода, а составные ее части — водород и кислород. Сами молекулы состоят из тех элементов вещества, которые являются как бы «первоначальными кирпичиками». Мир оказался как бы созданным из огромного количества таких первоначальных кирпичиков, которых есть определенное количество сортов. Из каждого сорта кирпичиков создаются определенные химические элементы, а они, комбинируясь между собой, создают все остальные формы материи.

Но когда физика присмотрелась ближе к тем огромным орудиям, которые есть у нее, к самой материи, то оказалось, что сам атом является чрезвычайно сложным, что его структура очень сложна, что он состоит из ядра, которое само по себе представляет собой центр сил, некоторый силовой узел, некоторый как бы сгусток эфира, вокруг которого соответственно его мощи собирается известное количество электронов, т. е. таких силовых центров, которые заряжены отрицательным электричеством. Таким образом, отсюда большей или меньшей величины атомы могут распадаться и возникать. Основная часть атома — ядро (nucleus). Только атом является известной массой, является определенным силовым фондом, определенной точкой магнитной силы…

Таким образом, материя, как говорил Ленин, ознакомившись с этим, как будто «исчезла».⁶ И многим показалось, что никакой такой материи нет, материя — это возмущение и изменение в едином мировом эфире, который сам по себе не материален, ибо не имеет тех свойств твердости, не является массой, весом, которые мы вкладываем в понятие материи. Но уже Ленин, который писал свою книгу, когда физики только что начинали пересмотр понятия структуры материи, указывает, что материалиста это не должно беспокоить: для материалиста материя — это то, что существует независимо от сознания.⁶ Атомы, которые являются частью пространства, т. е. эфира, который есть пространство, возникают и тотчас же расплываются. Эти ядра и электроны создают движение в эфире, их взаимоотношения, оказывается, не подчиняются законам механики. Физики говорят, что они не знают еще этого. Нужно доказать еще, как происходит это невыразимо быстрое движение, это вращение электронов; по каким законам, откуда черпает оно свою энергию; по каким законам можно определить взаимоотношения этих мельчайших частиц при малейшем изменении между ними расстояния; можно ли здесь подвести все те механические законы, которые выведены из глубокого опыта, из опыта движения тел наподобие биллиардных шаров, из опыта больших физических тел, которые мы знаем, — все те механические законы, которые мы хотели бы распространить на бесконечно малую и бесконечно большую трату своей силы. Теория Эйнштейна стремилась показать, что бесконечно большим величинам механика отказывается служить, но что есть бесконечно малые величины, которые нуждаются в проверке. Это несомненно. Оказывается, что атом есть функция этой среды, с нею связанная, что возникновение движения атома есть явление в эфире, эфир есть ничто.

…Вот эти наши научные наблюдения, не имеющие ничего общего с философскими наблюдениями, должны были привести сами по себе, независимо от движения философской мысли, к пересмотру основ нашего миросозерцания.

Вот что говорит один из современных физиков, Гастон Ми:⁷

«Если движение материи всегда воздействует на эфир, то невозможно, чтобы существовала материя, которая бы не находилась в действенной связи с эфиром. Иначе говоря, в природе не существует изолированных, самостоятельных частиц, атомов, как это предполагает механическая теория. Связью между материей и эфиром является электрический заряд. Нет материи, оторванной и обособленной от эфира, ведущей самостоятельное существование. Дуализм между материей и эфиром разрешается в монизм, который принимает в качестве единой мировой субстанции эфир и который отрицает самостоятельное существование материальных частиц, как это полагает механическая теория. Элементарные материальные частицы представляют собой лишь узловые пункты в эфире, из которых возникают напряжения высокой интенсивности, — это пункты сгущения электрической энергии».

Вот это, товарищи, первое и очень важное соображение для изменения нашего представления об окружающем нас невесомом эфире: мы считаем, что энергия, все виды энергии возникают путем закономерного определенного процесса. Далее — я уже указал вам на то, — после того как химия заняла у нас доминирующее положение, все больше и больше возникала мысль о том, что такое закономерность, и правильно ли считать, что все можно свести к простому перемещению частиц.

Допустим, что у нас был бы вместо глаз какой–то ультрамикроскоп, который явственно различал бы атомы. Что же мы увидим? Мы увидим какой–то танец атомов, мы везде увидим атомы, которые движутся, трутся, распадаются и т. д.; нигде мы не различили бы ни теплоты, ни жизни, ни мысли, потому что мы везде видели бы атомы, их танец, но не больше. Но на самом деле мы видим огромную качественную разницу.

Возьмем самый простой пример. Мы начинаем бить по железу. Оно сначала разогревается, потом начинает светить красным светом, потом белым, потом оно расплавляется. Вот качественный переход, который мы имеем. Некоторые приходят к такому выводу, что эти качественные переходы нам только кажутся вследствие слабости наших органов чувств. Все разнообразие в мире на самом деле сводится только к разнообразию взаимоотношений атомов. А нам кажется, что здесь громадная разница явлений: количественные изменения переходят постепенно в качественные.

Мы видим нагревание воды, мы видим, как происходит определенное испарение и вода превращается вся в пар. Качественные изменения — огромные для нас. Для механиста это только разница в положении атомов. Качественные переходы — это, мол, все видимость. Таким образом, реализм материалиста–атомиста окажется чрезвычайно относительным. Весь мир, как мы его видим, представляется какой–то игрой нашего воображения, которое мы вследствие слабости наших органов чувств вышиваем на какой–то канве. Там то же самое количество атомов, только разница в их движении. Все качественное, начиная с простых физических явлений, о которых я сейчас говорил, и кончая появлением живых существ, появлением общества, мысли, — все это есть наши иллюзии, наш самообман.

Для того чтобы понять вещи, нужно социологические явления, явления мысли, жизни и т. д. свести к первоначальной основе, показать, как они там размещаются, и тогда «все будет в шляпе». Но это нам и нужно.

Деборин⁸ довольно точно формулирует свои возражения (механистам), когда говорит:

«Общие закономерности применимы в известном смысле ко всем областям действительности; но это не мешает тому, что определенные, качественно разнородные области подчинены специфическим закономерностям. Мы превосходно знаем, что растительный мир и мир животный имеют один и тот же корень, что они едины, но вместе с тем животный мир подчинен помимо своей закономерности, свойственной обоим мирам, и специфической, частной, так сказать, закономерности. То же самое относится и к вопросу о связи и разрыве между органическим миром вообще и неорганическим, между человеческой общественностью и биологическим миром».

Вот еще мысль из Энгельса:

«Если еще десять лет тому назад, — писал Энгельс в 1885 г., — новооткрытый великий основной закон движения понимался лишь как закон сохранения энергии, лишь как выражение того, что движение не может быть уничтожено и создано, т. е. понимался только с качественной стороны, то это узкое, отрицательное выражение все более вытесняется положительным выражением в виде закона превращения энергии, где впервые вступает в свои права качественное содержание процесса и стирается последнее воспоминание о внемировом творце».⁹

Эти две цитаты, которые я прочел, означают, что, хотя в основе всего лежат действительно самые простые явления, но, во–первых, эти простые явления вовсе не то, что думают механисты, но определенная игра электрических напряжений в эфире; во–вторых, при усложнении этих явлений мы получаем качественные изменения, т. е. настоящий разрыв. Мы имеем перед собой определенные количественные изменения молекул, атомов и их соединений, но на известном месте их количественного видоизменения, роста, нагромождения, усложнения и т. п. мы вдруг получаем революционный переход в новое качество.

Мы имеем перед собой новые явления, которые имеют новые законы и к изучению дальнейших свойств которых нужно подходить совершенно новым методом. Это та простейшая область химии, где имеем переходы. Состав из различных атомов оказывается по свойствам своим новым, и это мы имеем, как говорит Деборин, когда переходим путем усложнения от материи неживой, неорганической к органической. Углеводы являются переходной стадией. Здесь они могут быть организованы или не организованы. Но они могут быть организованы и просто физикой или механикой или просто химией. Мы не можем уже объяснить живой организм. Так же точно и мысль, сознание появляется на определенной стадии развития живой материи и возникает как совершенно особое специфическое новое качественное явление. В то время как каждый из нас представляет собой организм биологический, явления общественные, характер общественной структуры нельзя выводить из наших свойств как живых организмов, так как общество есть новое соединение, в котором образуются новые законы. Что получается? Получается узловое представление о мире, и здесь надо вспомнить замечание Энгельса,¹⁰ что всякая энергия является не только количественной, как вещь сама в себе, но может при разных обстоятельствах обладать разными качествами, разной качественной физиономией, выступать в виде новой силы, которая имеет особые законы.

Колеблется ли от такого миросозерцания материализм? Нет, потому что мы остаемся верными основе материализма. Это происходит в том бытии, которое не зависит от нашего сознания. Все, что происходит в этом бытии, строго закономерно. Качественные изменения определяются количественно. Нельзя сделать воду, соединив кислород и водород иначе, чем они соединены здесь в отношении одного к двум. Только при наличии известных условий возникает известный результат. Закономерность остается полностью. Но получаются такие вещи, при которых этот момент разрывается. Материя содержит в себе гигантские возможности, и, при известных условиях, она совсем перестает быть похожей на простые атомы. Она рождает из себя то, что называется жизнью, то, что называется мыслью, что не может быть сведено на простое движение материи, то, что называется общественными явлениями, самыми высокими и сложными, что может быть изучаемо только методом исторического материализма и марксистской социологии.

Товарищи! Маркс и Энгельс пришли к этому миросозерцанию гораздо раньше, чем к этому приходит теперь наука. Во–первых, буржуазная наука сильно отстает. Она работает неорганизованно, под прессом интересов буржуазии, которая калечит выводы науки. Несмотря на это, теперь, когда развилась огромная промышленность, после того как ученые получили бесконечно совершенные инструментарии исследования всех сторон природы, ученые постепенно переходят, по крайней мере самые блестящие из них, к нашему миросозерцанию. Я мог бы привести цитаты из трудов таких людей, как Эйнштейн,¹¹ как Фишер ¹² (в настоящее время величайший биолог), которые говорят почти языком Маркса и Энгельса [далее несколько строк неразборчиво].

…Многие нынешние ученые [пришли] к полному отказу от механистического миросозерцания, к заявлению, что материя есть такая субстанция, которая способна превращаться, у которой количество переходит в качество, а каждое новое качество требует новых подходов, имеет свои особые законы. Маркс и Энгельс пришли к этому гораздо раньше.

Идеалистическая философия также развивалась с ростом человеческой цивилизации и тоже стремилась ответить, что же такое природа. Но я не могу вам здесь изложить всю эволюцию философской мысли, особенно после того как она начала правильно развиваться с исходом известных средневековых суеверий. Я вынужден остановиться только на глубоко идеалистической философии Гегеля, которая явилась кульминационным пунктом буржуазной идеалистической мысли.

Гегель считал, что в основе мира лежит Идея, что она развивается по определенным своим законам: в Идее всегда возникает известное противоположение, она как бы сама себя отрицает. Затем между этим положительным тезисом и этим отрицательным антитезисом возникает борьба, она порождает нечто третье. Так Идея постепенно развивается. Итак, из простой Идеи, лежащей в основе мира, развертывается постепенно, путем противоречия и отрицания Идея целого мира. Закон, по которому мыслит чистый мыслитель, сумевший глубоко продумать свою Идею, есть тот же, по которому развивается мир. Закон нашего мышления и закон развития мира одинаковы, потому что мир есть сама великая развернутая Идея.

Но это идеалистическое мышление было в то же время диалектическим, потому что оно, беря человеческую мысль как вечно движущуюся через противоречие и примирение, учило, что природа и действительный мир есть нечто развивающееся через противоречия и примирение этих противоречий. Диалектический процесс — это и есть такое саморазвитие путем развертывающихся и побеждаемых противоречий, вечное, никогда не останавливающееся развитие. В лице Гегеля пришел идеалист–философ.

Маркс и Энгельс пошли за его философией, они были учениками его философии. Они были проникнуты этой революционной идеей: ведь Гегель пришел к данным мыслям, наблюдая быстрое течение общественных явлений в период французской революции. Он жил в то время, когда прогресс действовал с наглядной быстротой. Поэтому он пришел к положению, что внутри природы, в ее недрах лежит определенное развитие. Данную революционную мысль Маркс и Энгельс благодаря Фейербаху и взяли у Гегеля, но поставили эту философию, как Маркс говорил, «с головы на ноги».

Для Гегеля, мысль определяет собой бытие; мышление, как бы „перводух“, в развернутом виде превращает Идею в действительность; значит, действительность диалектична. Для Маркса и Энгельса то, что мы называем идеей, есть отражение комбинаций, происходящих с определенным кусочком материи, очень сложным, и сообразно тому, что делается в независимой от нас природе. [Это значит], когда наш мозг достигает известного развития, он становится [как бы] зеркалом, способным более или менее верно отражать то, что происходит в природе. И потому что наша мысль нашла диалектический метод, она стала вернее отражать природу, но диалектика основывается не на мысли, но на материи.

Как начинает Гегель свою философию? Чтобы показать как движется мысль, он исходит из идеи бытия. Что такое бытие? Он приходит к такому понятию: бытие может быть определено только по разнице с небытием, бытие только тогда понятие, когда оно противопоставляется небытию. Бытие — это то, что себя утверждает, что действительно есть. Значит, может быть нечто, чего нет. Из положения о бытии мы приходим к положению о небытии. Когда говорим, что есть бытие и небытие, то Идея, по Гегелю, приходит к синтезу, к объединению того и другого и Идея получает силу (это по–немецки называется werden и по–нашему — становление). То, что становится, оно еще не есть, потому что если бы оно было, то не нужно было бы ему становиться; но оно и не бытие, потому что если бы это было бытие, то не становилось бы. Таким образом, мысль переходит от простого представления о бытии к диалектическому пониманию, т е. что есть вместе и бытие, и небытие, что все меняющееся есть im werden (в становлении). Дальше оно развивается и количественно, и качественно, и все основные формы бытия вытекают из этого развития через противоречие.

Но Маркс и Энгельс говорят иное. Они говорят, что сама по себе материя представляет собой противоречивые силы, которые сталкиваются и из противоречий которых возникают постоянно новые [силы]. Скажем, по нынешней терминологии: эфир и то, что мы называем атомной материей, находятся в известной взаимозависимости [далее неразборчиво]. Материя есть борьба этих двух тенденций, которая сказывается, вероятно, и в существовании двух электричеств — положительного и отрицательного. Здесь диалектика выступает на первый план. Мы видим, что материя невозможна, если в ней не заряжаются элементы с положительным и отрицательным зарядом. Старый, механистический материализм приобретает диалектический характер. Марксу и Энгельсу легко было сказать: не будем думать, что материя — это миллиарды и миллиарды атомов в пустом пространстве. Не будем удивляться, что материя и энергия приобретают разные качества. Дело не в том, что материя представляет собой скопище атомов, которые движутся. Но она есть некоторое определенное целое, для которого качественное изменение так же естественно, как и количественное. Вот предмет, нагретый настолько, что действует как красный, а вот предмет, нагретый настолько, что действует как белый. Качество иное. Получается совершенно другое впечатление.

Ничего нет удивительного, что из материи возникает живое: на известном [этапе] развития сложных белков мы получаем такой состав, из которого возникают совершенно новые свойства и комбинации. Мы получаем новую систему, новые нервные клетки. Ничего удивительного нет, что сознание нельзя растворить в простом «танце атомов». «Танец атомов» есть внешнее физическое явление, ничего общего с мыслью [как будто] не имеющее. Но материалиста–диалектика это не поражает. Ему нужно только, чтобы было указано, при какой [нервной] структуре возникает мысль; при каких процессах в материи происходят определенные изменения, [появляется] определенная мысль; при каких процессах распада [материи мозга] мысль пропадает.

[Итак, мы видели]: первоначальное представление материализма возникло из недостаточного опыта, опыта огрубленного. Выходило, как сказал Ленин, так, что из движения обычных окружающих нас тел стремились построить весь мир по аналогии с этим [движением]. Дальнейший рост, дальнейшее углубление в сущность материи, дальнейшие ступени развития знаний привели к другому результату. Оказалось, что атомы обладают многочисленными свойствами, что в них таятся громадные возможности превращений по линии энергетики и по линии развития тел, и эти превращения [происходят] вполне закономерно. Эта закономерность предполагает особые законы и особые методы для изучения каждого нового узлового пункта: неорганическая материя, органическая материя, общественная организация — все это организации той же материи, но каждый раз на новой ступени.

Эта новая ступень совершенно отлична от предыдущей, и думать поэтому, что можно свести социологию к биологии, биологию — к физиологии, а физиологию — к химии, физику и химию — к простой механике и тогда все будет объяснено, — неверно! Это грубый метод.

Вы можете спросить меня, почему вышло так, что, несмотря на ясность этой картины, у нас существует ряд товарищей, которых возглавляет такой уважаемый мыслитель, марксист и революционер, И. И. Скворцов–Степанов,¹³ который упорно утверждает, что современная наука учит механическому миросозерцанию, что современная наука утверждает, настоящее научное объяснение получается только тогда, когда мы сводим более сложное к более простому. Пока старое представление оказалось настолько сильным!

Нужно прямо сказать, что буржуазная наука очень мощная наука, развернувшаяся вместе с ростом капитализма и промышленности; она выделила очень большую ветвь материалистических мыслителей, которые старались материалистически истолковать окружающий быт. Они, однако были далеки от философии. Они считали, что философия, так как она была идеалистического происхождения заведомо греховна и потому подозрительна. Кроме того, они были далеки от социологии, они не соприкасались с общественной наукой и теми явлениями, которые происходят в общественных отношениях. Этот отрыв их от философии и социологии отдалил многих из них от правильного понимания материализма. Многие же из них в последние годы начинают самостоятельно подходить к диалектическому материализму.

Маркс и Энгельс владели тогдашней наукой настолько хорошо, что предвидели даже дальнейшие пути ее развития. Но они вышколили свой ум на великолепном обследовании философии, законов мышления, и они подошли к данной проблеме с точки зрения философии, где они были мастерами. Они выдвинули [принцип] зависимости сознания от бытия. По их учению, вся диалектическая конструкция оказалась зависимой от классовых интересов, класс же зависит от структуры труда в данном обществе, последняя же зависит от форм труда, от орудий производства. Все сводится к социальному бытию, к материальному объекту труда. Вместе с тем это материалистическое явление [опирается] и на ряд других законов. Поэтому, спустившись вниз, исходя из предпосылок философских и социологических, Маркс и Энгельс опередили науку.

Но буржуазная наука отвергла их. Физики, химики, биологи, не говоря уже о социологах, повернулись спиной к ним. Когда было найдено произведение Энгельса, которое находилось у Э. Бернштейна,¹⁴ называемое «Диалектика природы», когда оно было представлено на отзыв [далее неразборчиво], то ученые не сумели понять его. Они не заметили всей гениальности концепции Энгельса — настолько они были чужды философии. А это приводит к тому, что ученые осторожно, без философского [анализа], все же желая выйти из своей узкой сферы наблюдений, хотели бы сделать обобщения, но откуда им исходить? Или им нужно заимствовать какую–нибудь философию, или они начнут «накручивать» такое миросозерцание, и вот такие ученые впадают в мистику, идеализм, даже в религию.

Нам иногда попы говорят: «Вы рассказываете, что наука противоречит религии. Вот такие–то и такие–то великие мыслители, в том числе и великий ученый Дарвин, верили в Бога». Это показывает, что они заимствовали миросозерцание у буржуазии, что они не могли подняться до обобщения, или же это такие мыслители, настолько преданы наблюдению, экспериментам, частному построению истины, что им остается построить все свое миросозерцание по аналогии с тем, над чем они работают. Таким идеологам старый материализм был больше по душе. Он проповедовал закономерность, стало быть, он был сравнительно подходящей базой для того, чтобы на нем построить целое миросозерцание. Наши же товарищи, которые марксизмом занимались как социологической доктриной, которые хорошо знают социологический марксизм, его политическую экономию, его философию истории, никогда не вникали в марксизм как миросозерцание. Философское миросозерцание марксизма не может быть понято без Гегеля, а Гегель не может быть понят, если не знать всей философии.

[Механисты] выдвигают лозунг, что философия, мол, нам не нужна. Как бы там ни было, наверно, философия вообще — это идеализм. Давайте держаться глубоко за науку! Марксизм, мол, верен в области социологии, а в области естествознания нужно держаться за материализм, который мы находим в науке. Они не поняли, что в науке остался устарелый материализм.

Эти очень хорошие материалисты, которые прекрасно обследовали ту или иную область физиологии или химии, были такими плохими философами, что, когда они вникали в область обобщений, были наивны как дети. У многих — по–видимому, и у нашего молодого физика А. К. Тимирязева,¹⁵ и у И. И. Степанова–Скворцова — закостенело в голове это представление [о механическом материализме]: ведь они в течение долгих лет учились у наших же материалистов–естественников. Последние, иногда не продумав до конца свое миросозерцание, создали богатый материал, научное значение которого [заключается] лишь в ряде отдельных положений и дисциплин…

…Работает [подобный ученый] в какой–нибудь области, добивается вскрытия той или иной закономерности, [хочет] доказать, что нет «чудес», что все естественно как простые процессы физики, и делает вывод, что наука и вообще имеет цель свести все к самым простым процессам. Процесс же механики — это достояние, мол, самой точной и простой науки. Так механистическое понимание проникло до мозга наших товарищей. Они могли оставаться превосходными коммунистами, потому что то, что касается общественных страниц марксизма, — это ими изучено хорошо.

Вот в чем заключается этот конфликт, о котором я хотел сегодня рассказать. Я хотел бы, чтобы он был доведен до высочайшей ясности. Дело это довольно трудное для тех, кто не привык к мышлению в этой области. Я вовсе не приглашаю вас попросту мне поверить, хотя многое говорит за то, что я прав, что совпадение мыслей Энгельса, Маркса, Ленина, Плеханова и в конечном счете Деборина — это то, что знаменательно. Это должно вас подкупить и привести к мысли: да, это так. Но вместе с тем в процессе дальнейших лекций и дискуссий, которые будут здесь иметь место, вы должны будете выслушать защитников и другого мнения.

И последнее, что я скажу. Механистический материализм всегда натыкался на эти узловые пункты как на страшные трудности. Знаменитый физиолог Дюбуа Реймон ¹⁶ так и сказал: «Не знаем и не будем знать». На вопросы, как появляется человек, как появляется мысль, он отвечал: «Не знаем и не будем знать». Если бы он был социологом, то на вопрос, как получаются законы, ответил бы так же. Механистический материализм всегда на этот «столб» натыкается именно потому, что природе самой не присуще то, что будто все можно строить из «простых кирпичиков» и все можно разложить на «простые кирпичики». Природа не такова. Она сложнее, она есть процесс, в котором определенные противоречия развиваются и на известной высоте развития приобретают качественный перелом. Этот качественный перелом всегда закономерен, но он тем не менее совершенно новый, он является как совершенно новый и объяснению не подлежит. Так же как нельзя сказать:

«Ну хорошо, господа механисты. Вы хотите все объяснить тем, что маленькие атомы разного рода сплетаются в пустом пространстве. А это как объясняется: почему же они двигаются, почему они в пустом пространстве?»

…Очень часто почти материалистически мыслящие люди говорят, что, мол, «это создано богом». Ньютон тоже сказал на вопрос, откуда движение: «Это создано Божьей волей»!

С марксистской точки зрения развивается вечный диалектический процесс. Бытие есть материалистический процесс, есть постоянное взаимодействие противоположных сил, которые в своей борьбе создают все более и более сложные комбинации, которые на известной стадии могут распадаться и делать новые комбинации. Спрашивать, почему это так, а не иначе, — бессмысленно.

Наука исходит из этих данностей. Затем она объединяет многообразные формы проявления материи, в которой каждое отдельное явление строго закономерно, но которая двигается по особому закону. Раз этот закон изучен, мы будем знать, по каким линиям движется материя, мы будем знать, как можно изменять это движение и как предопределять будущее.

Настоящая цель познания — обогащение нашего труда, и с этой точки зрения мы не будем печалиться по поводу того, что теряем наивных материалистов, которые воображали, что все сводится к простому движению частиц. Мы познаем через овладевание природой, а там это напоминает старое Евангелие, где говорилось, что «такой–то роди такого–то, вся эта родословная Иосифа, а Иосиф никого не роди» (Аплодисменты).