До сих пор, худо ли, хорошо ли, — в значительной мере худо, потому что средства у нас ни в каком соответствии не находятся с нашими планами и пожеланиями, — мы, работающие на фронте просвещения, заботились о правильной постановке обучения. Нам могут совершенно справедливо заметить, что дело обучения и в массовой школе первой ступени, и в школах повышенного типа — в рабфаках, техникумах и в вузах — оставляет желать многого. Но мы можем ответить так: конечно, поскольку страна наша еще бедна, поскольку ресурсы, уделяемые для дела народного образования, малы, постольку, разумеется, и результаты еще далеко не удовлетворительны. Но насколько правильно построенный план, верно данное направление могут вообще сказаться на деле обучения, при условии известной скудости средств, настолько они сказывались, и мы ни на одну секунду не отказываемся от общих положений, которые служили основанием нашей работы. Мы считаем, что совершенно правильно дали основные директивные линии обучения, что у нас правильный подход к этому вопросу и что мы знаем, что нам нужно делать в области обучения. И если к нам вольется волна новых ресурсов, и денежных и человеческих, наша мельница заработает правильно.
После того как мы признали невозможным осуществить в нашей стране правильно построенную трудовую политехническую школу — а это оказалось невозможным в силу слабого развития у нас индустрии, — мы много работали над вопросом, как перевести наш первоначальный план на рельсы более скромные, урезать его, но все же создать школу, возможно более близкую к типу, намеченному Марксом, такую школу, которая могла бы, по крайней мере, считаться школой переходного периода. В результате работы над этими вопросами мы выработали наш комплексный метод,1 который введен сейчас в австрийской школе, вводится в некоторой части германской и разрабатывается в Америке, причем к изучению его на практике первоначальный толчок дан самим Джоном Дьюи.2 В настоящее время большая комиссия из 30 крупнейших американских педагогов едет к нам для ознакомления с нашей системой обучения. Все это является показателем того, что, по крайней мере в отношении теоретической установки, программы ГУСа возбудили громадный интерес в передовом педагогическом мире, заняли одну из передовых позиций.
Скромную педагогическую выставку, которую мы послали в Данию, зовут теперь к себе одна страна за другой, она пользуется в Европе большим успехом, чем мы могли ожидать. Оказывается, что наши показательные школы, комплексный метод и использование основных начал программ ГУСа достигли такого уровня, что при кризисе, существующем в деле народного образования на Западе, являют собой величину, с которой нельзя не считаться.
Педагогам, конечно, известно, какой огромный кризис переживает сейчас западноевропейская школа. Во всех странах Западной Европы ставятся совершенно по–новому все вопросы о системе, о методах и о содержании преподавания, наступило, так сказать, мировое состояние мутации в области педагогики в Европе и Америке. И здесь слова, которые мы сказали, даже для таких стран, где социал–демократы имеют значительное влияние и не относительно методологии, но даже относительно содержания обучения, играют видную роль. В Австрии, в Вене в особенности, как вы знаете, школа находится под влиянием социал–демократов, и многое из того, что принято в области обучения у нас, нашло там отражение.
Но в отношении воспитания дело у нас обстоит плохо.
В последние два–три года, на каких бы рабочих собраниях я ни выступал, рабочие–родители, и отцы и в особенности матери, выступают с тяжелыми обвинениями против школы. Они говорят, что школа пренебрегает своей воспитательной ролью, они говорят, что дети растут хулиганами, что они недисциплинированны и с ними невозможно сладить; рабочие говорят, что дети совсем не те, какими бы мы хотели видеть будущих граждан. Школа не умеет держать их в руках, и вместо строгой дисциплины и коллективистического духа у детей развивается индивидуалистический и полухулиганский уклон.
Наряду с этим комсомол недавно предъявил коллегии Наркомпроса очень содержательную, очень глубоко обоснованную записку, в которой указывает на целый ряд отрицательных явления в нашей школе, главным образом повышенного типа, — на рост эротических настроений, наличие тайных организаций, которые начинаются обычно с детской игры в конспирацию, но потом приходят к разного рода безобразиям, иногда к контрреволюции. Эта записка заставляет очень сильно задуматься. Выходит так, что наши школьники являются в некоторой степени все таки, со стороны государственного воспитания, беспризорными, что их индивидуальная жизнь, их рост, умственный и моральный, не регулируются школой и что молодежь ищет способов сорганизоваться помимо школы, часто попадая при этом в чрезвычайно неприятные, иногда прямо губительные для нее комбинации.
Кроме этих симптомов меня поразили высказывания некоторых учителей. У нас в Москве был целый ряд фактов, когда учителя, поставленные перед проблемой дисциплины, высказывались за введение ее путем так называемых «мер строгости» и договаривались черт знает до чего. В одном из педагогических журналов я прочел статью, в которой говорится о том, как ужасно обстоит дело с дисциплиной и в Западной Европе, и в нашем Союзе, и содержание которой нельзя назвать иначе как романтикой розги: там описывается положительный тип советского педагога, который посылает своего ученика в лес — вырезать себе розгу, которой потом его выпорют. Прочесть такую штуку в нашем педагогическом советском журнале — это со стыда сгореть. Если в центральном журнале, издаваемом профессиональным союзом работников просвещения, возможны подобные заявления, то ведь еще худшего можно ожидать там, где многое идет самотеком, — в тех местах, куда не доходят наши взоры. Мы, конечно, уже приняли некоторые меры к разъяснению того, до какой степени такие выступления недопустимы.
Все это, несомненно, свидетельствует о том, что с делом воспитания мы до крайности, до нелепости отстали, сосредоточив все свое внимание на обучении. Правда, иначе мы и не могли сделать, так как не было возможности одновременно произвести реформу обучения и дать соответствующие потребностям нашей революции директивы относительно воспитания.
Все эти тревожные факты заставили нас сейчас поднять голос о некотором переломе в нашей работе, выдвинув на первый план ее вопросы воспитания. Это одна полоса явлений.
Другая полоса явлений идет от хозяйства.
Вы знаете, что с провозглашением лозунга индустриализации и лозунга, который прозвучал на XV съезде как дополнение к нему, — лозунга всяческого содействия росту коллективных хозяйств в деревне — мы вступили в полосу серьезной, необыкновенно напряженной работы по подъему нашего энергетического хозяйства.
У нас гигантские сырьевые возможности и самая прогрессивная, самая творческая власть. Но мы приняли от неспособного управлять ею, бездарного и хищного царского правительства страну, прошедшую через империалистическую и гражданскую войну, в состоянии чрезвычайного разорения и огромного развала. Задача заключается в том, чтобы творческую энергию пролетариата, его партии и правительства так сочетать с этими большими сырьевыми возможностями, чтобы вызвать быстрое движение нашей страны вперед.
Как вы знаете, на это дело были ассигнованы огромные средства. Мы смогли бросить много миллиардов на дело капитального строительства. И сейчас, с общим подъемом хозяйства, то, о чем Наркомпрос, которому специально поручено дело подъема культурного уровня населения, говорил постоянно, сделалось уже ясным для хозяйственников, т. е. только в том случае суммы, затраченные на капитальное строительство, на машинизацию страны, могут действительно привести к благотворным результатам, если одновременно с этим произойдет культурный подъем масс, т. е. подъем знаний и умений человека. Без одновременного поднятия квалификации человека никакие машины и никакое капитальное строительство ровным счетом ничего дать не смогут.
В. И. Ленин своим гениальным умом давно это предвидел, он давно сказал: если к советской власти прибавить еще культурность населения, то у нас будет все необходимое для социалистического строительства. И тут же прибавил: но культурность с неба не свалится, ее купить надо, а страна наша бедная, — значит, надо распределить наши бюджетные возможности так, чтобы хозяйство по мере своего роста и упорядочения выделяло все большие и большие суммы на дело подготовки соответственных людей…3
Во главе ЦИТа (Центральный институт труда) стоит талантливый человек — т. Гастев. Если к нему подойти поверхностно, то он производит впечатление человека необыкновенно делового, поразительно яркого, американского склада — такой русский да еще коммунистический Форд, который все ставит необычайно практично. Но на самом деле он поэт, и мы все знаем это. Он написал в свое время фантастическую книгу, которую назвал «Поэзия рабочего удара», он написал несколько фантастических повестей, рисующих время, когда машина будет царить на земле и подчинит себе человека.4 Человек — это, так сказать, несовершенное существо, выросшее нерационально, и оп, так сказать, никуда не годится по сравнению с машиной — машина ведь строится на основе математических, механических, физических вычислений. И т. Гастев мечтал о том, что в конце концов наше быстро стареющее и легко болеющее сердце будет заменено стальным сердцем, а может быть, и весь человек будет заменен машиной. Во всяком случае, машины играют в его фантазии такую роль, что в конце концов делают человека совершенно излишним. Они притом гораздо счастливее человека — не испытывают никакой боли, работают по велениям творческих законов, — беда только в том, что машины не могут сами размножаться. Если бы мы еще могли построить такие машины, которые бракосочетались бы и размножались, то, пожалуй, нам пришлось бы выйти в отставку. Ведь мы — vieux jeu,5 что называется, ненужные и несовершенные создания. Конечно, такого рода поэтические фантазии часто мешают т. Гастеву в его деятельности в ЦИТе. Он все норовит убедить всех в том, что тот человек, в котором нуждается хозяйство, просто вымуштрованный человек–машина. Хозяйство, в сущности говоря, нуждается в машине, но к машине, к сожалению, нужен человеческий придаток. Как это пи досадно, устранить его нельзя, и приходится его к машине пристраивать. Но, во всяком случае, машина должна полностью и всецело определять ритм человеческой жизни.
Комсомольцы, как живые люди, реагировали на это довольно гневно и на последнем, VIII съезде заявили, что по гастевской линии идти не намерены.6 И конечно, они поступили правильно.
Если кто из вас читал в четвертом номере книжки «На путях к новой школе» статью Валентины Кордес «Чего хотят ребята от современной школы и о какой школе они мечтают в будущем», тот мог увидеть там интересное место. Мальчик мечтает о школе будущего. Он говорит, что в будущем школа будет машинизирована. Вместо педагога — заведенная электромашина, машина для соблюдения порядка и для воспитания будет ходить по классам и механически водворять порядок. «В лабораториях ученики внимательно занимаются. Дежурная машина обходит их». После такой наивной картины механизации школы автор проекта добавляет: «Но я не хотел бы тогда жить, потому что тогда будут не люди, а машины».
Это заключение совершенно совпадает с суждениями комсомольского съезда.
Конечно, это не наш идеал. Это может быть в некоторой степени идеалом дальнейшего развития капитализма, который все больше и больше переносит центр тяжести на послушные механизмы и старается при помощи их дисциплинировать и определенным образом регулировать непослушный, непокорный, бунтарский человеческий — пролетарский — материал.
Смысл социализма заключается не в подчинении человека машине, а в том, чтобы машина подчинялась ему. Одно из основных положений Маркса и Энгельса заключается в том, что гигантские орудия производства, которые выдумали сами люди при капиталистических общественных отношениях, действуют на нас со стихийной силой и создают всю горечь и разорение нашей жизни. Социализм же есть окончательное подчинение машины человеку — восстановление первенства человека.
А раз так, то, ставя вопрос о создании нового, более совершенного человеческого персонала для хозяйства, надо, конечно, думать и о всестороннем культурном развитии.
Нам важно, чтобы сыновья нынешних рабочих были не только хорошими производственниками, чтобы они хорошо работали при машине. Для нас, само собой разумеется, важно, чтобы они на то время, которое продлится диктатура пролетариата, были действительными руководителями переустройства жизни народов нашего Союза на социалистических началах. Для этого нужно широкое политическое образование, высокий уровень общего и специального образования, и сюда мы должны направлять наше внимание.
Эти требования, которые задача развития хозяйства предъявляет к нам, ко всему населению Союза, и создание неравномерности и недостаточности нашей работы по части воспитания ставят перед нами необычайной напряженности вопрос о выработке нового человека — нового, ибо воспитание для нас означает воспитание именно нового человека, поскольку старый человек, воспитавшийся в хаотическом и акультурном капиталистическом обществе, является неудовлетворительным.
В чем обвиняем мы старого человека?
Мы говорим: общество было античеловечно прежде всего потому, что оно, грубо говоря, распадалось, да и теперь распадается, на две группы. С древнейших времен и вплоть до нашего времени под разными названиями и разным образом люди разделены на господ и рабов.
Какая психология при этом вырастает у так называемых господ, будь это наследственные господа, установленная власть или люди, которые стремятся к демократии, которая, по словам Наполеона, есть карьера, открытая для талантов? Какая психология у этих хищников, стремящихся к господству?
У господствующих людей развивается психология хищного индивидуализма. Представитель класса–угнетателя ставит проблему только так: «я, мои интересы, моя власть, мои успехи» — и тем самым порывает свою связь с другими людьми. Он воспитывает себя, своего сына, своих подчиненных в духе такого пренебрежения к массе. Ницше, который являлся провозвестником психологии империализма, психологии финансовой олигархии, которая в настоящее время господствует в Западной Европе и Америке, великолепно это понимал. Он говорил: надо создать пафос расстояния, надо создать умение жестоко, попросту зло относиться к людям не твоего класса, относиться как к быдлу, как к черни, как к материалу для твоего творчества. Такого рода отношение к большей части человечества калечит прежде всего культуру тем, что придает ей черты невероятной узости, замкнутости, ограниченности.
Но, помимо этого, меньшинство владеющих, меньшинство господ оказывается в состоянии постоянного страха. Пожалуй, не было никогда в мире такого момента, когда меньшинство это царило бы со спокойным духом. Были моменты, когда панический страх перед своими собственными подданными ослабевал, когда подданные шли за расцветшим классом, находящимся в апогее своего могущества, более или менее охотно: бывали и моменты упадка владетельных классов, когда паника эта становилась доминирующей.
Сейчас человек с мало–мальски здоровым ухом легко может подслушать эту музыку страха, которая раздается немолчно в сознании господ положения в Америке и Европе. Они все одержимы невероятным страхом. Мне пришлось встречать в Берлине и Париже некоторых крупных буржуа. И — поразительно! — даже передо мной, коммунистом, они не скрывали того, что дают своим детям такое воспитание, чтобы на случай крушения буржуазного строя они могли найти кусок хлеба. Богачи–миллионеры говорят: «Кто знает, что случится? И я свою дочь обучаю иностранным языкам, стенографии и машинописи — авось она найдет кусок хлеба». Они говорят: «Миллионы сейчас как дым — сегодня это миллионы, а завтра ноль. Кто мне поручится за завтрашний день, кто мне гарантирует устойчивость теперешнего строя?»
Можно себе представить, какая паника должна царить в буржуазных кругах Берлина, где 650 тыс. взрослого населения высказалось за коммунистов. Это, другими словами, значит, что Берлин — коммунистический город. Они должны чувствовать себя довольно скверно, все эти берлинские буржуа.
Сознание, тип, характер, личность этих самых «господ» необыкновенно изувечены. Это изувеченные, ущербленные люди, которым, как земле до неба, далеко до настоящего человека — спокойного, властного, энергичного, который заявляет свое хозяйское право по отношению к природе не от имени своего или своей маленькой группы, а от имени всего человечества.
А с другой стороны, в лагере рабов, — я не говорю, конечно, как о рабах о людях из угнетенных классов, которые развились до социалистического сознания, а говорю о среднем обывателе, в том числе и интеллигенте, частью о некоторых слоях рабочих и крестьян — там тоже ужасно искалеченный человек. Этот человек, во–первых, необыкновенно обезличен. Индивидуализм заключается здесь в скопидомстве, в стремлении подтянуть к себе все большие средства существования, в ненавистническом отношении к конкуренту, ко всякому своему соседу. При индивидуализме такого рода этой среде свойственна колоссальная стадность — преклонение перед существующим строем, некритическое принятие всяких мод и предрассудков.
Это обезличение толпы бросается до чрезвычайности в глаза в Европе, гораздо больше, чем у нас. Если у нас, например, даже и после революции вы еще можете заметить известную такую стадность, то все же в несравненно меньшей степени. А там вы имеете людей, стандартизованных по определенному образцу, которые невероятно похожи друг на друга и которые жаждут быть похожими друг на друга: им страшно подумать быть в чем нибудь непохожими друг на друга, это не comme il faut, это не anstandig,7 это нельзя допустить. Социал–демократия не обнаруживает больших отличий от этого мелкобуржуазного болота.
Если вы ближе присмотритесь к этому старому, господствующему в буржуазном мире типу, то увидите, что ему присуща невероятная узость. Он связан с большими вопросами при посредстве газеты, которую он ежедневно получает, равнодушно прочитывает и затем выбрасывает. И вот в этот короткий часок, в который он читает газету, он соприкасается с остальным миром, а потом снова уходит в свою скорлупу — в свой пиджак, такой же обязательный для него, как домик для улитки, и там живет своими повседневными узкими интересами. Характерно, что от этого обывателя мало отличается даже интеллигенция. Объясняется это крайней специализацией: в большинстве случаев вы видите людей, которые весьма малую долю своего интереса уделяют судьбам государства, общеполитическим интересам, общим культурным вопросам. Занимаются этим те, кто по самой специальности своей должны этим заниматься, — журналисты, социологи, философы.
Электротехник или врач будет говорить с вами об этом из вежливости и потому, что он считает comme il faut и anstandig, чтобы кое что об этом знать — по крайней мере из газет, но душа его к этим вопросам не лежит, и он оживляется лишь тогда, когда вы начинаете с ним говорить о его специальности.
Страшная дробность, страшная узость. Почти никто не думает о том, что же такое мир, что же такое жизнь, что же такое наше время, куда мы идем. Понятно, что часто сами более или менее крупные буржуазные философы, которые представляют себе общее положение, приходят в отчаяние. Крупнейший южногерманский философ Онкен построил главную часть своего миросозерцания на том, что культурная раздробленность людей никому не дала мира, радостной жизни, культуры, а всем дала кусочки и нужно сделать величайшее усилие для того, чтобы из этого страшного раздробления выйти. Потому что, по мнению Онкена, это — колоссальное бескультурье и гибельное состояние умов и нравов.
Вот каков этот самый старый человек, говоря общо.
К этому нужно прибавить еще следующее. Человеку в старом. мире жить очень горько. Конечно, и в наше переходное время жить горько. Но мы находимся в пути, и наши страдания творческие, а там это страдания неизбывные, ниоткуда не видно, чтобы создалось что то лучшее. Наоборот, над всем доминирует надпись: «так было, так будет», и, следовательно, lasciate ogni speranza 8 — оставьте всякую надежду. Поэтому сверху идущая пропаганда, все более смыкающаяся с поповством, встречает соответственное настроение, идущее снизу, стремление придумать какое нибудь утешение неизбывной горечи жизни. И великим утешением является представление о том, что наш мир есть преходящий мир, представляющий собою наихудшую часть вселенной вообще, и что вратами смерти мы входим в другой мир, лучший, где все счета будут подведены правильно и где все потери и убытки будут оплачены по справедливости. В этом, собственно, настоящая основа религиозного чувства, которое встречается не только в массах притесняемых и чрезвычайно несчастных; наоборот, как раз там, в очень значительной части пролетариата, класса растущего, этого уже нет; но вы найдете это чувство и веру у интеллигенции, вы найдете их в высших классах. И всегда вы найдете одно и то же оправдание. Поговорите по душам с религиозно мыслящим и чувствующим человеком: теперь редко кто нибудь из них скажет вам, что он просто верит — и ничего больше. Людей независимой веры в той атмосфере грызущей критики, которая окружает сейчас религию, нет. Всякий знает, что он сомневается в существовании бога, рая, справедливости и т. п., и потому он почти всегда скажет вам: было бы слишком страшно и безотрадно жить, если бы душа была так же смертна, как и тело, если бы эта горькая жизнь, которая выпала мне на долю, была моим единственным существованием, наоборот — сладостно и утешительно верить, что есть еще что то другое.
Вот формула, которой выражают свою веру почти все нынешние религиозные люди Европы. Вы понимаете, что это лишает их энергии к улучшению жизни — не стоит исправлять жизнь на земле, потому что все равно она есть и будет мрачный угол вселенной. Что же, проживем здесь в худшем случае 70–75 лет, зато потом будем вечно жить в других, великолепных условиях. Нужно заботиться о том, чтобы «там» обеспечить за собой место.
Мы должны осмыслить мир. На самом же деле мир велик, прекрасен и разнообразен, но смысла в нем нет и некому дать этот смысл, некому придать разумность и справедливость существованию, кроме нас с вами.
Но если мы думаем, что есть господь бог, который, правда, нашим миром распорядился чрезвычайно скверно, потому что он у него — задний двор, а на самом деле у него имеются другие, гораздо более благоустроенные части имения, — тогда, конечно, отпадают наши обязанности по переустройству мира. Это уменьшает энергию человечества. Вот почему вера в бессмертие есть наркотик и величайший вред, а она в значительной мере определяет физиономию этого старого человека, от которого мы должны всемерно уходить.
У нас, в нашей стране, имеется сейчас еще один порок. О нем говорил и Владимир Ильич. Он существует у нас, потому что мы не совсем «европейцы» и очень, очень мало «американцы», но в значительной степени — азиаты. Это, так сказать, дань нашему евроазиатству. Порок этот называется обломовщиной. Вы знаете, как блистательно Гончаров его изобразил в бессмертной фигуре Обломова. По поводу Обломова в свое время поднялся спор: что же это такое — барская это черта или наша национальная? Нет сомнения, что это не только барская черта. Мы имели в гениальных произведениях наших великих писателей ряд изображений других Обломовых, из других общественных групп. Щедрин в «Господах Головлевых» берет мелкого помещика — такого же точно Обломова. Далее, Рудин у Тургенева близок к Обломову своей болтовней, не переходящей в реальное дело. Мужичок Тюлин из повести Короленко «Река играет» — чистейший представитель обломовщины, которому все время хочется спать, так как он находит в этом всю радость бытия, а если ему нужно проявить энергию — он испытывает это как страдание, которое выводит его из состояния полусонного блаженства. Поэтому Овсянико–Куликовский делает вывод, что обломовщина является нашей национальной чертой.9
Теперь, правда, мы можем козырнуть фигурой большевика. Это что угодно, но не Обломов. Со стороны врагов здесь могут быть даны какие угодно, весьма антипатичные определения, но только не обломовщины. Колоссальная степень энергии, решительность, ни перед чем не останавливающаяся, и огромное стремление внести сознательность в жизнь, в полной мере исполнить заветы горьковского Нила, который месит жизнь и так и эдак для того, чтобы выпечь из нее тот крендель, который он хочет.
Расскажу вам интересный анекдот: во Франции один писатель написал роман, в котором изобразил людей ледникового периода.
Предисловие написал реакционный академик. Этот академик пишет: «…самое симптоматичное в романе заключается в том, что в нем доказано единство человеческой природы — от того человека, который только что перестал быть обезьяной, до гордого большевика». Таким образом, реакционный академик самой передовой фигурой, прогрессивнейшим типом человека, который до сих пор осуществлялся на земле, назвал как раз русского большевика. Невольное признание — как будто бы Валаамова ослица разверзла уста для того, чтобы произнести хулу, а на самом деле произнесла хвалу.
Это, конечно, чрезвычайно знаменательный факт. Однако и у самих большевиков не все так уж хорошо, и Владимир Ильич правильно говорил: долой комчванство, побольше критики! Обломовщина водится иногда и под кожаной курткой, а уж что касается периферии, то чем дальше мы идем через отсталый пролетариат к городскому обывателю, в деревню, тем больше мы встречаем обломовщины. И Владимир Ильич не уставал повторять — бейте обломовщину, ломайте обломовщину, превозмогайте обломовщину, она у нас очень сильна.
Если я говорил относительно Гастева, что в его поэтической мысли о машиностроении очень много фантастики, и фантастики не совсем здоровой, то я должен сказать, что в общем машинизация нашей страны, введение соответственных ритмов, мужественных, ускоренных, такая, так сказать, хронометризация нашей жизни, конечно, величайшая вещь. Поднятие культуры нашего труда, подвижности нашей энергии, нашей нервной системы, упругости наших мускулов до уровня и выше уровня европейца и американца — это несомненная наша задача. С рыхлым полуазиатством, не вылезая из халата, мы, конечно, ничего не сделаем, и в этом отношении проблема ухода от человека старого для нас становится сугубо важной. Мы должны уйти не только от старого человека, каким он является в Европе и Америке, но еще от человека старой, полуфеодальной России, который еще хуже, потому что он еще и Обломов, которому нужно было пройти еще порядочную полосу времени, чтобы дорасти до тех западных хищных или стадных типов буржуа, которые, по крайней мере, работать то умеют в гораздо лучшем темпе — в 5–6 раз скорее, ладнее, умелее, чем он.
Пролетарий, конечно, является типом, переходным от старого к новому. Пролетарий есть единственный человек, и его коллектив есть единственная социальная сила, которая может организовать прогрессивные силы человечества для того, чтобы сломить мир, в котором существуют господа и рабы. Пролетарий, как известно, один ничего не значит: он становится силой, и притом мировой силой, только в массе. Так это на производстве, так это в профессиональной борьбе, так это и в политической борьбе.
Пролетариат действует как масса, массовость ему необходима, и сам капитализм, производящий организованными массами, воспитывает его в этом духе. Паровоз, построенный на заводе, не сделан ни Иваном, ни Сидором — он сделан содружным и рационально организованным коллективом. Это закладывает в пролетарии основные черты человека будущего.
Пролетарий свободен от предрассудков в гораздо большей степени, чем, например, крестьянин. В большинстве случаев пролетарий не религиозен и легко и верно смотрит на все нравственные проблемы: он, так сказать, оторван от вековых корней. Он прошел, — правда, неприятный — период такой «оголтелой фабры», состояние, в каком его застал, скажем, Глеб Успенский, который одновременно и симпатизировал пролетарию, и отворачивался от него именно за эту его, так сказать, безнравственность, за его беспризорность, за отсутствие корней у него. Но именно это обстоятельство и сделало фабричного рабочего великолепным материалом для организующей силы прогрессивных идей. Лучшая часть интеллигенции в своих свободолюбивых мечтах, в своем стремлении покончить с мещанством находили в пролетариате нужную поддержку.
Пролетариат — класс эксплуатируемый и чуждый стремлению эксплуатировать других — представляет собой активное начало, могущее организованно, плановым образом, коллективно проводить реорганизацию общества. Он при этом не чувствует себя гражданином определенной страны; он усвоил себе ту идею, что пролетариат может победить только в мировой борьбе, он является интернационалистом.
Вот черты, которые делают пролетариат способным к тому, чтобы вести человечество в мир будущего.
Но тем не менее пролетарий есть переходный тип.
Если вы к нему близко присмотритесь, то увидите, что не весь пролетариат является участником авангардного пролетарского движения, что есть часть отсталого пролетариата, который тесно смыкается с мещанством, что в отношении семейной жизни и целого ряда отдельных черт почти у каждого пролетария оказывается темное пятно на его характере и личности, которое роднит его со старым миром. Следовательно, проделывая работу над другими, ему нужно проделать огромную работу и над самим собой.
Маркс говорил, что период социальной революции будет длительным — несколько десятков лет и что пролетариат, изменяя весь мир, в этот период изменит и самого себя. Это положение мы должны твердо помнить, подходя к вопросу о воспитании — усовершенствовании человека.
Но о том, что нужно совершенствовать человека, говорят также и либералы и толстовцы. И мы, большевики, и Владимир Ильич всегда относились с большой издевкой к этого рода заявлениям.
Неверно, что надо прежде всего сделать так, чтобы сам человек был лучше, а тогда и жизнь будет лучше. Человек в высочайшей степени отражает среду, в которой он живет. На ребенка воздействуют родители, школа, улица, корпорация, труд, общественное мнение и т. д. Поэтому отдельные индивидуальности, связанные с принижающей их средой, интеллигенты–перекати–поле, отрывались от нее к своей выгоде. Они оказывались как бы междуклассовой группой и противопоставляли себя обществу. Но человек в массе, основной человеческий тип, является продуктом среды; поэтому думать о том, что какими то воздействиями словесными, какими то проповедями, какими то искусственными мерами, хотя бы даже школами, но школами, функционирующими в буржуазном мире, можно поднять человека, улучшить человека, — это совершенная утопия. Можно создать отдельные индивидуальности, которые будут лучше окружающих, которые будут страдать от этого, чувствовать себя бессильными, будут чувствовать себя этим самым — одним, который «в поле не воин».
Но как, не изменив человека, изменить среду?
Эксплуатируемые ненавидят современный старый мир, но они еще не лучшие люди, они далеко не идеальные люди. Они, может быть, сами не понимают ясно, куда нужно идти, но они знают, что нужно идти прочь от современного буржуазного мира. На этой ненависти, на этом недовольстве эксплуатируемых людей базируются революционные акции. Они срывают старое правительство и передают власть в руки народа, который выдвигает из своей среды лучших и наиболее зорких. Только овладев властью, пролетариат может начать культурную работу.
Мы можем теперь в значительной степени изменять среду, мы можем теперь в массовом порядке вести пропаганду, агитацию и воспитательную работу в нашей обновленной школе.
Мы знаем, что революции вытекают из известных социальных обстоятельств, что судьбы человечества развиваются закономерно. Но осуществление социализма, как говорил Энгельс, есть скачок из царства необходимости, где эти стихийные законы господствуют над человеком, в царство свободы,10 т. е. царство самоопределения человека — не индивидуального, а коллективного человека; он произойдет не так, что в известный день, в таком то часу будет объявлено: ну, ребята, социализм! — и сразу стихийные законы окажутся отмененными и человек начнет самим собой владеть. Нет, процесс этот идет десятки лет и знаменует собой организацию человеческих воль. Потому человек главным образом и зависит от стихии, что множество воль устремлено противоречиво, что человеческое общество представляет собой нечто вроде газообразного вещества — каждая молекула–человек бьется во все стороны, натыкается на всех своих соседей и хаотично, беспорядочно мечется. Сорганизовать эти молекулы, придать им единое направление, придать им целеустремленность, порядок — вот в чем заключается дело. И когда человеческие воли будут организованы в единство, будут действовать, как согласованный пучок энергий, то, может быть, ничто не в состоянии будет им противостоять, даже стихийные законы природы. Мы уже знаем, в какой мере человек, гораздо более слабый, чем эти силы природы, орудует ими, как стрелочник, поворачивая их иногда ничтожным воздействием своей энергии и придавая совершенно другой путь и характер их развитию. Мы не можем предвидеть предел воздействия людей на природу, когда они перестанут бороться друг с другом и выступят как единая организованная сила. Получится быстро прогрессирующая, растущая мощь невероятной значительности.
Наша советская организация, наша партийная организация, наше культурное и строящее социализм государство есть известный этап на этом пути. Это, конечно, один из начальных этапов, у нас этой внутренней борьбы и внутреннего хаоса еще очень много, мы еще далеко не являемся действительно правильно организованным коллективом. Но мы должны стремиться к такой организации, и мы имеем известные возможности организованного, сознательного воздействия на социальные стихии.
Поскольку мы говорим о создании нового человека, совершенно ясно, что перед нами с точки зрения сознательного влияния на ход воспитательного процесса выступает как одна из основных задач наша школа. Владимир Ильич говорил, что именно на арене школы мы переделаем старый мир. Многие относились к этому как к любезным словам, которые Владимир Ильич хотел сказать Первому съезду просвещенцев. Ничего подобного. Окончательная победа будет действительно одержана школой, первым настоящим абрисом социалистического общества будет социалистическая школа. Вот почему нужно особое внимание обращать на школу.
Школа наша бедна; она обладает старым учительским персоналом, лучшая часть которого старается переделаться на новый лад, но, с одной стороны, переделаться не так уж легко, а с другой — переделаться старается только лучшая часть, а худшая, довольно значительная, часть не старается. Нового учителя мы вырабатываем победному, на медные деньги. При таких условиях нельзя удивляться громадным недостаткам, которые все еще присущи нашей школе.
На вопрос: а так ли построена государственная школа, чтобы обеспечить воспитание нового поколения в социалистическом духе? — можно ответить, что у нас есть для этого известные предпосылки, известные завоевания, известные частичные успехи. Нельзя думать, что можно сразу построить школу по–новому в обществе, во многих отношениях еще старом. Для этого нужна большая борьба, выработка нового персонала и очень много средств.
Течет человеческий поток, мутный и грязный, зловонный поток, но вместе с тем и могучий. Он течет в поколениях, и новые поколения воспринимают опыт старых, они стоят на плечах старых, воспринимают все ценное, приобретенное многими тысячами поколений, но воспринимают вместе с тем и предрассудки, и болезни, и пороки — всю грязь, всю муть и зловоние. Где то нужно поставить фильтр, где то нужно поставить сетку, которая пропускала бы все ценное, весь могучий поток со всеми его навыками и приобретениями, а муть, грязь и зловоние не пропускала бы. Этим фильтром может быть только школа.
Педагог — это тот человек, который должен передать новому поколению все ценные накопления веков и не передать предрассудков, пороков и болезней. Вот каково значение педагога. Так дайте же ему великие средства, сознайтесь, что его руками вы растите ту здоровую ветку, ради которой мы боремся, ради которой мы существуем, без которой нам не стоило бы жить и бороться. Это самое важное, что есть в нашей борьбе.
Этого сознания у нас еще нет. Это сознание должно быть. Только тогда возможна будет выработка нового человека.
Я не хочу сказать, что школа является единственной абсолютной и доминирующей формой выработки нового человека. Я хорошо понимаю, что детские и юношеские организации являются началом не менее важным.
Не буду говорить о комсомольской организации: она сама за себя говорит. В последнее время у меня создалось впечатление, что комсомольцы по меньшей мере приблизились к силам партии, что это поколение по меньшей мере подравнялось к нашему, а может быть, начинает даже и перерастать его. Огромнейшее количество талантливых людей, замечательное соединение поразительной трезвости — трезвости настоящих взрослых людей — с большим запасом молодости, с большим практическим идеализмом. Прекрасное поколение!
Комсомольцы сами прекрасно знают все свои недостатки и очень хорошо о себе заботятся. А вот пионерское движение — это другое дело: если у комсомола хватает сил на себя, то у него может не хватить сил для пионеров, а сами пионеры, конечно, позаботиться о себе не могут. Эта наша детская организация в последнее время явным образом недомогает, мы не умеем дать ей такое внутреннее содержание, которое не переутомляло бы ребят (а мы их переутомляем), действительно и живо интересовало бы их и манило бы их в ту среду, в тот тигель, где действительно человек переплавляется на новый лад. Это огромная задача. Силы Наркомпроса и силы педагогов должны быть сюда подтянуты в гораздо большей мере. Нужно огромное внимание к нашей детской организации, ибо школа при бедности своей и устарелости большого количества педагогов, без поддержки передовой детской организации не сможет выполнить свою задачу — дать образование новому поколению.
Что это за слово — «образование»? Оно на всех языках (Bildung, education и т. д.) связано с представлением о том, что ребенка ведут к какой то цели, формируют его соответственно известным идеалам. В процессе образования ребенок является сырьем, материалом, которому нужно придать известную форму, который нужно оформить. Вы прекрасно понимаете, что у людей нет какой то заранее предназначенной всеобщей формы, — каждый класс оформляет ребенка согласно своим классовым идеалам. И потому понятие образования есть глубоко классовое понятие: образование рыцаря, образование буржуа, образование пролетария совершенно различно.
В понятие образования включаются два метода — обучение и воспитание.
Под обучением мы разумеем передачу определенных знаний, под воспитанием — организацию характера. Мы — диалектические материалисты — смотрим на это дело так: характер человека — это вообще характер его тела, его организма. Человек есть организм. Мы в этом отношении последовательнейшие материалисты, и мы первые сказали полным голосом: педагогика должна базироваться на педологии, на физико–физиологическо–медицинском изучении организма ребенка, его развития и, еще точнее, законов этого развития.
С этой точки зрения дальнейшее развитие педологии имеет громадное значение. Последний съезд педологов показал, что мы пришли к новой и плодотворной фазе развития в этой области.11 У нас есть несколько институтов, несколько факультетов или отделений их, которые готовят педологов. Но не обходится дело и без нелепостей и срывов: у нас нет мест для педологов: штаты, видите ли, этого не предвидят. Таким образом, несмотря на то что все наше сознание заявляет, что нельзя идти вперед без педологов, что нам нужен не только школьный врач, но нам также нужен педолог, без которого нельзя вести школьное дело, — нам говорят: штаты этого не предвидят. Но ведь не человек для штатов, а штаты для человека, и хотя бы сто тысяч комиссий заявляли, что нет места для педологов, нужно сказать: во что бы то ни стало предоставьте им места. В первую очередь мы должны сказать: нет и не может быть советской школы без значительного количества штатных педологов. В школах повышенного типа педологи обязательны как определенная единица, важная в руководстве школой. Для районных школ, объединенных вместе, — аккордных начальных школ в деревне также должны быть даны педологи. Мы будем за это бороться.
Мы знаем, что развитие тела ребенка, включая развитие нервно–мозговой системы, есть подлинный объект нашей работы. Значит ли это, что мы пренебрегаем его духом? Конечно, нет. Дело в том, что организм представляет собой для нас, материалистов–диалектиков, абсолютное единство; не только нервно–мозговая система, которая, по нашему мнению, определяет собой «духовные» функции, но решительно все тело психически и духовно. Весь человек, как он есть, представляет собой машину, которая, между прочим, функционирует так, что производит то, что мы называем психическими явлениями. И когда она функционирует правильно, то производит правильно и психические явления. Мы берем человека интегрально и говорим: это кусок организованной материи, который является человеком, мыслит, чувствует, хочет и действует. Поэтому у нас здесь не может быть противоречий, не может быть противопоставления телесного и духовного, точно так же, как не может быть разрыва между индивидуальностью и социальностью.
Когда я читал в Берлине лекцию об основах нашей педагогической системы (председательствовал президент рейхстага Лебе),12 я сказал, что наша школа преодолела противоречия индивидуальные н социальные, а школа западная неизбежно скатывается в одну из этих пропастей. Вы говорите, что школа должна отточить зубы и когти у человека, для того чтобы он смог сделать свою карьеру, что школа должна дать ему все нужное для того, чтобы он устроил свою карьеру (на этой точке зрения стоит либеральная школа), или же вместе с Ферстером заявляете, что надо воспитывать человека так, чтобы он служил своей родине, чтобы он был всегда готов пожертвовать собой для нее, и поэтому надо развивать в нем не возможность сделать личную карьеру, а инстинкт подчинения. Но как можно убедить крестьянского или рабочего мальчика или девочку в том, что они должны отдавать все принадлежащее им, вплоть до жизни, несправедливому обществу, которое их же самих попирает, отдавать все какому нибудь кайзеру или республике буржуа? Вы понимаете, что это невозможно, и поэтому вы, вместе с вашим Ферстером, заявляете: так как рационально доказать это нельзя, то приходится доказывать это иррационально — волей божией — и звать назад учителя закона божия в школу. Вы должны либо мистически оправдывать вашу общественность — иначе сознание подрастающего человечка ее не примет, — либо вы должны опираться на реальность и говорить: я также человек и хочу своего счастья и успеха. А у нас, говорил я, этого совершенно нет, у нас личное счастье возможно построить только путем социальной победы пролетариата.
Мы не нуждаемся в таком «патриотизме», мы говорим: вот в каком состоянии находится человечество, вот почему оно, несмотря на прогресс науки и техники, несчастно, вот что нужно сделать, чтобы оно было счастливо. И мы прямо говорим нашему воспитаннику, что, для того чтобы он чувствовал себя достойным, чтобы он чувствовал себя человеком, чтобы он добился счастья, нужно совершить переворот; а для этого нужна дисциплина, для этого нужно согласие, для этого нужна организация, и организация мировая. И представьте себе, эти мои слова были покрыты взрывом аплодисментов, а в моей аудитории не было ни одного коммуниста и, вероятно, очень мало даже социал–демократов. Это — очевидное доказательство глубины и правильности наших идей; по–видимому, невозможно сопротивляться нашей аргументации, потому что это есть логика, против этого ничего не поделаешь.
В вопросе относительно конкретности и всеобщности только мы имеем в нашем диалектическом материализме настоящий подход.
Мы реалистичны, мы требуем реальной работы. В данном участке, в данном деле надо быть специалистом, надо быть мастером, умеющим это дело делать. Мы ненавидим пустословов, мы ненавидим верхоглядов, нам нужны настоящие работники, и мы требуем настоящей работы, требуем внимательнейшего рассмотрения реальных обстоятельств каждой данной задачи.
Но самая малейшая задача у нас включается в колоссальные цели. Можно оказать, что подмести фабричный двор, принять валяющийся старый кирпич или осколок стекла — самая скромная работа. У нас она приобретает мировой характер, у нас она приобретает характер упорядочения нашего хозяйства, которое есть ключ к мировому перевороту. Когда у нас рабочий стоит за станком и увеличивает свою продукцию, он участвует в великой борьбе тьмы и света, он кладет свою гирьку на чашу весов победы этого света. И только тогда мы можем требовать энтузиастического и напряженного конкретного труда, когда он освещен этой общей идеей, когда эта общая идея в мозгу человека присутствует, когда она, как солнце, бросает свой пучок света на ту самую работу, которая лежит перед ним, и на его работающие мозолистые руки.
Вот почему диалектический материализм с его победой над отдельными противоречиями и является тем началом, которое как всюду, так и в области воспитания дает нам громадные возможности и путеводные нити.
Одной из первых проблем воспитания нового человека является физкультура. Тут нужен огромный переворот. Несмотря на мое глубокое сознание первоочередного значения физкультуры и несмотря на то, что от Наркомпроса как будто бы многое в этом отношении зависит, нам придется проделать громадную работу и, вероятно, не удастся победить, если нас не поддержит партия, комсомол и общественное мнение. У нас сейчас физкультура в области школы, в области подготовки нового поколения скандально заброшена. Это какая то тень старой гимнастики, иногда даже гимнастики военной, которая допущена нашей учебной сеткой в виде ничтожного количества часов. Вместо того чтобы быть основой всего, вместо того чтобы педагог–коммунист сказал: прежде всего озаботимся тем, чтобы наши дети были здоровы, чтобы они были сильны, грациозны, чтобы им было дано солнце и воздух в достаточной мере, чтобы они великолепно развивались, — мы говорим: «Как бы рассчитать в этой проклятой сетке два недельных часа для гимнастики?» — г. и приглашаем старого фельдфебеля, который учит наших детей строю. Нужно совершенно переделать наш подход к этому делу.
Мы хорошо знаем от наших педологов об определенных нормах жизни ребенка, о том, сколько ему нужно воздуха, сколько работы, сколько физического движения, какая должна быть пища, какие умывания, какие должны применяться укрепляющие и закаливающие приемы. Но ввести все это трудно, так как мы очень бедны. Для того чтобы мы могли сказать, что наш ребенок развивается правильно, мы должны установить известные нормы, подобно тому как животноводы–зоотехники устанавливают, как должен нормально развиваться теленок или жеребенок. По крайней мере, мы должны установить стандарт, установить определенные нормы и каждый год давать отчет общественному мнению — какой процент этой гигиенической нормы достигнут для всей массы детей.
Затем гимнастика. По части физкультуры теоретической дело у нас обстоит хорошо. Правильно, что гимнастика должна носить гигиенический характер и всесторонне развертывать организм; правильно все, что сказано нашими физкультурниками о сокольской гимнастике, о шведской гимнастике, о немецком турнерстве. Корригирующая гимнастика тоже в высшей степени правильна, так как ею вносятся поправки в то, что труд и школа калечат в пас. Корригирующая гимнастика дает поправку на неправильное утомление организма жизнью, для того чтобы придать ему законченное и всестороннее развитие. Правильно также, что нужно идти от гимнастики к игре, от игры к спорту. Правильно тысячу раз, что не нужно спорту придавать тот высокоазартный характер, как это принято в Европе, когда человек за то, что он разобьет нос другому, получает миллионы, и миллионы людей съезжаются посмотреть, как он этот нос разбивает. У нас не будет, надеюсь, таких безобразий.
Но нужно помнить, что Европа делает это не спроста, не только потому, что жизнь там пуста и пустые дни нужно заполнить. Буржуазия культивирует спорт и для подготовки тренажа нервно–мускульного, тренажа воли, тренажа соревнования. Я видел игру студентов в регби. Это ужас что такое. Люди устремляются друг на друга и начинают руками, ногами, головой, животом дубасить друг друга, вырывая друг у друга мяч. Все позволено, никаких правил игры, колоссальная свалка, и дерутся все с таким остервенением, что кажется, будто для «играющих» последние времена пришли. Вы видите превращение людей в зверей. А для буржуазии это полезно. Помимо того что эта игра организует энергию, увертливость и натиск, она еще организует злобу. Как охотничьих собак воспитывают на резвость, силу и злобу, так и буржуазия воспитывает нужных ей людей, которые бы приняли участие в хаотической борьбе на стороне буржуазии. В случае надобности она этих злых собак выпустит против национального или классового врага.13
Мы же должны сознательно придавать нашей гимнастике ритмический, коллективный характер. Коллективные действия, которые у «соколов» выросли из национального принципа и отчасти из чувства эстетического (красоты одновременно действующих людей), должны быть нами усвоены. Эти тысячи людей, которые совместно, с величайшей точностью выполняют определенные сложные и согласованные движения, — прекрасная школа — материалистическая школа коллективизма.
Коллективные игры, коллективный спорт и известное соревнование, но всегда в нормах товарищества, без диких эксцессов, без нелепых больших призов, должны служить и у нас базой не только нашей трудовой и социальной культуры, но и военной культуры. Мы проклинаем войну, ненавидим пушки, не желаем иметь армию, но пока нам грозят — мы должны быть готовыми к отпору. Поэтому военный элемент в нашей гимнастике должен быть признан и должен вводиться в соответствующих формах для довольно ранних возрастов.
Так должна строиться физкультура, и по этой системе наши теоретики физкультуры прекрасно разработали общий план. Практически он во многих случаях не выполнен, а выполняться он должен как важное условие производства нового человека.
Не менее важна трудовая дисциплина. Под этим я разумею не только школьный труд как учет уроков, преодоление трудно усвояемых знаний. Это важно, но не это главное. Я говорю сейчас о физическом труде.
Физический труд занимает в школе совсем малое место. Мы выработали принцип единой трудовой политехнической школы, но от этого первоначального плана почти ничего не осталось. В нашей гусовской программе мы сохранили только основной принцип марксовой школы. В нашей же текущего характера учебно–строительной работе мастерские совершенно забыты и заброшены. Они имеются кое–где в повышенных школах, но обыкновенно играют второстепенную роль. Таким образом, трудовая дисциплина, трудовой подход здесь заброшены, а между тем нечего и говорить о том, что они страшно подняли бы интерес к школе. Было бы очень важно, чтобы в каждой крестьянской школе дети учились не только грамоте, но еще какому нибудь крестьянскому труду, обучались бы столярному, шорному, слесарному делу. У крестьянства колоссальное количество потребностей, между тем ремесленники вымирают, а на смену им никто не идет. Мы ведь только в последнее время допустили ученичество. Поэтому у нас сейчас огромный кризис крестьянских ремесел. Кроме того, обучение всякому труду придает школе политехнический характер, дает возможность настоящему, хорошо подготовленному учителю показать множество явлений природы, вывести отсюда целый ряд законов — это и есть правильно поставленный трудовой принцип.
Это все мы говорили в тот счастливый и вместе с тем несчастный период, когда мы летали, как Икар, на восковых крыльях нашего революционного энтузиазма. Эти восковые крылья таяли, и мы постепенно снижались до нашей грешной земли. Но мы должны помнить, что мы это сделали с тем, чтобы потом подняться вверх, мы временно снизили наши требования к школе, чтобы потом иметь лучший подъем.
И вот что характерно: я, уже умудренный опытом этого трудного десятилетия, сказал на последнем съезде комсомола, что надо бороться за лозунг политехнической школы, что надо вести серьезнейшую пропаганду этого дела — хотя бы для начала это осуществилось как столярная, сапожная мастерская, но что я боюсь даже об этом говорить, так как это стоит много денег. Я боюсь того, что мы еще раз провозгласим лозунг, а потом, когда придет срок, скажем, что не выгребли против течения, что нас опять снесло. И я сказал комсомольцам, что боюсь противоречий между провозглашением лозунгов и реальностью и потому не хочу еще раз повторять подобного рода азартные провозглашения.
Комсомольцы пришли в сильное волнение: они заявили, что это значит, что я привык за это время ставить перед собой маленькие задачи, что за это время, пока Наркомпрос был в полусвернутом состоянии — в состоянии анабиоза, как говорят, — что он за это время потерял наступательную энергию и т. д. Они мне придали, конечно, духу, и я надеюсь, что с их помощью я смогу готовить подступы к политехнической школе.
Другим огромным делом воспитания является воспитание художественное. У нас в этом отношении почти ничего не делается. Когда в Наркомпросе впервые разрабатывались принципы советской школы, мы придавали огромное значение художественному воспитанию. Потом, за отсутствием средств, от художественного воспитания ничего не осталось, кроме кое–где уроков пения, немножко театрализации или чуточку рисования, и даже некоторые реалистически настроенные коллеги мои говорили, что все увлечение художественным воспитанием происходило от того, что нарком чудак — он имеет пристрастие к искусству и хочет, чтобы искусство было в школе, а в действительности это дело десятое, как всем хорошо известно; когда мы будем богаты, тогда можно будет подумать и об искусстве.
Величайшее невежество сказалось в этом представлении. Художественное воспитание есть огромнейший фактор воспитания и не только потому, что приятно развивать в ученике те или иные художественные способности, чтобы он мог петь, на скрипке играть и хорошо рисовать, и не только для того, как буржуазные педагоги часто говорят, чтобы воспитывать в ребенке способность наслаждаться природой и произведениями искусства, что важно, так как способствует его счастливому самочувствованию.
Не это главное. Главное то, что почти нет никаких других способов воспитать человеческие эмоции, а следовательно, и человеческую волю. Конечно, надо увязать воспитание с общественной жизнью, надо через производство, через участие в общественной жизни расширять кругозор, растить симпатии к человеку. Но заметьте, что праздники почти с начала до конца состоят из художественных элементов. Сама жизнь, такая, как она есть, настолько хаотична и разноречива, что ее почти нельзя употреблять как воспитательное начало; ее нужно организовать. А эта организация дается главным образом искусством — музыкой, литературой, театром, кино, изобразительными искусствами. Поскольку произведения искусства коллективно детьми выполняются или воспринимаются ими, они производят неизгладимое впечатление на их сознание. В том то и дело — гениальность Толстого полностью сказалась в этом определении, — что искусство есть прежде всего такая организация слов, звуков, линий, красок и т. д., которая имеет своей целью заразить настроениями, чувствами, переживаниями автора массу слушателей, зрителей, читателей и т. д..14 Это есть прежде всего сила заражения, это есть главный распространитель подражания, и если педагог совсем не художник, то он и совсем не педагог. Художественность — значит, прежде всего, такая организация средств выражения, которая действует непосредственно на чувства людей и эти чувства изменяет. И искусство есть величайшее выражение такого рода агитации, такого рода волнующего воздействия на окружающих. Вот почему искусство имеет такое громадное значение — оно вызывает, растит, организует симпатии личности к окружающему; оно заставляет понимать, любить, ненавидеть, живо реагировать на существование других людей, животных, предметов, на прошлое, на будущее; и если мы можем для этого пользоваться старым искусством, выбирая из него те элементы, которые являются для нас подходящими, то еще более мы должны желать развития нашего собственного искусства, в котором будут выражены наши идеи, наши принципы, наши воззрения и которое будет иметь колоссальное воспитательное значение.
Нам необходимо в воспитательные процессы, кроме элемента физкультурного и элемента художественного, ввести элементы дисциплины. Воля человека растет от преодоления препятствий. Мы не можем развивать детей так, чтобы им были предоставлены одни удовольствия. В будущем они должны будут преодолевать препятствия, часто с известными усилиями и известными страданиями. Для этого нужна дисциплина, для этого нужно, чтобы человек держал себя в руках, умел заставить себя подчиниться неприятному ради цели, которую он считает благотворной. Самая высокая форма дисциплины — это самодисциплина. Когда у человека достаточно твердый характер, то он сам заставляет себя переносить известные трудности для того, чтобы добиться цели. Но если у человека не хватает для этого воли, если он оказывается недостаточно самодисциплинированным (не только ребенок, но и взрослый), тогда ему нужно помочь.
У ребенка есть два источника помощи:, детский коллектив и педагог. Педагог нежелателен как непосредственный воспитатель; лучше всего, когда он действует через развитие в ребенке самодисциплинирующего начала или, если он имеет авторитет, становится как бы президентом детского коллектива и добивается от него той сознательной дисциплины, которая служит для достижения воспитательных целей. Дисциплинирующим началом должен быть коллектив. Он всегда лучше отдельных единиц. В коллективе всегда можно найти те группы, на которые можно опереться для того, чтобы требовать определенной дисциплины. По этой линии нужно идти. Здесь нужно развивать чувство чести.
Я нисколько не боюсь этого выражения. Буржуазный революционер Робеспьер говорил: «У дворянства была честь, а у нас честность». А у пас, у пролетариев, опять честь. Это, по–видимому, процесс диалектический.
Продавец–буржуа, не обманувший покупателя ни на один вершок, когда тот берет у него сукно, вполне достоин названия честного обывателя.
Дворянская честь заключалась совсем в другом. Так как дворянство имело большие агрессивные задачи и было военным, завоевательным классом, нужно было, чтобы человек умел себя дисциплинировать, подчинить свою личность интересам данного класса, для того чтобы придать ему больше силы.
Мы разрешаем громадные исторические задачи, и личность должна быть готова принести себя в жертву общим задачам; мало быть готовым умереть за эти задачи — мы требуем большего: мы требуем жить этими задачами, жить каждый час своей жизни. В. И. Ленин говорил: соизмеряй свое поведение с основными моральными нормами пролетариата. А для основных моральных норм пролетариата то хорошо, что ведет к победе пролетариата и его идеалов, и то дурно, что этому вредит.
В этом направлении и нужно развивать чувство чести.
Чувство чести нужно развивать с малых лет. Нужно, чтобы воспитывающим в этом направлении органом был коллектив, и если мальчик или девочка скверно солгали, помешали коллективной работе, учинили насилие сильного над слабым, проявили антисемитизм, они должны почувствовать стыд перед всеми товарищами за свои поступки, недостойные членов этого коллектива. Нужно, чтобы маленький человек покраснел краской стыда, когда ему придется признаться в этом перед своим коллективом.
Вот что значит у нас чувство чести. Это есть громадная сила внутриколлективной дисциплины. А если педагог добьется такой дисциплины, то тем самым он добьется очень многого.
Баден–Пауелл, организатор бойскаутов, великолепно сумел развить в них чувство бойскаутской чести.15 Тем более должны развивать это чувство мы в нашем пионерском движении. Помню, как я говорил с несколькими маленькими пионерами и спрашивал их: а что, у вас никто не курит? Мне ответили: пионеру стыдно курить.
Это было сказано таким определенным тоном, так отчеканено, что было видно, что слово «стыдно» неспроста сказано и курильщику действительно стыдно. А стыд — это сила, которая вырабатывалась в человечестве веками, стыд этот является результатом социальных требований, и он умеет держать на вожжах дикий, неподатливый, как зверь, инстинкт. Вот почему я думаю, что нам нечего бояться выражения «честь» и нужно развивать эту корпоративную, классовую честь не только у взрослого, но и у ребенка.
В деле выработки нового человека нам нужно сугубое внимание обратить на то безобразие, которое все еще имеет место в нашем быту, — мы все еще затаптываем женщину. Мы никоим образом не сможем идти вперед, если, во–первых, мы не дадим женщине возможности вольно развиваться, а во–вторых, если семья будет оставаться эксплуататорской.16 Ведь иногда действительно не знаешь, какими словами выразить свое презрение и негодование, слушая, как иной коммунист или комсомолец говорит о половом вопросе и об отношении к женщине. В этом отношении во многих из нас сидит еще такой зверский эксплуататор, что такого коммуниста можно с каким угодно буржуем поставить рядом. Ленин это знал, Ленин клеймил это, и мы сейчас должны клеймить это преступление.
Это проявляется иногда под видом так называемых свободных отношений полов. Это «свободное» отношение полов мужчина склонен подкрашивать — ему на семью теперь наплевать, потому, мол, что семья — буржуазное дело; должна быть полная свобода. Возникает теория «стакана воды», т. е. сведение отношений к простому удовлетворению физиологической потребности. Но дети то бывают у женщины, а не у мужчины, так что мужчина не терпит ничего, а женщина терпит колоссально.
Тов. Сольц недавно делал доклад на эту тему и обратил внимание на неизмеримое количество алиментных процессов. Алиментные процессы — именно осуществление мужчиной этой самой теории «стакана воды», в результате которой появляется ребенок и мужчина норовит улизнуть от своих обязанностей, оставить ребенка на ответственность слабейшей стороны — женщины. Делай аборт или пропадай со своим ребенком. И многие погибают, потому что женщине с ребенком на руках страшно трудно выплыть без помощи мужчины. И вот приходится заставлять мужчину, притягивать его к суду для того, чтобы он что нибудь давал ребенку.
Тов. Сольц по этому поводу сказал: «Как это ни странно, но мы должны вернуться к лозунгу рыцарского отношения к женщине». Ну, что касается рыцаря, то т. Сольц имеет, по–видимому, о нем преувеличенно хорошее представление. Рыцарь, правда, пел серенады и сражался на турнирах ради чужой жены, но свою собственную жену колотил и держал на положении рабыни в терему. Нам не нужен этот средневековый термин «рыцарь». У нас есть другой термин — товарищ. Как к товарищу нужно относиться к женщине. И с этой точки зрения величайшая подлость и эксплуатация, когда человек относится к женщине не так — ты неси ответственность за все, а с меня как с гуся вода.
Это относится ко внесемейным отношениям. А в семейных отношениях Владимир Ильич с обычной своей громадной прозорливостью подчеркивал: мы дали равноправие женщине, но не спасли ее от домашнего хозяйства. Конечно, мужчина может помогать своей жене, и тут товарищеское отношение может довольно много сделать. Но радикальное разрешение вопроса — это перестройка нашего быта. Поэтому нужно обратить сугубое внимание на новое жилищное строительство, на общественное питание, на создание общественных прачечных, на уничтожение индивидуальных детских, требующих огромного количества физической заботы о ребенке.
Домашнее хозяйство, которое, по определению Ленина, является самым дезорганизованным, самым рабским, самым неэкономичным в смысле расходования, должно быть приговорено к смерти; постепенно, сначала в городе, а затем в деревне, домашнее хозяйство должно быть сведено на нет. Это предпосылка, условие для построения социализма. Без этого мы не вовлечем в социалистическое строительство огромного количества женщин и равноправия полов не проведем.
Часто идут беседы и споры о том, каков будет новый тип женщины.
Нет сомнения, что так называемая женственность уже уходит в прошлое. Она уходит в прошлое и у буржуазии. Если мы обратим внимание на те черты, которыми характеризуется буржуазный идеал женщины, т. е. так называемая женственность, то увидим, что все это — остатки гаремного к ней отношения: женщина должна вести себя так, приобретать такую наружность, так одеваться, чтобы всем своим образом показывать, что существует она для наслаждения мужчины. Почему половина рода человеческого должна носить длинную одежду — юбки, которые путаются в ногах, не дают возможности сделать большой шаг, например вскочить в трамвай, и метут тротуары, неся с собой в дом колоссальное количество пыли и заразы? Почему женщина непременно должна носить длинные волосы, когда мужчины, за исключением чудаков и попов, их не носят? Женщине косы не нужны: неудобно, грязно, приходится мыть их, ухаживать за ними. От этого скверного наследия прошлого Европа уже отказалась.
Мы, так же как Европа, должны поставить перед собой вопрос о том, что физкультура должна сделать из женщины здоровое существо. Хорошо, когда у женщины хорошие мускулы; она должна иметь сильный, правильно развитый организм, который может выдерживать всякие испытания. Ей нужна такая же закалка, как и мужчине. Она создана не только для того, чтобы быть чьей то женой; она должна быть работником, как и мужчина. Поэтому ее нужно развивать в этом направлении. Вы знаете, что в старину наружность женщины всякими искусственными мерами обезображивалась, надевали корсет, кринолины, — на женщину налеплялось невесть что, для того чтобы сделать ее непохожей на человека, выпереть на первый план ее половые признаки, которые будто бы для мужчины в ней только и ценны. Это такая же нелепость, как и обратное безобразие: после войны старались уничтожить женскую грудь, женщины подвергали себя пыткам и операциям для того, чтобы быть похожими на мальчиков.
Мы должны дать женщине физическое и умственное развитие, тогда она будет прекрасной женщиной, хотя и не будет похожа на мужчину, так как она имеет свои органические особенности.
Женщины красятся. Но если у женщины будет великолепный цвет лица, который бывает у всякого здорового человека, ей не нужно будет этого, и тогда будет считаться просто безобразием преувеличивать окраску. Но пока женщина истомлена, измождена нашей городской жизнью, ей непременно хочется нарисовать на своем лице второе лицо. Грация движений есть свобода движений, есть умение владеть своим телом. Это для всякого человека обязательно. Совсем пет грации в женщине, когда она ходит мелкими шажками, делает мелкие движения, которые показывают, что она ни для чего не приспособлена, как только жить в комнате мужа. А когда женщина приобретет вольные движения, она будет грациозна. Когда вы дадите женщине возможность естественно развернуться в условиях социального быта, она будет прекрасной женщиной.
И вообще черты, которые у многих из нас искалечены, искажены социальной жизнью, выправятся с течением времени.
Мы должны перестроить наш индивидуалистический быт в общественный. Развитие нового человека стоит в большой зависимости от общественной организации, вне фабрик и заводов, вне службы протекающего жизненного процесса. Поэтому клубы должны приобрести у нас огромное значение. Не буду на этом останавливаться специально, всякий понимает теперь всю важность этого дела. Мы очень Далеко в этом отношении продвинулись, нигде в мире демократическое клубное строительство не приобрело такого размаха, как у нас, Хотя оно еще оставляет желать много лучшего.
Вместе с тем все наше новое жилищное строительство, все направление нашей культурной линии должно быть таково, чтобы за социальным человеком не забывать индивидуального человека. Надо признать право за каждой индивидуальностью на комнату, где он может обставить себя согласно с его индивидуальными способностями, где он может уединиться; право на индивидуальную семью даже в социалистическом обществе, где семья может не быть необходимостью; детей там может воспитывать общество, тем не менее если пара желает жить интимной жизнью, должны быть предоставлены для этого всяческие возможности. Не надо рисовать себе социализм как такое обобществление человека, при котором получается его какая то экстерриторизация — он весь внешний, он постоянно на людях, ему нельзя побыть наедине с собой, пожить внутренней жизнью, вырастить свою индивидуальность. Это неверно. В книге Фюлопа–Миллера о большевиках (огромнейшая, великолепно иллюстрированная книга) сказано, что большевики–ленинцы отрицают право на индивидуальное развитие, на оригинальность и личную жизнь и что один только Луначарский другого мнения, но свою брошюру об этом он издал в Берлине под буквами N. N., потому что побоялся открыто подписать свою фамилию.
Никакой брошюры под буквами N. N. я, конечно, не издавал, но я всегда открыто и в докладах, и в печати высказывал мысль, что социализм предполагает большое индивидуальное строительство, а не размалывает и не отметает его. То же говорили и десятки других наших товарищей. Мы всегда стояли на той точке зрения, что индивидуальность расцветает сильнее всего при социализме, и, когда я в начале лекции протестовал против стадности западноевропейской массы, я имел в виду, что характерным для социализма является «зернистое» строение. Здесь развиваются оригинальнейшие индивидуальности, способные внести что то новое в общий концерт, подобно тому как в оркестре каждый голос ведет свою линию и все вместе созвучно создают симфонию.
Некоторые ставят перед нами вопрос: «А не идем ли мы назад? Разве мы не видим симптомов разложения, усталости?» Газеты приносят сведения об изнасиловании в одном из московских общежитий, мы знаем о всяких неурядицах и скандалах в среде молодежи, даже комсомольской. Несомненно, что в наших повышенных школах также есть отвратительные гнезда, которые показывают, что у нас начинается процесс размагничивания, что мы регрессируем.
Конечно, такие процессы у нас есть, но я утверждаю, что не они являются доминирующими, не они задают тон и определяют общий наш прогресс. Но они имеются. Почему? Потому, что мы живем в переходный период.
Мы боремся с природой, с нашей бедностью, за источники нашего существования и нашего прогресса. Мы находимся в напряженной борьбе с нашим классовым врагом: с буржуазными элементами, которые стремятся оказать давление на нас исподволь; с остатками или приспешниками крупной буржуазии, которые стараются нам активно вредить; боремся с мещанством, с бескультурьем, с обывательским бескультурьем; особенно боремся с отсталостью в деревне. Это бескультурье, подобно раковой опухоли, своими прожилками и ножками проникает до глубины партийного организма, до нашего собственного сердца. Со всем этим мы ведем сейчас жестокую и беспрерывную борьбу. В первый период революционной борьбы мы имели врага перед собой, дрались с ним, получали раны, многие падали убитыми, но тогда все было налицо и все было ясно. Сейчас не так. История повернулась иначе и требует от нас не разрушения только, а созидания. К нашей молодежи она также предъявила это требование. Умеем ли мы созидать? Нет, нужно еще долго и упорно учиться. А предоставить всем обучение мы не можем. Из начальной школы мы выпускаем в вузы и рабфаки немного больше половины, а огромную часть учеников, по бедности нашей, оставляем без дальнейшего обучения, — эти недоучившиеся люди оказываются в значительной части в числе безработных. Те же, которые учатся, находятся в скверных условиях: без учебников, в плохо оборудованных вузах, при плохой предварительной подготовке, с ничтожной стипендией, если она еще есть. Не надо забывать, как безумно трудно это колоссальное напряжение сил: приходится учиться и в то же время исполнять общественные обязанности, так как нельзя отрываться от своего класса, иначе выйдет дезориентированный, деклассированный, не имеющий связи с рабоче–крестьянской массой спец. Все это прибавляет новые трудности для студентов и учащихся. А попал на работу, — всегда ли это работа, которой хочется, не скучна ли она для данного человека? Очень часто выпадает на долю какая нибудь канцелярская работа, какие нибудь технические обязанности, изо дня в день одни и те же.
Эта неудовлетворенность работой, скука толкает в богему, на пьянство, на разврат, приправленный сознанием того, что мы де высшие люди и не можем вращаться в этой мещанской среде, мы ищем какого то выхода в высшей свободе и аморальности, и сентенции в таком духе бывают маленьким евангелием богемы. А там, где до богемы не дотянулись по недостаточности образования даже для этого, — там это переходит просто в хулиганство, озорство, пьянство и всякую ерунду, уже ничем не прикрашенную; тут уж дебоширят просто потому, что скучно, сил никаких нет, потому, что не чувствуют себя элементом этого общества, двигающегося вперед, считают себя выброшенными за борт.
Это значит, товарищи, что мы морально и культурно теряем немало людей ранеными и выбитыми в каждом сражении. Нельзя прийти к полководцу перед битвой и сказать ему: победи без убитых и раненых. Так и здесь: мы не можем идти вперед, не теряя морально отставших. Что же делать? Мы должны не столько думать о том, как их карать, хотя иногда такая кара и имеет характер полезной острастки, и, конечно, уж не о том, чтобы вокруг них поднимать танец каннибалов, радующихся позору своего ближнего; мы не должны как фарисеи бить себя в грудь — благодарю тебя, Маркс или Ленин, что я не таков, как Альтшуллер, — хотя бы потому, что очень часто тот, кто бьет себя в грудь публично и на страницах газет, на самом деле хуже Альтшуллера. Отвратительна картина лязганья зубами вокруг жертвы, которая не столько виновата, сколь несчастна, — не социалистично это, не по–марксистски. Мы должны в нашей печати ставить вопрос: почему это так и что надо сделать, чтобы этого не было? И конечно, мы могли бы в значительной степени исцелить эти явления товарищеским отношением.
Товарищество — это великий ключ, который раскрывает очень много запертых ларцов. Поддержать вовремя покачнувшегося человека, направить его, выругать его, поставить «на правеж» перед товарищеской средой, вырвать из этого болота, в которое он постепенно погружается, — вот что нам нужно. Нужно заботливое отношение друг к другу. Та часть, которая здорова и морально мощна, ответственна за ту часть, которая погрязает, и погрязает часто потому, что находится в худших условиях.
Провозглашение лозунга культурной революции обозначает чрезвычайно усиленный темп нашего продвижения к выработке нового человека. Он обозначает также чрезвычайно внимательный пересмотр тех принципов и путей, по которым мы шли до сих пор. За время некоторого застоя, некоторой затяжки мы, может быть, иногда теряли из виду настоящую цель.
В том, что я вам говорил, вы заметили, вероятно, как много я нахожу существеннейших, кардинальных недостатков в нашей воспитательной системе. На воспитание обращали мало внимания. Педология у нас была еще в загоне, хотя это фундамент воспитания; физкультура поставлена отвратительно; к художественному воспитанию мы относились еще поверхностно — это огромный недостаток. В области общественного воспитания мы видим еще чрезвычайно большие промахи и пробелы. Нужно пересмотреть все гайки и винты нашей машины, пересмотреть весь аппарат нашей культурной машины в персональном отношении, прочистить его, укрепить и тогда идти вперед.
Мы, несомненно, переживаем кризис в области воспитания, но это целебный и плодотворный кризис, потому что он показывает, что сейчас приливает кровь к этому месту. Человек, который отсидел ногу, не чувствует ее, но когда он встал, мурашки побежали по онемевшей ноге, потому что прилила кровь. Это не совсем приятное ощущение, но оно вовсе не показывает, что тут началась болезнь, а наоборот, показывает, что тут началось оздоровление. Точно так же и критика, которая громко начала звучать в области культурной работы, показывает, что сюда начинает приливать наша советская, наша трудовая кровь и что эта до некоторой степени онемевшая часть нашего строительства включается сейчас в общую систему могучей советской жизни.
1928 г.
Проблемы воспитания в их различных аспектах Луначарский рассматривает во многих работах, с которыми читатель уже встречался на страницах настоящей книги. Но наиболее полное и всестороннее освещение эти проблемы получили в двух его выступлениях 1928 г. — «Воспитание нового человека» и «Воспитательные задачи советской школы». Эти выступления были в определенной мере итоговыми. Они синтезировали взгляды Луначарского на основные задачи коммунистического воспитания.
Различные аудитории, на которые были рассчитаны лекция «Воспитание нового человека» и доклад «Воспитательные задачи советской школы» (см. комментарий к нему), определили их разный характер, различие акцентов, в них проставленных. Лекция являет собой образец подлинной педагогической публицистики, доклад — не менее блестящий образец глубокого теоретического исследования важнейших проблем воспитания. Различные по жанру и композиции, но единые в идее и задаче, в направленности, равные в том вкладе, который они вносят в развитие теории воспитания, обе работы по праву входят в золотой фонд советской педагогической литературы.
В конце 20–х годов вопросы коммунистического воспитания приобрели особую актуальность. Социалистическая реконструкция хозяйства означала решительное наступление на капиталистические элементы на всех фронтах, в том числе и на фронте просвещения. После XV съезда партии (декабрь 1927 г.), подчеркнувшего необходимость усиления классово–революционного характера просветительной работы, задачи коммунистического воспитания приковывают к себе внимание партийных и советских организаций, широких кругов общественности. Роль школы в борьбе за нового человека становится одной из центральных тем прессы. Остро чувствовалась, отмечало в своем отчете за 1928 г. Главное управление социального воспитания (Главсоцвос), «необходимость усилить удельный вес воспитательных вопросов», которые начали выдвигаться на первое место «в течение предыдущего года».
Это усиление удельного веса проблем воспитания в общей системе работы школы, усиление внимания к задачам борьбы за формирование нового человека и стало истоком двух публикуемых работ Луначарского, датированных маем и июнем 1928 г. В июле того же года Луначарский принял участие в дискуссии о типе строителя социализма, развернувшейся в «Комсомольской правде», выступив со статьей «Какой человек нам нужен» (см.: «Комсомольская правда», 1928, 22, 24 и 25 июля). Периоду 1928–1929 гг. принадлежат и все последующие работы Луначарского по проблемам воспитания, публикуемые в настоящей книге: «К IV Всероссийскому съезду по дошкольному воспптанию» (1928), «О школьной дисциплине» (1928), «Антирелигиозная борьба в школе» (1929), «Культпоход комсомола» (1929).
В лекции «Воспитание нового человека» Луначарский раскрыл две «полосы явлений», которые «заставили поднять голос о некотором переломе» в работе школы и выдвинули «на первый план вопросы воспитания». Одна ни них — логика развития самой школы: вступление ее в ту фазу, когда она могла уже решать весь комплекс задач коммунистического воспитания.
Обучение и воспитание составляют две неразрывные функции школы, реализация которых, однако, происходит не всегда одинаково успешно. В периоды ломки школы, не отвечающей новым требованиям общественного развития, первостепенными обычно оказываются задачи пересмотра целей и содержания образования, пересмотра учебных планов и программ школы, системы методов обучения. Вопросы обучения получают и в теории и в практике наибольшую разработку. Теория воспитания, адаптируясь к новым условиям, на какое то время остается во втором эшелоне.
Сложность проблем воспитания обусловливает и длительность времени, необходимого для их решения. Для молодой советской школы эта сложность усугублялась тем, что в области воспитания она не располагала никаким наследством. Если в теории и практике обучения можно было опереться на лучшее из того, что оставили старая школа и педагогика, то здесь с самого начала необходимо было прокладывать совершенно новые пути, исходя из тех основных принципов и задач коммунистического воспитания, которые были сформулированы в трудах классиков марксизма, в резолюциях партийных съездов.
Решение этих задач требовало накопления практического опыта и теоретического потенциала, требовало, наконец, идейно–политического перевооружения основного, ведущего деятеля школы — учителя, который должен был стать «самым тончайшим инженером, строящим ту изумительную, тончайшую клетку, без которой общество бессмысленно, а именно человеческую личность» (А. В. Луначарский. Третий фронт. Сборник статей. М., 1925, с. 26).
Вторая «полоса явлений», о которой говорит Луначарский, была связана с развитием культурной революции, которая, по его словам, означала «чрезвычайно усиленный темп нашего продвижения к выработке нового человека», «чрезвычайно внимательный пересмотр тех принципов и путей, по которым мы шли до сих пор». Важнейшее значение приобретали не только задачи подъема культурного уровня народа, задачи социалистической перестройки всего бытового уклада. «Сугубо важной», как отмечал Луначарский в публикуемой лекции, становилась «проблема ухода от старого человека», проблема воспитания «человека будущего», выработка новых, социалистических нравственных норм. «Вместо первоначального, несколько упрощенного при всей своей мощи, революционного энтузиазма, — писал осенью 1927 г. А. В. Луначарский в «Правде», — наступает время выработки новой, пролетарской и общесоветской этики. Приходится вновь и достаточно тонко распределять свет и тени, разузнавать добро и зло» («Правда», 1927, 1 октября).
В новых условиях необходимо было проанализировать накопленный опыт воспитательной работы, уточнить и конкретизировать воспитательные задачи советской школы. Необходимо было, кроме того, уточнить понимание той конечной цели, к которой устремляется вся воспитательная деятельность школы, — понимание идеала нового человека. Последнее было тем более важно, что с началом движения страны по пути индустриализации вновь получили широкое распространение взгляды на школу лишь как на орудие воспроизводства рабочей силы, концепции, провозглашавшие в качестве общественного идеала «новую Америку» и в качестве воспитательного идеала — «человека, умеющего завинтить гайку». К «воспитательным идеалам» сторонников «гайкизма», как их называл Луначарский, близко примыкали взгляды тех, кто смотрел на социализм как на «обобществление человека».
Луначарский вскрыл в лекции несостоятельность всех этих концепций, показал, что новое общество нуждается не только в «хороших производственниках, но прежде всего в людях, способных произвести коренное «переустройство жизни». Социализм, по словам Луначарского, предполагает не «машинизацию» и «обобществление человека», а расцвет его индивидуальности при максимальном слиянии всех «человеческих воль» в «единую организованную силу». К этой цели и должно быть направлено воспитание молодежи, ради которой, говорил Луначарский, «мы боремся, ради которой мы существуем, без которой нам не стоило бы жить и бороться».
Развивая ленинские идеи о роли школы в преобразовании общества и человека, подчеркивая, что социалистическая школа должна стать «первым настоящим абрисом социалистического общества», Луначарский дал в лекции глубокий анализ воспитательных задач школы, содержания и форм нравственного, трудового, физического и эстетического воспитания. В теоретическом и практическом плане особый интерес, для педагогов представляют сегодня выдвинутые им идеи о физкультуре как «материалистической школе коллективизма», о задачах и методах воспитания дисциплины, о развитии «чувства чести», мысли Луначарского о роли эстетического воспитания не только в развитии художественных способностей и способности «наслаждаться природой и произведениями искусства», но прежде всего как основного фактора воспитания «человеческих эмоций».
Отдельные положения, высказанные Луначарским в лекции, позже были откорректированы временем, в частности его ошибочная оценка педологии как «фундамента воспитания» (см.: А. В. Петровский. История советской психологии. М., 1967; Е. А. Будилова. Философские проблемы в советской психологии. М., 1972).
- Стр. 269. См. примечание к стр. 169. ↩
- Стр. 270. См. примечание к стр. 101. ↩
- Стр. 272. См.: В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 45, с. 364, 365. ↩
Стр. 272. Гастев, Алексей Капитонович (1882–1941) — основатель и руководитель Центрального института труда (ЦИТ) при ВЦСПС, один из зачинателей научной организации труда в СССР, писатель, поэт. Некоторые его идеи получили развитие в кибернетике.
Луначарский, считавший Гастева одним из наиболее талантливых пролетарских поэтов, неоднократно предостерегал его от культа машинизма и урбанизма, от «неограниченного восторга» перед властью машины, от увлечения «идеей подчинения людей механизмам». Критикуя позиции Гастева, прокламирующего превращение пролетариата «в невиданный социальный автомат», Луначарский в 1924 г. писал:
↩«Социализм не торжество машины над человеком, а торжество человека над машиной. Мы находимся перед таким уклоном культурным, когда нам говорят: гуманизм умер, обожание заложенных в человеке способностей и возможностей умерло, на место их идет обожание техники, обожание автомата, — это есть последнее слово! Нет, это есть только предпоследнее слово. Это есть своеобразный стон умирающего мира, это своеобразный шум той стихии, которую мы призваны покорить, а новое время приносит с собою новый гуманизм, несравненно более высокую оценку человека, чем когда бы то ни было мы думали»
(А. В. Луначарский. Идеализм и материализм. Культура буржуазная, переходная и социалистическая. М.–Л., 1924, с. 207).
- Стр. 273. Vieux jeu (франц.) — устарелый. ↩
- Стр. 273. VIII съезд ВЛКСМ состоялся в Москве 5–16 мая 1928 г. Основными вопросами повестки дня съезда были: «Вопросы труда и образования молодежи в связи с пятилетним планом развития народного хозяйства», «О работе ВЛКСМ в деревне», «О работе ВЛКСМ среди детей». Луначарский трижды выступал перед делегатами съезда (см.: «Восьмой Всесоюзный съезд ВЛКСМ (5–16 мая 1928 г.). Стенографический отчет». М., 1928, с. 120–138, 404–411, 447–450). В отчетном докладе Генерального секретаря ЦК ВЛКСМ Н. П. Чаплина на VIII съезде ВЛКСМ подверглись резкой критике взгляды А. К. Гастева на цели и методы подготовки квалифицированных рабочих кадров. ↩
- Стр. 276. Comme il faut (франц.), anstandig (нем.) — как того требуют правила хорошего тона. ↩
- Стр. 277. Lasciate ogni speranza (итал.) — оставьте всякую надежду (см.: Данте. Божественная комедия. Ад. Песнь III). ↩
- Стр. 278. См.: Д. И. Овсянико–Куликовский. История русской интеллигенции. М., 1908, с. 273. ↩
- Стр. 281. См.: К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., 2–е изд., т. 20, с. 295. ↩
- Стр. 284. Всероссийский съезд педологов состоялся в декабре 1927 г. — январе 1928 г. ↩
- Стр. 285. 26 ноября 1925 г. Луначарский по приглашению Германского общества друзей новой России сделал доклад в Бетховенском зале в Берлине. Отчет об этом собранпи см. в журнале «Народное просвещение», 1926, № 4–5, с. 253–256. ↩
- Стр. 288. Впоследствии Луначарский изменил свое отношение к некоторым видам спорта (регби, бокс). Выступления Луначарского по вопросам физической культуры и спорта собраны в его книге «Мысли о спорте» (1930). ↩
Стр. 291. См. статью Л. Н. Толстого «Что такое искусство?»:
↩«Вызвать в себе раз испытанное чувство и, вызвав его в себе, посредством движений, линий, звуков, образов, выраженных словами, передать это чувство так, чтобы другие испытали то же чувство, — в этом состоит деятельность искусства. Искусство есть деятельность человеческая, состоящая в том, что один человек сознательно известными внешними знаками передает другим испытываемые им чувства, а другие люди заражаются этими чувствами и переживают их»
(История эстетики. Памятники мировой эстетической мысли. Т. IV, первый полутом. Русская эстетика XIX века. М., 1969, с. 531–532).
Стр. 292. Скаутизм (от англ. scout — разведчик) — одна из наиболее распространенных форм буржуазного детского и юношеского движения, возникшая в 1907 г. по инициативе английского полковника Р. Баден–Пауэлла. В основе его лежит специально разработанная система воспитания — «скаутинг», программные положения которой изложены в книге Баден–Пауэлла «Искусство скаутов для молодых».
В России скаутское движение возникло в 1909 г. В 1919 г. II съезд РКСМ предложил распустить скаутские организации как не соответствующие задачам коммунистического воспитания молодежи. Руководители Наркомпроса РСФСР поддержали решение комсомола. Однако, отвергая буржуазную сущность скаутизма, Наркомпрос указывал на целесообразность использования некоторых бойскаутских методов в работе детских и юношеских коммунистических организаций.
«В бойскаутизме, — писала в 1922 г. Н. К. Крупская в статье «РКСМ и бойскаутизм», — есть что то такое, что неудержимо влечет в его ряды молодежь… что дает этой молодежи удовлетворение, заставляет привязываться к организации. Это что то — методы подхода к подростку» (Н. К. Крупская. Пед. соч., т. 5. М., 1959, с. 37). Сильные стороны бойскаутизма Крупская видела в пристальном изучении психологии и интересов детей, в широком использовании их инициативы, их склонности к коллективизму, к путешествиям, героике, романтике приключений, в применении живых форм работы с детьми, конкретных и понятных лозунгов, заданий, правил поведения, в красочности и привлекательности ритуалов бойскаутских организаций. «РКСМ, — подчеркивала Крупская, — если он серьезно претендует на воспитание молодого поколения… должен как можно скорее внести эти методы в свою практику» (там же, с. 48).
↩- Стр. 293. Анализ работ Луначарского конца 20–х годов, в которых рассматриваются поставленные здесь проблемы, см. в книге Н. А. Трифонова «А. В. Луначарский и советская литература». М., 1974, с. 368–372. ↩
