Ленин и молодежь

Товарищи! Я охотно следую вашему желанию припомнить вместе с вами основные взгляды Ильича на молодежь и ее задачи. Сделать это сейчас не очень трудно, так как большинство идей Владимира Ильича — тех, по крайней мере, которые он сумел изложить письменно, — большинство идей его, касающихся молодежи, выражены в его работах, которые посвящены вопросам просвещения и которые изданы издательством «Красная новь» в сравнительно небольшой книжке.¹ Надежда Константиновна по моей просьбе недавно проделала дополнительную работу: она отыскала некоторое количество резолюций, пунктов программ и решений ЦК, автором которых был Владимир Ильич. Но это прибавляет немного к тому, что в этой книжке имеется.

Владимир Ильич вообще не любил тратить слов попусту и в большинстве случаев давал формулы яркие и простые при всей их огромной глубине. Часто то, что высказывал Владимир Ильич, казалось необычайно легким. Правда, это не обманывало его большую народную и международную аудиторию. Все понимали, что за этой простотой, сквозь эту прозрачность сияет большая мудрость, хотя эта общественная мудрость и выражалась в таких общедоступных формах; тем не менее мудрость есть всегда мудрость, и только путем постоянного обдумывания, проникновения в ее недра можно полностью ее постичь. Я не хочу сказать этими словами, чтобы мне казалось, что учение Ленина о молодежи мало распространено или дурно понято. Я этого не знаю и предполагаю обратное. Я хочу только сказать, что на немногих относительно цитатах из сочинений В. И. Ленина строится последовательный, на мой взгляд, исчерпывающий взгляд на молодежь. Вот его то я и постараюсь теперь перед вами изложить.

Конечно, естественно, что молодежь и образование — это два понятия, неотделимые друг от друга. Говоря о взглядах Владимира Ильича на молодежь, мне придется постоянно обращаться к его взглядам на народное образование. С этого я и должен начать.

Владимир Ильич, разумеется, не принадлежал к числу тех либералов–идеалистов, которые полагали, что степень культурного развития народа определяет близость его к революции. Вы помните, конечно, эти вульгарные положения, которыми богат был русский либерализм: сначала необходимо, чтобы массы достигли известного культурного уровня, а потом уже можно думать о свободах, хотя бы и вырванных путем протеста народных масс.

Владимир Ильич стоял на совершенно обратной точке зрения. Он считал, что образования массам эксплуататорское правительство не даст. И он нисколько не видел противоречия в том, что буржуазные демократии, будучи обществами эксплуататорскими, тем не менее дают известное образование массам. Он понимал, что это образование (по объему своему недостаточное, по составу своему отравленное такими специфическими примесями, которые должны были задержать развитие критической мысли в народе) имеет своею целью вовсе не превратить ложную демократию, дающую возможность удерживать власть в руках десятков тысяч эксплуататоров, в подлинную, т. е. ведущую к действительной власти огромного большинства, к действительному политическому, хозяйственному и культурному творчеству всего народа, всего массива этого народа. Ленин прекрасно понимал, что народное образование в буржуазных странах служит для того, чтобы, бросая в глаза массам пыль внешней декоративной демократичности, задерживать их на уровне самодовольства своей конституцией.

В особенности же, когда дело шло о такой стране, как Россия, было ясно для Владимира Ильича, что не через двери народного образования можно было продвигаться вперед, ибо хотя развитие капитализма в России должно было толкать ее по крайней мере к минимальному осуществлению тех сторон народного образования, которые развертывал капиталистический строй Запада, но самодержавие сознавало, что для его существования и для существования той формы союза между помещиками и капиталистами, каким была наша самодержавная власть, даже эта степень образования вредна.

В душе нашего помещичьего государства боролись два начала: с одной стороны, сознание того, что без народного образования нельзя развернуть капитализм, а с другой стороны, сознание, что если от этой отсталости отчалить, если начать систематическую работу по подъему образования народных масс, то рискуешь моментально вызвать в представлении массы сознание чудовищности гнета, а тем самым вызвать осуждение, могущее назавтра перейти в борьбу против тебя. Если было на свете такое правительство, которое должно было употребить все свои силы к тому, чтобы тормозить дело народного образования, то это, конечно, было самодержавное правительство.

Но как же быть? Если требуется известное самосознание для народа вообще и в частности для пролетариата, чтобы поставить революционные проблемы и найти правильные пути к ним, а этого просвещения никак не добьешься без революции, — не есть ли это змея, кусавшая свой хвост? Не есть ли это неразрешимая проблема: без сознания пет революции, без революции нет самосознания?

Этот вопрос разрешался, очевидно, в некоторой степени аристократически, т. е. путем постановки проблемы в такую плоскость: народные массы выдвигают (хотя бы туго, хотя бы через страдания, хотя бы путем жертв) известный авангард, конечно, главным образом из пролетариата, из наиболее передовой части своей; этот авангард будет обладать всей полнотой сознания — это есть Коммунистическая партия, это будет орган сознания масс, ее предварительный орган. Вся масса не сможет стоять на высоте этого самосознания, поэтому, предоставленная сама себе, она неизбежно наделает ошибок. Стало быть, она сможет действовать (потому что никакой авангард за нее действовать не может), действовать правильно как масса — ибо революция есть действо массовое — в том случае, если будет питать достаточное доверие к своей передовой партии и если передовая партия будет достаточно крепка и последовательна, чтобы руководить массой. Вот это и будет предварительное, первичное разрешение проблемы: выдвигается авангард, революционное меньшинство совершает революцию.

Вы скажете, что это похоже на синдикализм? Ни капельки не похоже. У синдикалистов, которые в этом отношении восприняли бланкистскую идею, выходит так, что это меньшинство творит революцию само, при инертном отношении масс. Владимир Ильич в такую революцию не верил; у него это меньшинство творит революцию как бесконечно героический, самоотверженный командный состав масс. Нельзя требовать от армии, чтобы каждый отдельный рядовой в ней сознавал весь план сражения и чтобы можно было полагаться на их инстинкт в деле ведения какой нибудь стратегической операции, но, конечно, еще более безумно думать, что командный состав может сражаться сам, и третьим безумием было бы предполагать, что командный состав может держаться насилием. В революции командный состав командует только потому, что ему верят. Он не может победить, если вся масса или огромная ее часть не втянута в битву, но и масса не может победить, если у нее нет хорошего командного состава.

При такой постановке вопроса образование как предварительное условие не необходимо. И темная страна, и отсталая, невежественная страна при таких условиях может сделать революцию, если массы страдают, если назрел определенный кризис и если имеются налицо массовые руководители, т. е. тысячи, если не десятки тысяч, такого командного состава.

Но вот революция происходит. Что же дальше? Первое положение Владимира Ильича: нужно быть ребенком, чтобы думать, что коммунисты своими руками могут построить коммунизм. Коммунисты — капля в море.² Исходя из этого тезиса, Владимир Ильич формулирует и другие: необходимо опираться на силы вне партии, привлечь их к работе государственной, хозяйственной, культурной; по образцу Красной Армии, где мы перемалывали и подчиняли себе офицерство, надо привлечь административное, техническое, торговое, просветительское, врачебное и т. д. офицерство, то самое, которое служило буржуазии, с его правым флангом, уходящим в черносотенство, и с его левым флангом — эсеровским и меньшевистским; надо это офицерство приблизить, контролировать и принудить работать в нужном нам направлении. И Владимир Ильич говорит: коммунист является действительно заслуженным в области вверенного ему дела, если он сумел высмотреть, приблизить и как следует использовать возможно большее количество некоммунистических спецов.³

Совершенно отчетливо формулированная мысль, по эта отчетливо формулированная мысль сейчас же натыкается на внутреннее противоречие. Хорошо, конечно, если коммунистам удастся таких спецов действительно переделать, хорошо, если коммунисты найдут достаточную опору в некоторой части некоммунистических пролетариев, всю свою жизнь полностью готовых отдать коммунистическому делу. Но пролетариат, как Владимир Ильич много раз подчеркивал, в течение революции является еще классом в достаточной мере невежественным и уже классом в достаточной степени истощенным, жертвовавшим так много для революции, что он перестал быть неисчерпаемым резервуаром сил; да и трудно черпать из него силы квалифицированные в смысле всякого рода специалистов.

Владимир Ильич систематически и постоянно требовал привлечения спецов. Он совершал в этом отношении целые перевороты. Оп создал коллегию ВСНХ, в которую входит целый ряд профессоров, он создал Госплан. Он боролся — иногда с крайней степенью ожесточенности — против политики коммунистических ячеек в вузах, которые вели свою борьбу с профессорами. Он говорил: если мы не сумеем этих людей использовать, чтобы у них выучиться и чтобы дать им возможность приложить свои силы к строительству по нашему плану, то мы никуда не годимся, ибо мы без них никак не можем продвинуться вперед.

И с этой точки зрения всякого рода буржуазные и полубуржуазные спецы сейчас готовы молиться на Владимира Ильича, и они чуть не со слезами на глазах рассказывают (по крайней мере их вожди), как Владимир Ильич их принимал, как он умел войти в их нужды, как он интересовался судьбами науки в России и т. д.

Но это не мешало Владимиру Ильичу сознавать, что мы ведем нашу строительную борьбу с плохим оружием. Конечно, среди этих спецов есть блестящие умы, блестящие таланты, есть и такие, которые целиком переходят на нашу сторону. Но в общем то и целом, в особенности если вы к ним прибавите всех этих бесчисленных мелких спецов, техников канцелярского труда, которые составляют толщу, так сказать, естественно продвинувшуюся между административными верхами и народными массами, тогда вы, конечно, поймете, что это в значительной степени негодный материал. И Владимир Ильич не впадал ни в малейшее противоречие, говоря: мы можем пользоваться старым царским командным составом в своей армии, но мы должны вырабатывать свой, потому что среди тех, конечно, есть изменники и враги, конечно, есть и равнодушные люди, которых тянет назад — к мясным котлам Египта,⁴ конечно, есть и такие люди, которые и хотели бы, да не могут, не имеют наших сноровок, не умеют понять того, что нам нужно. Есть и просто люди совершенно халатные, дело которых заключается только в том, чтобы как нибудь на нас и около нашего аппарата прокормиться. И все эти сорта людей никуда не годятся.

Если к этому прибавить то, что Владимир Ильич постоянно подчеркивал известную неопытность самих коммунистов во многих отраслях их работы, подчеркивал наличие того факта, что коммунист может быть комиссаром, но не всегда может быть специалистом того дела, около которого стоит, то вы поймете, в какой огромной мере вновь построенный нами государственный аппарат должен был отдавать старой отрыжкой, в какой мере здесь мертвый хватал живого, какое внутреннее трение этот механизм развивал, как, словно неподмазанные колеса, все это вопило, визжало и не двигалось с места. Все винты и гайки нашей государственной машины представляли собой набор, который фигурировал прежде в совершенно другом механизме и который пришлось случайно коммунистическому молотку нагнать и набить друг на друга. Когда эту чудовищную машину из старых чиновников тот или другой коммунист пускает в ход, она, конечно, болтается, она гремит, она стучит и пускает пыль, она ломается на каждом шагу и дает весьма мало результатов. Это Владимир Ильич с полной ясностью видел.

Две задачи рисовал Владимир Ильич с этой точки зрения. Во–первых, необходимо как можно скорее поднять культурный уровень масс, и не только масс пролетарских, но и масс крестьянских. Путем к этому подъему является грамотность. С этой точки зрения Владимир Ильич часто ожесточенно высказывался о защитниках пролетарской культуры ⁵ и высших форм образования. Он сравнивал их с людьми, стремящимися построить четвертый этаж, в то время как не готов еще фундамент. Он с удивительной трезвостью мысли обращал нас, часто довольно жестоко, к тому, чтобы мы смотрели на землю, и говорил: первейшей задачей является грамотность; буржуазная вещь грамотность или пролетарская, я не знаю, но знаю, что она нам нужна. Читать, писать, считать — вот этому нужно научить необъятное количество людей. А без этого, он говорил, — это граждане десятого сорта, которые питаются баснями, слухами и не могут проверить, что делает их правительство. Они кажутся слепыми людьми.

На Первом съезде по ликвидации неграмотности Владимир Ильич говорил речь и много смеялся. «Ликвидация неграмотности! — восклицал он. — Это значит, что мы, как бы помягче выразиться, вроде дикарей, потому что у недикарей кто ликвидирует безграмотность? Не Чека, особо для этого придуманная, а школа. Но мы дикари. Школа у нас этого, видимо, и сейчас еще не может полностью сделать, и сейчас не охватывает всех вновь вступающих в жизнь. Нам надо нагнать то, что они пропустили, и приходится в чрезвычайном порядке учить грамоте. Но раз уже это так, давайте в чрезвычайном порядке грамоте учить».⁶ И Владимир Ильич, как вы знаете, очень серьезно об этом думал.

Голод шарахнул по всей нашей борьбе с неграмотностью и разрушил почти по всему лицу нашей страны все ликпункты. Но когда голод прошел, Владимир Ильич (уже в то время, когда страшный недуг очень и очень давал себя знать, после первой болезни) поторопился написать недвусмысленную, яркую статью и подчеркнуть: наша прямая обязанность — ликвидировать неграмотность населения до 35–летнего возраста к десятилетнему юбилею Октября.⁷ Это очень трудно. Семнадцать миллионов людей надо обучить — это очень трудно. И Владимир Ильич прекрасно знал, что это трудно. Он был большой реалист и эти трудности чувствовал лучше, чем кто либо другой из нас (и количество неграмотных, и сколько приблизительно это будет стоить), и сказал, что можно. И я был бесконечно рад, что по крайней мере съезд Советов РСФСР одобрил этот план. Сейчас его приняла и Украина. И мы имеем, таким образом, уже волеизъявление в советском порядке наивысших учреждений, что это должно быть проведено в жизнь.

Конечно, точно так же интересовали Владимира Ильича и вопросы школы, и вопросы массовых библиотек. И понятно почему. Потому что он, будучи в полной мере демократом в самом святом и светлом значении этого слова, хотел всячески приблизить сроки, когда народные массы, не только рабочие, по и крестьянские, будут во всей полноте осознавать свои и нужды и рецепты к избавлению от них не только в плоскости политики, но и в плоскости своего повседневного хозяйствования и быта. Однако Владимир Ильич полагал, что все это — «Улита едет, когда то будет». Владимир Ильич в категорически катастрофический момент, когда нам грозил отрыв от крестьянской массы, дал многознаменательный клич: задержимся, сказал он, в нашем порыве, отступим назад, если это необходимо для смычки с крестьянской массой, зацепим эту крестьянскую массу покруче и пойдем с нею вместе вперед, и, может быть, гораздо медленнее, чем шли бы без нее, но зато верней. Мы пойдем вместе с нею, неразрывно с нею, только тогда это движение вперед будет непобедимым.⁸

Это так, но из этого не следует, что мы можем целиком уйти в низовое образование, что к этому то и сводится вся основная задача: школа для ликвидации безграмотности, массовая библиотека. Владимир Ильич прекрасно понимал, что мы школы как следует не поставим и массовой библиотеки не поставим и неграмотность не ликвидируем, если у нас рядом с этим не будет развиваться хозяйство, если сама государственная администрация будет той вечно дающей перебои и в корне испорченной машиной, какую он перед собою видел. Ведь он говорил прямо: у нас, за исключением, может быть, Наркоминдела, который еще на что то похож, ни один комиссариат ни на что не похож, из рук вон плохо работает.⁹

Владимир Ильич это заявлял со всей суровостью. Построили мы государственный механизм, который выдержал бой, который оказался жизнеспособным, но смотрите, какие он перебои дает, какой он бестолковый, какой оп нелепый, какой он варварский. Надо его перестроить, надо научить управлять, и управлять просто и в удобных формах, в ясных, четких и простых. Надо научиться хозяйствовать, торговать в том числе. Надо научиться просвещать, просвещать так, чтобы все три стороны просвещения — общее образование, начиная с грамоты, техническое образование и политическое просвещение — были бы перевиты в один жгут, превращены были бы в один железный канат единого образования. А для всего этого надо, чтобы были налицо сами просветители, чтобы были хозяйственники, чтобы были администраторы, — а их мало. Ждать, пока маленькие дети, после того как мы образуем для них удовлетворительную школу, вырастут и превратятся в хороших хозяйственников? Но мы не можем организовать удовлетворительной школы, потому что мало учителей. Ждать, пока неграмотный крестьянин и рабочий, получивший только сейчас первый букварь, дорастет до марксизма, также нельзя. Это бы значило стараться капля по капле поднимать уровень целого моря. Чтобы поставить самый вопрос о поднятии народного образования на должную высоту, нужно весь руководящий аппарат обновить. Обновить как? Так, чтобы вышибить из него старые элементы, чтобы остатки этих старых элементов снизу, сверху, с боков закрепить нашими собственными людьми.

Какой из этого выход? Один: апеллировать к молодежи. К какой молодежи? К нашей молодежи, конечно, — не к молодежи буржуазной. Очень возможно, что мы и из числа интеллигенции средней, даже высшей, из числа даже родовитой аристократии или крупных капиталистов имели социалистических деятелей в России и вне России, но это были только белые вороны. Огромная же масса этих людей может только мечтать о своих привилегиях, может только превращать народ в ту доктрину, прикрываясь которой она сядет на шею пароду, закрепит свою образованность как источник привилегии и сделается заинтересованной не в том, чтобы поднимать как можно скорее уровень развития народных масс, а в том, чтобы задерживать этот подъем.

Мы можем апеллировать только к нашей собственной молодежи, т. е. к рабоче–крестьянской молодежи. Она невежественна. Да. Надо се образовать, дать ей то образование, которое нам нужно. Получить высоких специалистов можно через высшие учебные заведения, но эта молодежь еще не способна слушать в них лекции.

Первым жестом Владимира Ильича был приказ отворить двери университета для всех, кто жаждет образования. Хлынули эти люди в университет, заполнили его. Пока были только лекции — ничего. Отдавят друг другу бока, но слушают; а когда дело дошло до лабораторий, до анатомического театра, дело пошло хуже. Пришлось вернуться к тому, чтобы выбирать, потому что само то лукошко российского высшего образования довольно мелкое и в него не насыплешь сразу всех желающих получить это образование. Стало быть, нужно было выбирать тех, кто нужнее, кто способнее, устраивать проверку. А для тех, кто представляет собой прекрасный материал, но еще не подготовленный, — для тех, очевидно, надо было создать формы подготовки. Так выросла идея рабфака и классового приема в высшие учебные заведения.¹⁰

Сейчас же после этого ставятся новые проблемы, которые Владимир Ильич превосходно знал, о разрешении которых очень заботился, о которых беспрестанно с нами беседовал, хотя, может быть, в его трудах особенно обильных следов его размышлений в этой области мы не найдем.

Прежде всего принципиальный вопрос. Ясно, что рабоче–крестьянская молодежь существовать за свой счет не может, что надо придумать какое то соединение учения и заработка (что очень трудно при незначительном количестве оплачиваемого труда у нас) или же давать учащимся государственные стипендии. Конечно, наиболее рациональной формой было бы содержать эту молодежь за счет государства. Потребность в образовании в стране огромная, наплыв желающих гигантский, потребность страны в людях уже образованных не меньшая, а трубочка, через которую приходится пропускать эту волну жаждущих знания в резервуар, который должен быть наполненным, узенькая, средств мало. И эта трубочка всегда будет недостаточной вплоть до того счастливого момента, когда у нас будет такое время, что мы скажем: мы можем содержать столько то сотен тысяч студентов за государственный счет более удовлетворительно и привольно, чем сейчас. Это будет значить, что мы государственную и хозяйственную задачу на три четверти разрешили. А разрешить то мы ее можем только путем накачивания этой самой молодежи. Значит, самый процесс накачивания пройдет болезненно, будет всегда сопровождаться нуждою, разочарованиями, усталостью, заболеваниями, возможно, смертью. Это будет в настоящем смысле слова боевой фронт, на котором люди ставят на карту свою жизнь. Даешь науку! Вот она. И нужен такой лозунг: с такой же отвагой бросать жизнь и с такой же готовностью поставить свою жизнь на карту, как на войне.

Я не хочу этим сказать, чтобы все методы были исчерпаны, чтобы мы еще и еще раз не обдумывали со всех сторон вопрос о государственных ассигнованиях, может быть, о сужении приема студентов с будущего года, об уменьшении количества стипендий, но об их укрупнении, о всякого рода хозяйственных улучшениях, о привлечении студенчества к работам, которые были бы одновременно и более или менее педагогическими, и более или менее хлебными. Я не говорю, чтобы все эти проблемы перед нами не стояли в жгучей форме, но говорю, что, будучи разрешенными, они облегчат положение, но полностью устранить материальный кризис не смогут. Мы бьемся здесь как раз за такое государство, которое сделалось бы в полной мере способным проводить культурную политику, и пока мы его еще не добились, мы должны в полном смысле слова биться.

Второй вопрос — вопрос о том, чему учить и как учить. Вы знаете, что Владимир Ильич посвятил именно этому вопросу свою блестящую и бездонно–глубокую речь к комсомольцам.¹¹ В общих принципиальных контурах он на этот вопрос с полной, исчерпывающей ясностью ответил.

Коммунист оказывается часто в некотором содрогании перед той наукой, в которую он собирается нырнуть, перед тем кубком знаний, который ему своею рукой протягивает господин профессор, ибо он не знает, не ныряет ли он в омут, и не знает, не протягивают ли ему яду. Он говорит: я марксист и я знаю, что каждая идеология есть отражение классового бытия. А наука — идеология? Да. Какой класс ее создал? Буржуазно–Помещичий. Значит, эта наука мне не нужна, она мне даже враждебна. Но вообще идеология мне нужна, мне нужна наука. Какая же мне наука нужна? Та, которая выражает мое бытие, пролетарское. Значит, мне нужна пролетарская наука. Где она? Нет ее, за исключением марксизма. В остальных областях ее нет. Как же быть? Надо ее придумать. Тогда, значит, надо не учиться, а сразу учить, надо не искать науку, которую нужно одолеть, а создать свою собственную. Но пока ведь мы ровным счетом ничего не знаем? Откуда же мы приобретем знания? Из бытия нашего, из нутра нашего, от себя самих. И когда нам самим покажется, что жидковата наша пролетарская наука, то стоит только поэнергичнее поплевывать на эти ученые лысины и говорить: ну, вы там, буржуи, со всеми вашими сокровищами, что вы стоите перед одним росчерком моего пролетарского пера, — раззудись плечо, размахнись рука. Я такую пролетарскую науку выведу, что в одной брошюре в 33 страницы дам разрешение всех вопросов бытия.

Вот эта сторона дела страшно пугала Владимира Ильича. Я несколько юмористически изложил ее. Но какое из этих изложенных положений можно игнорировать? Что идеология отражает бытие? Это всякий марксист знает, и усомнившемуся в этом лучше свой партийный билет отдать. Что же, идеология, которая до сих пор существовала, разве она не отражала буржуазного бытия? Как же можно в этом сомневаться! Так зачем же она нам нужна? Вот как ставится вопрос.

В чем тут ошибка? В чем заблуждение? В том, что идеология отражает не только отрицательные стороны бытия данного класса, а отражает его во всем его объеме, т. е. и в его прогрессивных сторонах. Буржуазия, капитализм имели в себе прогрессивные стороны? Конечно, имели. В чем заключалась их главная прогрессивная сторона? В том, что буржуазия была организатором машинной техники. Машинная техника — это основа новейшего буржуазного общества.

Для того чтобы придумать машину, которая работала бы правильно, необходимой предпосылкой является знание математики, физики, химии, частью ботаники, зоологии и т. д. Для миллионов задач, связанных с торговлей, с мореплаванием, строительством, обработкой металлов, горных пород, земли и т. д., — для всего этого нужна масса положительных знаний.

Наша буржуазия может рассуждать так: мне нужна прибыль; чтобы была прибыль, мне нужно дешевое и рациональное производство; для этого мне нужна машина; построй–ка мне ее! Инженер скажет: я бы построил, но для этого нужно иметь совершенно правильное представление о материальном мире, который нас окружает, для этого нужно стать материалистами, для этого надо изучать законы природы с точки зрения полного изгнания бога и всех его родственников, а затем, на основе такого изучения, приступить уже к чертежам и выкладкам.

Хочет этого капиталист или нет? Капиталист говорит: конечно, бог мне для себя — так себе, можно и без него, но для подлого народа он необходим. Но мы сделаем так: ты в своей лаборатории действуй, как материалист, и на фабрике действуй, как материалист, и на рынке действуй, как материалист, и я буду действовать, как «материалист», — брать толстые пачки вполне материальных билетов, совать в толстые карманы моих вполне материальных брюк; по рядом с этим мы дадим профессоров–идеалистов, которые будут делать свое дело, и они не только будут говорить об идеях и идеализме в философии, не только будут запоганивать идеализмом промежуточные сферы естественных паук, по и в самих естественных науках будут, пожалуй, говорить: а что такое вера в материю? Если подойти как следует, — тут и солипсизм, и совокупность человеческих ощущений, и все что угодно другое. Но ты, инженер, этим делом не смущайся и сам работай, как материалист. И таким образом только мы создадим нашу двуликую, фальшивую, отвратительную культуру.

Так вот, когда мы подходим к этой культуре, мы должны понять, что в ней накоплено изумительное богатство подлинного опыта. Ведь буржуазия хотела получить барыш то реальный и реальными путями. Она не хотела этот барыш ни с кем разделить, поэтому она была заинтересована в народной глупости, отсюда и ее стремление к дурману. Дурман надо вышибать, с дурманом нужно бороться, а огромную сокровищницу реальных знаний и их применения нужно взять из рук буржуазии. Правда, их нужно переработать. Буржуазный НОТ — не то что наш НОТ; буржуазная фабрика — не то что наша фабрика. Но следует ли из этого, чтобы мы сказали: к черту все локомотивы — они буржуазные, и пока не выдумаем своих, по своему фасону, пусть не будет железных дорог! Мы этого не хотели. Владимир Ильич высказывал эти идеи со всею резкостью: печален будет тот коммунист, который воспитывается только на коммунистических брошюрах и книгах; если мы не усвоим всей культуры прошлого, мы вперед не двинемся никоим образом.

Если вы перечитаете его речь к комсомолу, то увидите, что Владимир Ильич идет до конца. Он не говорит, что нужно учить и чего но нужно. Он говорит: учись всему, всю буржуазную культуру усвой, а после этого разберись, что тебе ко двору; а что пет — критикуй. К полученным знаниям прибавь свой пролетарский инстинкт, прибавь свою пролетарскую философию, свою марксистскую школу, и они тебе со стороны марксистской социалистической науки осветят весь материал по–новому. Тогда ты разберешься и изгонишь ненужное. Но помни, что учиться и строить ты сможешь только тогда, когда в течение длительного времени будешь учиться.

Конечно, я понимаю, товарищи, что из этого заявления Владимира Ильича могут сделать скверный вывод. Скверный вывод сделает каждый большой торопыга из противоположного лагеря. Они, пожалуй, скажут: вот это умный человек — Ильич, он предписал своим ребятам — усваивай, а нам, людям науки, сказал — учи, и так дело продлится всерьез и надолго. Чего же лучше, если они будут усваивать то, чему мы их будем учить! По всей вероятности, они, наконец, так доусваиваются, что очень далеко от Владимира Ильича отойдут. Дайте нам только в качестве педагогов старых опытных гувернеров, и они скоро этих молодых орлят превратят в телят, а то и в поросят.

Но эта торопливость, конечно, излишняя. Владимир Ильич прекрасно знал, что опасность того, чтобы буржуазная наука при существовании пролетарского контроля, при закваске рабоче–крестьянской молодежи ее отравила бы и сбила бы с толку, не очень велика, хотя борьбу по этому фронту вести нужно неуклонно. А вот обратная опасность — оттолкнуть от себя буржуазную науку и ввергнуться целиком в ересь комчванства — эта опасность огромна. Это создало бы тот душок верхоглядства, дилетантства, всяких фантасмагорических легковесных выдумок, которые могли бы в корне испортить все дело. Вот почему комсомолу Владимир Ильич говорил: учись без страха! Тут ты получишь огромный и нужный для тебя материал и не бойся, что при этом ты оторвешься. Нутро у тебя здоровое, и ты прекрасным образом разберешься потом, где тебе нужное, а где ненужное. Черпай из того, что тебе пришлось зачерпнуть из моря так называемого всечеловеческого знания, которое в значительной мере было детерминировано до сих пор- буржуазным миром. И когда ты это сделаешь, тогда ты детерминируешь свою пролетарскую мысль и придашь ей совершенно новое направление и небывалый размах.

Как учить? Этот вопрос о том, как учить, Владимир Ильич ставил так. Он говорил, что учиться нужно для того, чтобы сломить класс буржуазии и чтобы добиться коммунизма. И эта задача должна быть незыблемой полярной звездой, которая укажет путь. Поэтому нужно учить в непосредственной связи с массой. Школа, даже низшая, а тем более высшая, не должна быть замкнутой в себе. Она должна быть волнуема всеми великими бурями социальной жизни, она должна на них откликаться, принимать в них живейшее участие. Студент есть гражданин, а не академист. И не только студент, даже подросток в школе второй ступени или фабзавуче, даже ребенок должны быть в эту сторону дела посвящены.

Надо позаботиться, говорит Владимир Ильич, о том, чтобы по возможности всякое знание усваивалось в порядке реальной трудовой проблемы. Это очень трудная, с точки зрения педагогической, задача, но чисто марксистская и глубоко верная. Тебе нужно дать задачу по вычислению — возьми какое нибудь вычисление, необходимое для твоего района, для кооператива, который рядом работает, для ремонта, который производится в том же здании, возьми пример из абсолютно реальной жизни, по возможности не выдумывая, т. е. чтобы каждая задача была разрешением задачи, поставленной окружающим миром труда.

Надо учить механику, или химию, или астрономию, входя, внедряясь в те органы общественной жизни, которые этим и для этого живут, где все это применяется как отдельные элементы общественного строительства. Это трудно, мы все это знаем. Мы считаем, что сельскохозяйственный широкий уклон может быть дан в одну сторону, промышленный — несколько в другую, что мы можем опираться на муниципальное хозяйство, на общественную жизнь города с его больницами, почтой и телеграфом, пожарными командами, канализацией и водопроводами, всякого рода городской статистикой и т. д.

Мы знаем, что людям, которые займутся постановкой такого обучения, придется у нас встретиться с массой препятствий, чисто учебных, практических, лабораторных. Занятия, придуманные и вытекающие из хода дидактического плана, им придется заменять рассказом, книгой, диапозитивом, часто тем, что должна была бы дать жизнь. Чем больший круг заменит у нас в нашей педагогике трудовой метод, метод целесообразного и общеполезного труда как воспитательного импульса, тем мы будем ближе к тому, что, изучая все стороны буржуазной науки в глубокой связи с практическими задачами времени и с размахом революции, мы будем застрахованы от восприятия лжи за истину. Ложь будет отпадать, потому что она будет проверяться практикой, а Маркс говорил: схоластичен вопрос о том, что такое истина сама по себе, ибо единственная проверка истины есть практика.¹² И Ленин, конечно, на этой марксистской точке зрения целиком стоял.

Таким образом, вы видите, что эта сторона мыслей Владимира Ильича о молодежи может быть резюмирована так: не покладая рук надо работать над общим подъемом уровня масс как в школьном, так и во внешкольном порядке; но в то же время надо выдвигать из массы или выпустить, вернее, оттуда десятки, по возможности сотни тысяч молодых людей, которых мы должны в ускоренном порядке, через рабфаки, вести ко всеоружию знаний, через приобретение старой культуры; причем усвоение этой культуры должно происходить трудовым порядком, в связи с общественной практикой и при постоянном освещении каждого приобретаемого данного общей идеей коммунистической революции.

Чего же мы можем ждать, если эта программа будет выполнена? Если не будем говорить об опасностях и о положительных сторонах, то скажем так: огромных результатов… Если мы пойдем по пути, указанному Лениным, если мы будем брать молодежь преимущественно рабочую и во вторую очередь крестьянскую, если ее будем учить тому, чему сказал Ленин, и так, как он сказал, то мы несомненно интеллигенцию получим, несмотря на нашу, бедность, на узость той трубочки, о которой я вам говорил, трубочки, через которую в резервуар нашей будущей интеллигенции напирает волна жаждущей знания молодежи. Несмотря на все это, эта проблема разрешима…

Мы дадим огромное преимущество рабоче–крестьянской молодежи. Значит, мы, конечно, свою интеллигенцию будем воспитывать. Но не может ли эта интеллигенция, по мере того как рабоче–крестьянские парни и девушки будут превращаться в интеллигенцию, перестать быть своею? Вот тут проблема, о которой нужно подумать.

Владимир Ильич многократно говорил и о комчванстве, и о возможности со стороны командного состава понять свою роль как господствующую. Когда он в своей последней статье о РКИ и ЦКК ¹³ говорит о том, что у нас самый метод администрации неправильный, он, между прочим, такую бросает мысль: в сущности говоря, администрирование дело простое; если учиться ему, как в Германии эта делают, по упрощенному четкому способу, окажется — это дело такое, при котором всякое начальствование может быть отброшено. Мы все идем к тому, чтобы государство совсем убить, чтобы послать его вместе с каменным топором в музей. По пути к этому и будем идти, отбрасывая начальствование.

Ленин был человек огромной авторитетности, он имел достаточно суковатую дубинку Петра Великого. Физически он нас не колотил, но пробирал довольно неласково, и почти каждый, конечно, имеет на своей духовной спине соответственные почетные синяки. Авторитет этого человека был большой. Ни единицам, ни массам он не потворствовал, но тем не менее начальственности в нем не было никакой. Какая уж там начальственность! Более простого обращения решительно со всяким нельзя себе вообразить. Если бы это было что то искусственное, если бы человек находил тон, каким можно с самым простым мужичком поговорить, это было бы не такое чудо, как то, что человек не чувствовал себя начальником никак, ходил по той же самой земле, по которой все ходят. Это был человек в поношенном пальто, который разговаривал с другим человеком без малейших гримас, без малейшего тона чванства. Всегда он мог признать: ах, какую я глупость сделал. И скажет это же, может быть, почтальону, подростку, если тот перед ним откроет что то новое, какое нибудь соображение, какой нибудь неизвестный ему факт. Ни малейшей начальственности! И ему страшно хотелось, чтобы ни у кого ее не было. Он часто это высказывал, и какому нибудь советскому сановнику было обидно слышать, когда Ленин в Совнаркоме начинал об этом распространяться. И хотя у нас там сановничества очень мало, но перед лицом кристального антисановничества Ильича приходило в голову: а в самом деле, не сановник ли я?¹⁴

Это, пожалуй, на верхах еще сносно обстоит. Но начальственной дури немного пониже можно встретить сколько угодно. Если нарком любезен, то секретарь его обыкновенно груб. А если в Москве разговаривают по–человечески, то в губернии уже помалкивают и мычат, а в уезде рычат. Начальственности порядочно даже в среде самих коммунистов.

Так вот, начальственность эту Ильич хотел отбросить совершенно. И если мы будем иметь так называемый командный состав, прошедший через рабфаки и вузы, не может ли случиться так, что они выродятся в начальствующий командный состав? Это очень большой вопрос.

Вообразите такую вещь. Россия освобождается от помещиков и буржуазии, выгоняет их вон. Страна остается главным образом мелкобуржуазной и находится под сильным давлением и контролем пролетариата, который по отношению ко всей стране очень малочислен. На всем мелкобуржуазном молоке поднимаются новые сливки, новый командный состав. Выдвинулся, получил орден Красного Знамени, назначен на такой то пост, из уезда — в губернию, затем в центр и т. д. Мы людей ищем, повышаем, фиксируем на известных местах — это естественный процесс, иначе и быть не может. Но не получаются ли все таки из них совбуры?¹⁵ Сливки то эти не скиснут ли?.. Что касается нэпмановских сливок, то их иногда можно собрать и употребить на пользу государства, а если они уж; очень горчат, то можно куда нибудь в Нарым скинуть. Это не так опасно.

А вот рядом с этим свой человек, который хозяйственно, административно, культурно оброс и который по всем правам (потому что он талантливый, знающий, опытный) руководит страной, — при каких условиях он не превратится в советского бюрократа, а будет коммунистом и слугой народа?

Во–первых, при условии, если сейчас будем вырабатывать верное понимание того, что отрыв от масс для него — гибель, а также гибельно неумение дать массе то, что он от нее и за ее счет взял. Когда Лавров (Миртов) писал свои «Письма к интеллигенции» и укорял дворянскую интеллигенцию, буржуазную и в лучшем случае разночинскую, в том, что она имеет долг перед народом,¹⁶ — это был навязанный извне долг. А когда теперь это повторяют рабоче–крестьянской молодежи, то идут по линии вашего собственного инстинкта, идут по линии того направления, которое дала вам жизнь. И только против таких пересекающих вам путь сил, которые могут заставить вас уклониться от этого прямого пути, надо бороться.

Молодежь — это биологически есть, конечно, те люди, которым предстоит господствовать в судьбах человечества на завтрашний день, это основная сила, коренная мощь человечества на завтрашний день. Молодежь вместе с тем переживает такое время, когда она особенно восприимчива и к дурному и к хорошему. В это время на ее гибкую, мягкую, как воск, душу можно положить пятно, наложить изъян, который потом окостенеет и станет пороком, но в это же время можно положить на нее священную печать преданной любви к человечеству, которая жила в сердце Владимира Ильича и о которой свидетельствовала нам в день торжественных поминок его съездом Советов СССР Надежда Константиновна.¹⁷

Вы являетесь той частью молодежи, которая в наибольшей мере определит судьбу всех ваших сверстников и в значительной степени следующих за вами поколений. Какая печать ляжет на вас — та же печать становится наиболее возможной для всех ваших сверстников, которые не попали в число счастливцев, приобретающих знания, являющихся кандидатами на командные посты. Повторяю, отчасти и для последующих поколений, для ваших братьев и сестер, сынов и дочерей.

Вы сейчас находитесь в центре борьбы двух сил — растущего социализма и огромной стихии крестьянско–мещанской, мелкобуржуазной, в которой говорит голос эгоизма, голос честолюбия, которая находит подкупающие, льстивые ноты для того, чтобы прокрасться в ваше сердце. Поэтому, кроме той тяжелой материальной борьбы, которую вы ведете, и борьбы за специальные знания, вы должны будете вести также борьбу за свою душу и за душу своего соседа по койке и столу, за которым вы учитесь, вести борьбу за скорейший подъем к свету законченного коммунистического сознания, внедренного в плоть и кровь вашу до самых костей и мозга костей, для того чтобы оказаться раз навсегда отрезанными от всякой возможности мелкобуржуазных тенденций.

Эта борьба за молодежь есть одна из важнейших именно потому, что поскольку эта молодежь будет завоевана и не выпадет из рук рабочего класса, постольку она будет мощным оружием в предстоящей борьбе и гарантирует нам победу, постольку мы с нею вместе сможем развернуть не сравнимую с нынешним масштабом борьбу за просвещение самих масс, взрослых и подрастающих.

Вот тогда, когда на ваши молодые рабоче–крестьянские плечи, на десятки и сотни тысяч плеч, молодых и свежих, перенесется в значительной своей мере вся тяжесть по решению наших социальных вопросов, — вот тогда мы сможем сказать, что мы могучи по–настоящему, тогда мы можем сказать, что задача наша нам по плечу. Сейчас же она обременяет плечи уже редеющей старой гвардии коммунизма, плечи часто неприспособленных и сравнительно редкой сетью разбросанных понимающих наши задачи работников партийных и внепартийных. Она тяжела сейчас, но она будет облегчаться и становиться все более радостной по мере того, как вы, пройдя ваш путь образования, будете становиться в ряды деятелей нового государства и нового общества.

Не для того, конечно, я указываю на все эти опасности, чтобы пустить на ваше небо какие то темные облака, наоборот, — именно для того, чтобы эти облака никак не могли сгуститься ни в какую тучу. Я лично целиком разделяю тот титанический оптимизм, которым проникнут марксизм вообще. В частности, Владимир Ильич в смысле оптимизма идет дальше, чем марксизм. Марксизм полагает априорно, что победоносную революцию могут сделать страны с многочисленным пролетариатом. Когда Владимир Ильич сказал: мы сделаем марксистскую революцию в России, — что ответили на это марксисты–меньшевики? «У тебя слишком много оптимизма, Ленин. Ты забыл, что Россия страна отсталая; ты забыл, что пролетариата в ней мало, что он неорганизован и необразован, что рабочий класс, как мухи в молоке, плавает в огромном крестьянстве». При таких условиях и сам Маркс, так говорили марксисты–меньшевики, никогда не посмел бы говорить о марксистской революции; хорошо, если будет более или менее приличная буржуазная революция, а остальное мы отложим до тех пор, пока пролетариат созреет.

Владимир Ильич думал, что не только в России, но и в Персии, и в Китае, на Индостане и на Яве возможны марксистские революции. Они не выливаются, конечно, сразу в коммунистические формы, но несомненно, что революции в мелкобуржуазных странах, революции мужицкие, революции бедняцкие могут получить закваску, фермент, окраску от своего пролетариата и через свой пролетариат, как бы он ни был малочислен сравнительно с пролетариатом Западной Европы и Америки.

Смычка — это его центральная идея. Пролетариат заражает своим настроением мелкую буржуазию, притягивает ее к себе, двигает ее вслед за собою. На этом базируется Владимир Ильич. Вот почему он не боялся того, что коммунисты — капля в море. Вот почему он призывал: используйте всякого рода спецов. Потому что он знал, что эта притягивающая все сила, вот эти пролетарские дрожжи так мощны, что могут заставить взойти очень большую опару. Это позволяло ему предполагать, что все бесчисленное море крестьянское может быть поднято пролетариатом.

Все это, конечно, меньшевики слушали с трясущимися коленками. Меньшевики должны были припомнить, что они «рабочедельцы»,¹⁸ что у них «настоящая пролетарская рабочая душа», и они должны были заныть: «Что ты делаешь, Ленин? Ты потопишь пролетариат во всей этой неразберихе. Это эсеровщина, это ересь!» Но они ныли потому, что у них не столько пролетарская душа, сколько короткая интеллигентская кишка, и они, воспринимая идею пролетариата как передового класса, понимают ее не с той точки зрения, что это класс — слуга и в то же время водитель человечества. Никто в такой мере, как Ленин, не подчеркнул эту идею.

Когда мы изучали Маркса, мы его понимали таким образом: пролетариат в передовых странах делает пролетарскую революцию и после этого протягивает руку отсталым братьям и заботится о них, а не эксплуатирует их. Что сказал Ленин? Пролетариат не сможет освободиться, не опираясь на крестьянство и в том числе на крестьянство колониальных стран. Он должен до своего освобождения втянуть их в свою работу. Мог ли при таких условиях Владимир Ильич испугаться того, что наша молодежь., если она не будет исключительно пролетарской по своему составу, свихнется в другую сторону, что эта молодежь пойдет не по тому пути, на который зовет ее голос мировой истории и на который направляет ее своею верной рукой наша испытанная Коммунистическая партия? Он этого бояться не мог. Когда он указывал нам на опасность нэпа, когда он указывал на опасность комчванства, он делал это не для того, чтобы сеять среди нас уныние, а для того, чтобы мы знали, с какой действительностью мы имеем дело, чтобы мы все это приняли во внимание и сказали себе: наш путь чреват опасностями, но мы их избегнем, мы их преодолеем.

«Ленин и молодежь» — так назван мой сегодняшний доклад. Вот эта отвага Ильичева — она была молода, он был молод в свои 53 года и остался бы молод, сколько бы ни прожил на свете. Молод и ленинизм — от него веет мировой молодостью, веет колоссальным будущим впереди и безудержной молодеческой отвагой. И если Ильич молод, то и молодежь должна быть «ильичевой» молодежью. Она должна проникнуться не только этой заразительной и родной для него молодостью, но и мудростью, и осмотрительностью, и умением делать выводы из седой культуры, приобретенной столетиями. И когда это все в ней соединится, когда она станет достойной Ильича, когда она десятками тысяч зеркал отразит в себе этот сияющий образ и сделается, насколько кто может это вместить, подобной нашему вождю, тогда это будет уже поистине богатырская молодежь. Тогда, само собою разумеется, ни внутренние, ни внешние опасности не будут для нас ничего значить.

1924 г.

---

После смерти В. И. Ленина Луначарский часто выступал с докладами, лекциями, статьями о нем, характеризуя различные стороны его деятельности, его многогранную личность.

Тема «Ленин и просвещение» проходила через многие из этих выступлений в самых различных ее аспектах. С двумя работами Луначарского, посвященными ленинскому педагогическому наследию, читатель встретится в первом и третьем разделах настоящей книги — «Владимир Ильич и народное просвещение» и «Заветы Ильича и художественное образование».