Доклад на III сессии ВЦИК 7–го созыва

Товарищи, на прошлой сессии ВЦИКа доклад Особой комиссии ВЦИКа по деятельности Наркомпроса был снят. И между прочим, один из очень горячих сторонников снятия вопроса с тогдашнего порядка дня аргументировал это таким образом, что, по существу говоря, всякая критика деятельности Наркомпроса будет бесплодна на том основании, что хотя недостатков в его работе очень много, но потребности его не могут быть удовлетворены, пока мы находимся в центре военных действий и пока советское правительство не располагает почти никакими возможностями для усиления ресурсов, которыми располагает Наркомпрос и которых у него крайне недостаточно.

Одно время ожидалось, и все мы были близки к такого рода воззрениям на вещи, что положение это в значительной степени облегчится и мы приблизимся к тому, что мы могли бы говорить о фронте борьбы с экономической разрухой как о первом по важности и о фронте борьбы с невежеством как по крайней мере о втором. Впрочем, эти фронты настолько неразрывно сливаются между собой, что вряд ли их можно четко отличить один от другого.

Сегодня я должен приступить к моему докладу без очень твердой уверенности в том, что советская власть имеет под руками возможность обратить ресурсы страны на столь важное дело просвещения во всех его разновидностях. Мы стоим перед неясной перспективой. Во всяком случае мы будем иметь войну на врангелевском фронте, поэтому, к сожалению, я не окрылен особыми надеждами по части результатов нашего сегодняшнего разговора. И, однако, я твердо верю, что перед вами выяснится целиком план, который ставит перед собой Наркомпрос, усилия, которые им употреблены, результаты, которые им достигнуты при совершенно точном учете препятствий, которые он встретил, и ничтожнейшей помощи, которую он получает, помощи, в которой он нуждается, без которой не может органически обходиться в деле, например, школьного снабжения, детского питания и т. п.

Вы поймите, что никакие мероприятия внутреннего характера без изменения положения народного образования в смысле чисто экономическом ни в коем случае не могут сдвинуть нас с весьма печальной точки, на которой мы стоим. Я не хочу этим сказать перед товарищами по ВЦИКу, что мы будем стоять перед разбитым корытом и только ахать и хныкать по поводу того, что мы слишком мало сделали и вряд ли в ближайшем будущем можно что нибудь сделать. В деятельности Наркомпроса в целом имеются и светлые страницы. И в общем мне кажется, что по заслушании моего доклада все придут к тому выводу, что дело народного просвещения, взятое в руки освободившимся трудовым народом, — по огромной жажде и тяге к просвещению, которую все констатируют, по тому настроению работников просвещения, которое наблюдается, — все это дело представляется как бы обработанной нивой, для которой нужно небольшое количество дождя и солнца, чтобы на ней все стало произрастать весьма буйно и богато.

Я с благодарностью принимаю критические указания, которые будут сделаны компетентными товарищами по части промахов и недочетов. Но если бы даже эти промахи и недочеты оставались так, как они есть, то при правильном снабжении, при большем количестве коммунистов на работе, при лучшем питании детей и учителей, при немного большем количестве зданий школьных, которые были бы нам предоставлены, мы сразу могли бы показать результаты, которые мы могли бы учесть как один из предметов нашей законной гордости перед Европой. И сейчас западноевропейские товарищи или «туристы», приезжающие к нам в Россию, высказывают известное удивление, что мы, борясь против течения, смогли достигнуть некоторых результатов, что у нас есть некоторые отдельные учреждения, которые стоят того, чтобы их показать.

Я думаю, что мы не можем предпринять настоящих мероприятий для полного выздоровления дела народного просвещения, ввиду того что мы стоим посредине войны; но тем не менее, если ВЦИК проявит добрую волю в этом отношении и достаточно решимости, то, само собой разумеется, кое–какие язвы могут быть залечены. В общем, мы можем перегруппировать наши ресурсы таким образом, чтобы в результате получилась все таки известная помощь этому необходимейшему делу.

Товарищи, народное просвещение с того момента, когда оно было вызвано к жизни Октябрьской революцией, сразу встало перед большими трудностями, которые можно разбить на три отдела, самых капитальных.

Во–первых, старая школа уже теоретически, принципиально, априорно должна была быть во что бы то ни стало изменена коренным образом, ибо старая школа была политической школой, носящей на себе совершенно определенную культурную и политическую печать духа буржуазного или духа буржуазно–помещичьего, царистско–поповского. Это была первая трудность, потому что работ по социалистической школе в мировой литературе крайне мало. И нам как теоретикам пришлось выступать здесь на почти невозделанном поле. Книга Шульца, по существу, являлась для нас довольно оппортунистической программой реформ, которые социал–демократическая партия предполагала провести в недрах капиталистического общества.¹ Кое–какие педагогические сочинения классиков (устремлявшихся полуинстинктивно к социализму, как великие поэты и философы Германии) были, конечно, недостаточными источниками. Сам Маркс не так много почерпнул у Гете и Шиллера и даже Гегеля. В таком же отношении и мы стояли перед этими идеалистами, хотя и являемся, по словам Энгельса, их наследниками.

Новейшие американские, германские, швейцарские, скандинавские педагоги давали кое–какие ресурсы, но это была передовая буржуазная или передовая мелкобуржуазная школа, и надо было с величайшей критикой отнестись к этому.

Какой же у нас был источник света для того, чтобы не заблудиться на этих путях? Полторы страницы, написанные Марксом для Женевского конгресса, и несколько отдельных фраз в других сочинениях.²

Во–вторых, сама педагогическая задача старой школы хотя, конечно, имела нечто общее с образованием, но школа построена была так, чтобы давать это образование, смешивая его с псевдообразованием, с предметами вредными, поскольку они не были необходимы и занимали большое количество места или были прямо ядовитыми, как закон божий. В той же части, в которой эта школа отражала социальную структуру буржуазного общества, она создала двойственность школы. Если в средних и высших школах умы отравляли и социальная наука передавалась искаженная, то в элементарных школах разрывались между двумя задачами: научить «грамоте» и в то же время оставить людей в рабской тьме.

Мы взялись за врачевание этих пороков. Мы выдвинули идею единой школы. Мы изгнали из школы целый ряд таких предметов преподавания, которые являлись бесполезными или вредными и которые являли собой отражение буржуазных взглядов на культуру.

Под единой школой мы разумеем следующее. Во всех передовых странах, даже самых культурных, между низшей школой и средней есть непроходимый промежуток, т. е. вся средняя школа построена таким образом, что она имеет начальные классы (от приготовительного с восьми лет) и принимает в себя отпрыски господствующих классов и проводит их до университета. Между тем рядом существует элементарная школа для «низших классов», и оказывается, что в Германии, например, менее одного процента проникает из элементарной школы в среднюю. Фактически огромное большинство населения имеет школу третьего сорта, выбрасывающую после нескольких лет недоброкачественного учения в так называемую жизнь.

С этим надо было покончить, и мы провозгласили единую трудовую школу, которая должна была каждого, независимо от его происхождения, одинаково проводить по всем ступеням школы. Этот принцип единства не может быть проведен сразу. Нам не хватает школ, чтобы сделать низшую школу обязательной, т. е. школу первой ступени, элементарную. Фактически мы не имеем также возможности из школы первой ступени, для которой мы использовали старые школы, переводить всех кончивших в школу второй ступени, и приходится давать преимущество лицам пролетарского происхождения и более способным детям. И все таки надо было провозгласить первый принцип — школа для всех равна. Если мальчик, кончивший школу первой ступени, переходит или не переходит на следующую ступень, то независимо от его происхождения, от роли, которую играют родители в обществе, а на равных началах, в зависимости от способности мальчика.

Кроме провозглашения единства школы, мы сделали ее общедоступной, прежде всего в смысле бесплатности. Этого недостаточно. Общедоступность предполагает также школьные завтраки и обеды, снабжение школьными пособиями и т. д. Мы должны были пойти еще дальше — вплоть до снабжения обувью и одеждой. Вы увидите потом в цифрах количество снабжения этими предметами, увидите, что мы при наших ресурсах далеки до смешного от тех обязательств, которые мы на себя приняли.

Но мы все же не отшатнулись от своей цели. Мы хотим, чтобы народ знал, что несет советская власть, потому что у нас есть ответ против всех легкомысленных нападок: вы обещали то то, но не сделали. Мы отвечаем: мы это сделали бы, если бы нас не душили. И пускай даже самый невежественный элемент народа знает, что действительно это наше безусловное обязательство, что мы не можем опустить руки до тех пор, пока не осуществим его, и если не осуществили еще, то только в силу того оскудения, которое вызвано все продолжающейся борьбой реакционных сил против революции. Общие цифры будут приведены мной.

Самая общедоступность предполагает наличность достаточного количества школ, т. е. так называемую сеть школ. Вы увидите из цифр, что школьная сеть России формально довольно быстро растет. Открывается много школ. Но все вы знаете, что старые школы находятся в ужасном положении в смысле ремонта. Мы не имеем возможности ремонтировать. Часто бывает, что школы в смысле отопления находятся в таком положении, что их нельзя пустить в ход. Очень многие школы в городах заняты под лазареты или военные учреждения. Поэтому эта цифра, которую мы могли бы признать удовлетворительной для роста школьной сети, должна быть уменьшена, так как старая школа в силу естественной разрухи подверглась стихийному разрушению. Если говорить об элементарной школе, то количество детей, которые могут быть помещены в ней, равняется приблизительно 60% всех детей этого возраста. Нужно не менее чем удвоить количество школ, чтобы они могли обнять все поколение в возрасте 8–12 лет.

Когда мы переходим к школе второй ступени, то оказывается, что средняя школа, приспособленная ранее для господствующего класса, может вместить лишь одну десятую детей этого возраста. Школы второй ступени требуют гораздо лучшего оборудования, и открывать их вновь трудно. Работа по созданию школьной сети протянется много лет. Как только мы будем иметь достаточное количество школ, мы тотчас же сделаем посещение этих школ реально обязательным. Сейчас эта обязательность остается висящей в воздухе, ибо многие не могут посещать школу не потому, что они не хотят этого, а потому, что школа не топлена, или занята каким либо военным учреждением или лазаретом, или стоит без крыши, или вообще отсутствует еще.

Мы имеем для ближайшего времени один отрадный факт. Сезон 1920 г. отличается необычайным приливом во все учебные заведения — от низших до высших — лиц, жаждущих самообразования. Я могу привести пример, который только что слышал от товарища, работающего на Красной Пресне. Там рассчитали школы на 10 тыс. детей, а их пришлось открыть на 22 тыс. Дети буквально хлынули в школы. Это мы наблюдаем повсюду, вплоть до высших курсов университета.

Есть какой то сдвиг в рабочем классе в этом отношении (равным образом и в прежде саботажной интеллигенции) — энергичное устремление к источникам знания, очевидно вызываемое крайне острым сознанием необходимости приобретения опыта для реальной работы в деле воссоздания народного хозяйства. Тут толчком послужил тот небольшой период нашего существования, когда был дан лозунг начать переходить на мирный фронт. Все чувствуют, что все таки война должна прийти к передышке, и вследствие этого мы наблюдаем явно усиливающийся интерес к образованию.

Под единой школой мы не подразумеваем школу однообразную. Единая школа — это школа одинаковая для всех в смысле прав на поступление в нее и прав, которые она дает по окончании. Но вместе с тем мы предполагали, что школа, особенно второй ступени, будет разнообразна. Мы считали возможным и даже рекомендовали, чтобы старшие классы школы второй ступени имели разделение на два–три факультета, чтобы подростки сообразно своим наклонностям могли избирать ту или иную специальность.

В связи с категорическим требованием наших экономических комиссариатов мы вынуждены были признать право отхода подростков с 14–летнего возраста из единой школы в школу профессионально–техническую.³ Таким образом, у нас кроме школ общеобразовательных имеются школы и профессионально–технические. В коллегии Наркомпроса имеются педагоги–коммунисты, которые считают, что профессионально–техническое образование следует давать не раньше как после 16–летнего возраста. Таким образом, по вопросу о возрасте у нас были большие разногласия, но в настоящее время этот вопрос уже разрешен и принято положение, о котором я говорил, т. е. с 14 лет подростки могут начинать профессионально–техническое образование. Такое положение, правда, противоречит коммунистической программе, но оно оправдывается тем, что страна переживает в настоящее время острейшую нужду в специалистах.

Рядом с этим мы оздоровили школу тем, что устранили из нее многие ненужные предметы: древние языки, закон божий, покончили с разделением на школы для мальчиков и девочек и, наконец, устранили в школах старую дисциплину. Правда, наше учительство далеко не везде оказалось на высоте своего положения и не везде сумело ввести в школах дисциплину разумную, трудовую. Но мы вступили на путь призыва самих учащихся к самоорганизации в деле налаживания трудового порядка в их учебных заведениях.

В–третьих, самым новым, тем, что не вполне понимается даже очень культурными товарищами, является принцип так называемой трудовой школы. Я должен признаться, что наша идея трудовой школы в силу этого непонимания весьма часто укладывалась на практике в несколько уродливые формы. Лозунг, брошенный Н. К. Крупской и состоящий в том, что школа учебы, школа книги как последыш схоластического обучения должна быть разрушена и на месте ее должна быть создана школа производительного труда,⁴ — этот лозунг был понят в очень многих случаях совершенно превратно. Он был понят так, что в школе теоретическое учение и книга не должны иметь места, а их должен заменить производительный труд, как бы он ни выражался — в колке дров, ношении воды и т. п. Таким образом, прокрались в школу мелкобуржуазно–толстовские идеи. Многие педагоги понимали так, что если они бывшего гимназиста–белоручку заставят колоть дрова, то тем самым превратят старую школу в школу новую — трудовую. Такой порядок преобразования школы был, конечно, гораздо легче, чем завести специальные мастерские при школе.

На самом же деле мы подобного преобразования школы вовсе не предполагали. По существу, идея трудовой школы распадается на две главные мысли. Первая мысль заключается в том, что знание должно идти через труд. Эта мысль не нова и применялась в лучших старых буржуазных школах. Передовые школы старого строя понимали, что зубрежка, изучение только по книгам не приводят ни к чему, понимали, что нужно, чтобы дети сами активно находили и усваивали материал. Взяв за исходное инстинкт игры, надо делать эту игру более и более серьезной и путем экскурсий, коллекционирования, зарисовок, моделирования, дискуссий и т. п. знакомить учащихся с изучаемыми предметами. Многие учителя прежних частных буржуазных школ с удовольствием взялись за проведение идеи трудовой школы, только понимаемой как школы иллюстративной. Но если бы мы придерживались иллюстративного метода, то это значило бы, что мы не сделали ни одного шага от старой буржуазной школы в ее лучших формах.

Но мы отнюдь на этом не остановились. Кроме лозунга — знание через труд мы дали другой лозунг —  знание самого труда, и притом знание многостороннее, т. е. такое, в котором труд связывается со всей наукой, на которую опирается, со всем миром, в котором происходит. С этой целью мы выдвинули на самый первый план идею Маркса о необходимости тесного объединения обучения и труда, труда, конечно, наиболее совершенного, наиболее научного, т. е. фабрично–заводского.

Мы рекомендовали привлекать детей, разумеется постарше (в школе второй ступени), на фабрики и заводы для работы, не слишком напряженной, гигиеничной и образовательной. Именно здесь, во время этой работы, правильно поставленной, можно было на примерах изучать и физику, и химию, и рисование, и другие предметы этого цикла. Этим путем можно изучить всю историю человеческого труда, все связи современного общества. Тут можно вникнуть и в техническую сторону организации фабрики, начиная с доставки топлива, сырья, основных типов двигателей и т. д. вплоть до последнего станка, а вместе с тем и во всю фабрично–заводскую трудовую дисциплину, равно как и ее, так сказать, коммерческие стороны: склады, бухгалтерию, транспорт и т. д. Тут мы можем дать понять и всю сущность недавнего капиталистического строя, и переход к новому строю. Мы от этой идеи никогда не отказывались, и трудовая производительная школа индустриального типа есть единственная истинно коммунистическая школа.

Есть еще у нас школа ремесленного типа. Я не скажу, что к этим школам должно относиться отрицательно, но они являются не тем типом школы, который мы хотим создать. Мы хотим создать индустриальную школу, ибо индустрия есть база социализма. В ней действительно вся сумма человеческих знаний применяется практически.

Я вижу все трудности, но осуществление такой школы считаю необходимым. Школа первой ступени не может быть индустриальной. Конечно, и ее детей следует водить на экскурсии на заводы, электрические станции и т. д., но этих малых детей мы не можем повести работать на фабрики; там нам за них не скажут спасибо. Большинство школ первой ступени находится к тому же в деревне. Во всяком случае производительный труд в них должен иметь несколько иной характер, чем в школах второй ступени. Здесь должно иметь место умеренное самообслуживание, например содержание в порядке школы. Очень хорошо, если при школе имеется сад, огород и животные, за которыми дети могли бы ходить.

В деревне должно обратить внимание на развитие сельскохозяйственной стороны. По этому поводу мы уже делаем шаги самые энергичные, войдя с Наркомземом в соглашение, чтобы мобилизовать агрономов, которых у нас так мало, и побудить их дать сельским учителям минимум агрономических знаний, так как до сих пор большинство учителей их не имеет вовсе. Крестьяне в деревне вообще относятся довольно отрицательно к новой школе, говоря: «Закону божию де не учат, и если я захочу своему ребенку дать подзатыльник, то он отвечает: в Советской России детей бить нельзя». Обучение в новой школе его не заинтересовывает, но, если мы дадим сельскохозяйственное образование сельским учителям, они смогут больше заинтересовать ребенка, который сможет потом поделиться своими познаниями и с отцом.

В настоящее время уже приняты все меры к этому. Каждую осень и весну мы ведем новые кампании: устраиваем курсы и лекции для учителей по преподаванию трудовых принципов для элементарной школы. В этом отношении некоторые завоевания Наркомпросом уже сделаны. Мы имеем цифровые данные о том, что масса низшего учительства, можно сказать, почти целиком перешла на сторону советской власти и, отказавшись от всякого саботажа, начала с ней работать. На всех учительских съездах вы встретите не меньший энтузиазм, чем на чисто рабочих собраниях. С каким вниманием там ловят все инструкции и указания, исходящие из центра!

В школе второй ступени произвести эту реформу более сложно, так как в состав ее учителей и учеников входят буржуазные элементы. Раньше этот элемент преобладал там. Учителя этой школы более образованные и просвещенные (большинство из них держится взглядов кадетов или эсеров), но это уже не полупролетарские элементы, легко поддающиеся пропаганде, это — обуржуазившаяся интеллигенция, которая должна была оказать активное сопротивление принципам новой школы. Правда, она не выступает откровенно против этой школы, но в помощь нам она не идет, а часто все усилия напрягает к тому, чтобы провалить трудовые принципы.

Здесь перед нами стоит очень трудная задача — создание индустриальной школы. Это школа при фабриках. Учение должно происходить параллельно с работой на заводах и фабриках и только скругляется, суммируется в классах, получает там научное освещение. В этой трудовой практике изучаются условия работы, топливо, сырье, трудовая, дисциплина, общая постановка фабрик и заводов, связь их с другими фабриками и заводами. И таким путем перед подростками раскрывается как бы весь космос.

Это задача совершенно новая, к этой задаче никто еще не приступал, и очень мало педагогов, способных сразу за нее взяться. Кроме того, Россия — малоразвитая индустриально страна, а в данный момент в большей части своей с парализованной индустрией. Большинство фабрик и заводов стоит (а где не стоит, там на ладан дышит), и, конечно, не до того фабричкомам, чтобы дать возможность детям присматриваться к работе. Все это ставит почти непреодолимые препятствия.

Мы перед этими препятствиями стоим и сейчас. И Наркомпрос в этом отношении сделал некоторую ошибку, которая держалась, кажется, в течение целого года, ошибку совершенно естественную, и в которой мы признаемся. Мы выработали декларацию ⁵ — вот ваша школа, а вот наша! И мы доказали каждому, в ком живое сердце и ум, что наша школа по своей структуре выше. Мы проделали это с большим успехом, и декларация наша сделалась как бы классической книжкой в педагогике. Сюда приезжали наши товарищи коммунисты–педагоги, и они эту декларацию принимают как нашу коммунистическую школьную программу. Но Отдел единой трудовой школы ошибочно считал, что декларация эта будет осуществлена «самой жизнью». А под жизнью разумелись и молодежь с ее комсомолом, и пролетариат, который будет де помогать, и учителя, которые будут искать новые пути, и отделы народного образования на местах. А между тем «сама жизнь» ничего этого не осуществила. Нам пришлось начать реально указывать этапы реализации идеала.

С одной стороны, на нас напирали многие очень уважаемые товарищи, которые говорили: вы с вашей трудовой школой не даете никаких конкретных результатов, вернитесь к старой школе, как она была, конечно без ее уродств. И одно время в Москве эта тенденция приняла грозный характер. А с другой стороны, когда мы хотели ближе подойти к жизни и показать этапы нашей программы, то слышались крики: вы изменяете идеям трудовой школы! Стало необходимым выработать конкретную программу, которая могла бы быть проведена в жизнь и не была бы при данных условиях утопичной. Утопия заключается не только в том, что становятся неисполнимые идеалы, айв том также, что ставится сразу цель, неисполнимая сейчас, в данный момент, без указания путей к ее достижению. Учителя стояли перед пропастью и знали, что перепрыгнуть ее нельзя.

Теперь, когда точные программы обучения выработаны,⁶ мы можем требовать остро и с напором, чтобы предлагаемый минимум во что бы то ни стало был проведен в жизнь* тотчас же.

Наркомпросом была сделана и другая ошибка, в которой мы тоже весьма охотно можем признаться. Мы думали, что политехнический принцип может быть проведен скоро. Мы не можем отказаться от политехнического принципа вообще. Это вовсе не значит, между прочим, что мы должны учить ребят нескольким ремеслам и производствам. Мы под этим разумеем, что надо их учить производству, и притом индустриальному так, чтобы дать понятие о самих принципах производства, о том общем, что лежит в этом производстве, и о тех главных изменениях, которые вызываются революцией технологии.

Часто раздаются голоса, что лучше знать одно ремесло хорошо, чем много, да плохо. Но это, извините меня, речи людей невежественных в педагогическом отношении. Наоборот, педагоги, даже буржуазные, в такой стране, как Америка, которая умеет ставить производства, давно признали, что политехническое образование есть единственно правильный базис для образования профессионального. И американский рабочий, который в три недели приспособляется к какому угодно производству (конечно, при соответствующем усовершенствовании орудий производства), и есть настоящий квалифицированный рабочий.

Нам, воспитывая будущее поколение, придется стать на эту точку зрения — воспитывать детей для крупной социалистической индустрии. А с этой точки зрения необходимо давать им серьезную политехническую подготовку: в 16 лет они избирают себе то или иное инженерное искусство и его проходят. Но все это верно по отношению к близкому будущему, а что же нужно сделать по отношению к нынешнему времени, к нынешнему разорению? При нынешнем разорении от нас требуют: дайте нам специалистов! И это та «беда», на которую пришлось ответить известной уступкой. С четырнадцати лет мы должны были допустить существование чисто профессиональной школы.

Но первоначально ошибка Наркомпроса заключалась в том, что политехнические школы еще не начали функционировать, а Отдел единой школы дал лозунг: профессиональные школы закрывать и использовать их инвентарь для создания трудовых школ. Мы должны были дать задний ход, потому что убедились, что школ политехнических мы создать сразу не можем; пришлось признать, что средняя техническая школа должна пока существовать. Когда товарищи, увлекающиеся реализмом, говорят, что это есть прогресс, что это есть приближение к социалистическим идеалам, то я должен сказать, что это есть регресс с точки зрения наших педагогических взглядов, которые мы будем проводить полностью в жизнь, когда представится возможность.

Вам приходит в голову вопрос, где же взять тех учителей, которые могли бы это дело провести. Товарищи, учителей в России не очень много, русские учителя плохо подготовлены вообще и особенно плохо подготовлены в трудовом отношении. Первая наша задача — это поднять уровень тех учителей, которых мы имеем, и та работа, которую произвел Наркомпрос по организации курсов для учителей, не имеет себе равных. В первый же год на одном Севере было создано до 200 курсов для учителей.⁷ В настоящее время их количество достигает цифр, граничащих с десятками тысяч, потому что всюду для специальных задач и для общих создаются эти курсы для учителей. И несомненно, что это страшно взволновало все учительство и вызвало большое горение педагогической мысли вопреки голоду. А о голоде говорить приходится, потому что это очень большой фактор в школьном быту. И в то же самое время курсы создали широкую симпатию к трудовой школе среди демократического учительства.

Рядом с этим мы занялись широчайшей работой по переустройству наших учебных заведений по подготовке учителей. Учительские семинарии мы принципиально уничтожили, хотя мы вынуждены некоторые педагогические учебные заведения называть еще низшими, потому что в них нет пока соответствующего преподавательского персонала. Но вообще все семинарии и средние учебные заведения мы подняли сразу к типу высших училищ, дав им образцовую программу. У нас, к сожалению, мало преподавателей для преподавателей, поэтому процесс этот в цифрах идет с величайшей быстротой, но реальность от этих цифр отстает.

Я познакомлю вас в самых общих цифрах с некоторыми данными, иллюстрирующими положение школьного дела. В 1911 г. (это последняя полная статистика, которую мы имеем для царского времени ⁸) число элементарных школ равнялось по 32 губерниям 55 346. В 1919 г. этих школ имеется 73 859, т. е. мы увеличили число их почти в полтора раза. Все количество школ, которыми мы располагали, может вместить приблизительно 60–65% всех детей, имеющихся в России. Реальная посещаемость школ из за ужасных условий прошлой зимы не была высока, но в общем они могут обнять пять с половиной миллионов детей. Количество школьников чрезвычайно быстро возросло. Царские школы могли обнять три с половиной миллиона, а в наших школах мы имеем пять с половиной миллионов (по 32 губерниям).

Число школ второй ступени очень мало выросло, ибо новых школ этого типа открывать мы почти не можем. В общем оно равняется 3600. Число школьников равно приблизительно полумиллиону. Может быть, в настоящее время число школьников значительно больше. (Цифры этого года у нас есть, но я не решаюсь их приводить, так как они недостаточно проверены. Я отнюдь не желаю приводить цифр, не оговариваясь о том, насколько они реальны.)

Итак, у нас около полумиллиона учеников школы второй ступени, что по сравнению с количеством детей этого возраста равняется 7–8%. Тут дело обстоит до крайности горько. Огромное количество крестьянских и рабочих подростков, если бы мы даже выгнали всех детей буржуазии или полубуржуазии и заменили пролетариями (что склонны сделать на Украине, где школы второй ступени носят особенно контрреволюционный характер), то все равно мы должны были бы оставить громадное большинство подростков — девять десятых — вне нашей школы. К нашему стыду, мы должны это прямо признать, мы вынуждены устраивать двухлетнюю школу для подростков, чтобы чему нибудь их подучить, чтобы это поколение не оказалось осужденным на самое глубокое невежество, чтобы они не оставались неграмотными в то время, как у нас ведется работа по ликвидации безграмотности взрослых.

По подготовке персонала цифры очень красноречивы. Энергия была проявлена гигантская, но, повторяю, нужно учесть, что количество преподавателей для подготовки педагогов быстро умножить мы не могли, хотя привлекли к этому делу целый ряд лиц, которые в царской России не были допускаемы к нему. Высших педагогических школ в царское время было 2, а у нас — 55. Общее количество этих школ чрезвычайно выросло. Количество учащихся в них с 4 тыс. поднялось до 34 тыс. Мы можем сказать, что из этих 34 тыс. (при нашей ужасающей обстановке, когда люди фактически осуждены на голодное существование, когда сюда могут идти только те, кого не мобилизовали или не захватили на службу в другое советское учреждение) мы имеем 10 305 человек, безусловно посещающих и настолько усердно, что они оказались достойными социального обеспечения, которое раздается под строгим контролем и зря не попадает никому. Таким образом, мы здесь достигли известного успеха. Надо этот успех значительно развить. Армия учителей, которая нужна, огромна. Мы имеем 400 тыс. работников просвещения, а нам нужно более миллиона. Эти 10 тыс., которые посещают школы вместо прежних 4 тыс., только заткнут дыры, так как у нас все время утечка в результате войны и разорения. Мы имеем в Москве немного больше 50 % учительства, которое было прежде.

Рядом со школьным делом у нас развернулись учреждения дошкольные. Я читал в докладной записке контроля: Наркомпрос устроил дошкольные заведения для 200 тыс. детей, а их 7 млн.! Как это Наркомпрос не устроил для 7 млн.? Это большая оплошность! Если бы товарищи из рабоче–крестьянской инспекции подумали, сколько нужно было бы руководителей, зданий и оборудования для всех этих дошкольных заведений, то они не стали бы всуе тратить чернила.

Усилие, которое было сделано, колоссально, и мы склонны им гордиться. Надо сказать, что в дошкольном деле ничего не существовало. Я говорю не о приютах, а о детских садах, детских домах. Некоторое количество благотворительных учреждений, которые устраивали богатые купцы в больших городах, и несколько школ фребелевского типа для богатых детей — вот и все, чем была богата Россия в этом отношении.

Теперь мы имеем 3623 детских сада (в 1919 г.), около тысячи детских садов мы открываем каждый год. (Армия руководителей в них достигла 11 тыс. Мы имеем курсы для них. В этом году было 6 курсов в Москве и 40 в провинции. Мы выпустили вновь 400 руководителей). За последний год общее количество детей в них было 205 тыс.

Общее количество детей дошкольного возраста, которые находятся у нас, доходит до полумиллиона, так как есть еще дети, состоящие в ведении охраны детства.⁹ Они находятся не в тех условиях, в каких они были в царское время. Совершенно другой персонал был введен.

Наши колонии для дошкольников, в которые мы летом вливали и учеников школ, развиваются очень быстро; например, под Москвой у вас было 32 тыс. детей в колониях — вещь для буржуазного времени непонятная. Специалисты, когда мы рассказывали о колониях в полторы тысячи человек, уже говорили об огромном опыте. Тов. Бартель, пролетарский немецкий поэт и рабочий, сказал, что два самых сильных впечатления, которые он испытал в России, — это Красная Армия с ее дисциплиной и колонии для дошкольников, потому что эти колонии дают картину прекрасного настроения, живого труда, необычного любвеобилия между собой.

Ни одной черты старой школы здесь не осталось. В этом направлении проделана огромная работа, которую надо оздоровить, осветить, оплодотворить достаточным научным образованием. Оно у нас относительно хромало из за отсутствия подходящих руководителей и нужного оборудования.

Перехожу к высшей школе. Высшая школа еще более трудная задача, чем средняя школа. Часть студентов оказывалась по другую сторону баррикад, а профессора принимали участие во всевозможных заговорах. Каждый раз, когда в Самару, Саратов и т. п. приходили белые, профессора являлись их главной опорой, они писали телеграммы за границу с клеветой против нас и прятались в скорлупу, когда мы являлись. Но профессора никак не заменишь, и мы имеем здесь перед собой ту же задачу, что и военное ведомство.

В настоящий момент перелом уже происходит, и не только путем внедрения новых элементов. Можно назвать целый ряд блестящих имен, помимо нашего святого друга, покойного Тимирязева, который поражал своей чистотой воззрения, своей проницательностью. Мы можем назвать десяток имен, которые, в сущности говоря, сделались советскими учеными. Другие, наоборот, долгое время скулили, плакали, ненавидели нас не столько вследствие своего контрреволюционного настроения, сколько из за голода, так как смертность среди них приняла одно время ужасные размеры. Когда я полушутя говорил рабочим: племенной скот и тот мы стараемся кормить, а если перемрут ученые, чем мы заменим их? — рабочие смеялись. Мы ввели для них знаменитый академический паек, который не очень обременил Наркомпрод и который дал богатые результаты, так как ученые стали очень недурно работать — каждый по своей специальности. В Петербурге результаты не замедлили дать себя знать. Научная жизнь Петербурга поднялась.

То же самое случилось со студентами. Петербург и тут показывает пример. Там созвана была первая студенческая конференция, на которой… огромным большинством голосов была принята резко определенная красная резолюция. И эта. резолюция не была плодом лицемерия. Нет, всякий, кто мог соприкасаться с этой молодежью, знает, что она махнула рукой на белогвардейские надежды, а может быть, и убедилась, что надо прежде всего вытащить общими усилиями страну из болота. Так или иначе, но во всяком случае молодежь решила учиться, и от прежнего саботажа и контрреволюционного настроения не осталось почти и следа. Даже наши студенты–коммунисты, которые, по контрасту, с чрезвычайной свирепостью в первое время относились к некоммунистам, сейчас констатируют, что прежней вражды уже нет, и склоняются к той мысли, что в студенческое самоуправление могут быть включены и представители беспартийного студенчества. Прежде же они просто объявляли, что всякая студенческая самоорганизация есть самоорганизация контрреволюции, что не может быть допущено.

Первоначально к вопросу о реформе высшей школы мы подходили, так сказать, по–либеральному. Мы приняли принципы, которые верны для социалистического общества, а именно — автономия высших школ. Ведь когда то мы, будучи студентами, сами боролись за автономию высшей школы. Трудно было посылать туда комиссара, действовать так, как когда то действовали Боголеповы и Магницкие.¹⁰ Профессора говорили: не будете же вы заносить руку на старую высшую школу, на науку и т. д.? Мы боялись и церемонились, потому что долгое время думали, что профессора поймут, что мы осуществляем их прежние идеалы. Профессор Марр, знаменитый археолог, выйдя на кафедру во время Первой конференции профессоров и студентов, созванной Наркомпросом, сказал: «Собственно говоря, в реформе Наркомпроса нет ничего нового. Впрочем, нет, господа, есть кое что новое, а именно то, что этого раньше добивались вы, но правительство не давало, теперь же правительство дает, а вы не берете».¹¹ И это действительно было так.

Пришлось главным образом опираться на коммунистическое студенчество. Но так как самые лучшие студенты–коммунисты были мобилизованы и остались силы сравнительно слабые, которые должны были вывозить университет, то придется вместо университетских советов создать президиумы с представительством от студентов, но с преобладающим количеством коммунистов и с назначенцами — нашими уполномоченными, которые будут следить, чтобы жизнь университета шла правильно. Тот же переход от либерализма к строгой организации — и в других областях университетской жизни.

В первый момент в деле высшего образования мы придерживались идеи свободного вступления в высшие учебные заведения для всех, кто хочет учиться. При этом в декрете по этому поводу не было даже сказано, что слушатель должен быть грамотен. Дело, однако, заключалось в том, что, открыв пролетариату путь к университету, но не подготовив его, мы тем самым поступали как лиса, приглашающая аиста поесть из плоской тарелки. Когда мы увидели свою ошибку, то сначала устроили коллоквиумы для установления уровня развития принимаемых. Явно неподготовленные лица принимались на подготовительные курсы. Потом мы стали заменять эти курсы рабочими факультетами. На них поступают лишь лица, рекомендованные организациями, граждане из рабочего класса. И мы, принимая их на учение, подвергаем их до некоторой степени военной дисциплине: слушатели рабочего факультета не смеют без уважительной причины пропускать лекции и должны сдавать испытания, посредством которых проверяется, работали они или нет. Правда, одно слово «экзамен» может привести в ужас, но это все таки единственный порядок, который мыслим для настоящего переходного времени. В настоящее время рабочие факультеты поставлены довольно высоко и уже сейчас обещают очень многое. Но опыт рабочих факультетов научил нас многому и в отношении к университету вообще.¹²

Под давлением экономических комиссариатов Главпрофобром была выдвинута идея поднятия образовательного уровня рабочих, для чего было открыто большое количество вечерних курсов для рабочих. Одновременно с этим мы обратили внимание и на необходимость пополнить кадры средних и высших инженеров. Для этого мы запросили СНХ о необходимом для них количестве инженеров. Совнархоз предъявил нам в высшей степени серьезные требования. По его расчету, каждый год должно выпускаться 3600 инженеров. Чтобы удовлетворить эту нужду страны, Главпрофобр напал на мысль прежде всего добиться прав изъять отовсюду студентов–инженеров двух последних курсов, дать им паек, кормить всех профессоров, которые их будут учить, но поставить их под военный контроль и карать их как дезертиров, если они не будут исполнять своей работы. Это, конечно, ежовые рукавицы, но мера эта вызвана условиями времени. Положение, правда, исключительное, по благодаря ему мы выпустим в нынешнем году более 3 тыс. инженеров.

Наши высшие учебные заведения наполнились в этом году молодежью. Под руководством знаменитых профессоров, откликнувшихся на идею ускоренного трехлетнего курса, была выработана сокращенная программа путем изгнания из старой программы целой массы схоластики, путем изгнания всего показного и лишнего. Первоначально недоверчиво отнесшись к этой идее, сами ученые в настоящее время заявляют, что вообще инженеров можно сделать не в четыре, а в три года. Правда, к третьему курсу присоединяются еще два дополнительных года для лиц, которые будут инженерами–профессорами, учеными–техниками высшего порядка. Мы знаем, что и врачи нам так же нужны, как техники. И мы точно так же провели эту меру для медицинского факультета.

Мы видим сейчас уже, как количество желающих учиться увеличилось втрое. Совнархоз требует выпусков в 3630 техников ежегодно, а прием у нас на первый курс — 3640. Правда, квалификация техников, согласно заказу Совнархоза и согласно желаниям поступающих, не совпадает. Таким образом, если у нас не хватает техников, мы произведем перегруппировку. Мы не считаемся с желанием, с заявлением: я хочу быть строителем, а вы делаете из меня химика. Мы говорим: здесь приходится делать так, как делает Красная Армия; она в специальные части посылает тех, кого считает туда нужным послать, а не по желанию каждого.

Я не буду повествовать печальную повесть о факультетах общественных наук. Тут самые хорошие профессора у нас — кадеты, и, думая по–прежнему, что они преподают «науку», они ведут часто явно контрреволюционную пропаганду, так как такова уж сама их наука. Создать факультет общественных наук с коммунистическим персоналом мы не можем. Например, нас упрекали в том, что в институт имени Карла Маркса мы пригласили меньшевиков читать лекции. Нам говорили: как вы в рабоче–крестьянский институт пускаете врагов; давайте найдем товарищей–коммунистов! Нашли, но ни один намеченный товарищ не прочитал там ни одной лекции! Вот тут то и беда, что количество профессоров–коммунистов у нас ничтожно, да не только коммунистов, по даже людей социалистически–революционно настроенных!

Нам приходится в данный момент создавать чисто технические экономические школы, которые давали бы Нам необходимых агентов для рабоче–крестьянской инспекции, совнархозов и т. д. Но устроить так, чтобы им давали научно–коммунистическую подготовку, сейчас нельзя. Не надо забывать только, что наши партийные и советские школы и курсы простираются до типа университетов; вот в них то читают лекции товарищи–коммунисты. Это чисто пролетарские учебные заведения, и они отчасти заменят факультеты общественных наук.

Открывать новые университеты мы в последнее время перестали. Царское правительство рассматривало каждый университет как реторту взрывчатых веществ. Мы этого не боимся и первое время открывали их в достаточном количестве: так, вместо 5 университетов в 32 губерниях у нас стало 21. Но из новых университетов 3 или 4 можно назвать нормально функционирующими. В ближайшем будущем Туркестанский и Уральский университеты станут на ноги, они сейчас находятся еще в процессе организации.

Остальные новые университеты малоудовлетворительны. Медицинских академий осталось 4, археологических институтов — по–прежнему 3, ветеринарных вместо 2 стало б, но они плохо работают, потому что на ветеринарный институт «подкармливание» не распространяется. Общее количество профессоров стало больше: 1644 человека, потому что мы превратили в профессоров всех приват–доцентов. Мы хотели опираться на более молодую учащуюся публику. Студентов у нас 117 тыс., но работающих на самом деле гораздо меньше, и пет возможности указать реальные цифры посещаемости. Высших профессиональных школ 32, политехникумов 5, профессионально–технических школ 1980 с 49 тыс. учащихся…

Теперь я перехожу к делу огромной важности — к области внешкольной. Вам розданы печатные отчеты. Может быть, не все их получили, поэтому я бегло остановлюсь на тех страницах отчета, которые нужно особенно принять во внимание.

В области библиотечной. Я не буду делать доклада по Государственному издательству, потому что это автономное учреждение при Наркомпросе, руководимое партийным центром. Все знают, что издавать много мы теперь, товарищи, не можем. Мы пользуемся в библиотечном деле старыми книгами, превращая библиотеки школьные в библиотеки общего пользования, обогащая их из тех фондов, которые мы достали путем реквизиции магазинов или путем Конфискации осужденных иначе на гибель помещичьих библиотек в имениях.

Эти библиотеки очень показательны для помещичьей культуры, они в огромнейшем своем большинстве содержат коллекцию книг XVIII и начала XIX в. Потом помещик начинает падать культурно, и с 50–х годов XIX в. вы обыкновенно ничего, кроме юмористических журналов, календарей, не найдете. Помещики перестали копить книги, и это один из великолепнейших признаков падения помещичьей культуры.

Результаты этого, однако (поскольку у нас нет новых книг), для нас неприятные. Мы можем снабдить бесконечным количеством томов Вольтера, Мольера, но с новыми книгами дело обстоит плохо. Несмотря на это, количество библиотек в России очень сильно выросло и растет с непомерной быстротой. Внешкольный отдел передает совершенно точную цифру, что библиотек в 1920 г. почти в десять раз больше, чем в предыдущие. В Тверской губернии, например, больше 3 тыс. библиотек. Много губерний, в которых больше тысячи библиотек.

В 1919 г. общее количество библиотек по 30 губерниям равнялось 13 500. Рост библиотек прямо разительный, причем надо сказать, что и посещаемость библиотек для нашего голодного военного времени крайне разительная: в опустошенном, например, Петрограде было 150 тыс. читателей за год и 257 тыс. выдач. Это очень серьезно, если принять во внимание, что Петроград уменьшился в населении почти в три раза. Но все таки в снабжении библиотек в дальнейшем мы встречаем чрезвычайно тяжелые условия.

Одним из величайших декретов советской власти является декрет о ликвидации безграмотности.¹³ Сегодня т. Гринько сказал на коллегии Наркомпроса, что он не объявляет эту ликвидацию безграмотности на Украине, ибо «не хочет скомпрометировать высокой идеи плохим исполнением».¹⁴ Мы критиковали эту точку зрения, но все же это показывает, с какими огромными трудностями мы имеем дело.

Вы, конечно, знаете, какие мероприятия приняты. Я сообщу вам о тех результатах, которые мы сейчас можем констатировать. Так, например, в Череповецкой губернии прошло уже через школы грамоты 58 тыс. человек, в Иваново–Вознесенской — 50 тыс. человек. Есть такой необыкновенный город, в котором мы когда то встречались с руководителями 12–й армии, — город Новозыбков; теперь там уже нет после сорокалетнего возраста ни одного неграмотного. В Петербурге скоро не будет вовсе безграмотных. Буквари, которых у нас недостаточно, все таки в настоящее время частью напечатаны в 6,5 млн. экземплярах, частью находятся на станке. Для проведения этих мероприятий исключительной важности имеется Чрезвычайная комиссия по ликвидации безграмотности с особым бюджетом 4,5 млрд. рублей. Внешторг обещал также здесь очень большую поддержку, но пока что он еще ничего не сделал, и мы только облизываемся на бесчисленные предложения заграничных фирм о великолепных карандашах, бумаге и всяких канцелярских и школьных принадлежностях. Когда мы обращаемся к т. Лежаве,¹⁵ то встречаем только загадочную улыбку.

Товарищи, мы всегда полагали, что Наркомпрос в Советской республике, в которой правящей государственной партией является Коммунистическая партия, не может быть ничем иным, как рассадником коммунистического сознания. Мы все знаем, что школа была, есть и будет, пока не уничтожится государство, проводником идей правящего класса. А так как у нас правящим классом является рабочий класс, то он будет проводить свою точку зрения, которая есть вместе с тем и объективная общечеловеческая, он будет проводить ее и в школьном и во внешкольном порядке…

Недавно был съезд учителей Московского уезда. Московский уезд — самый несчастный уезд. Крестьяне Московского уезда сравнительно богаты; по данным, имеющимся у нас, они имеют скота в три раза больше, чем прежде, продают мясо и молоко по спекулятивным ценам и покупают всякие инструменты. Но если в какой нибудь Вологодской губернии учитель хоть как нибудь прокормится, то здесь ничего не дают учителям; подмосковный кулак лишает своего собственного ребенка капли молока и тащит молоко в Москву всеми путями. При таких условиях положение учителя ужасно…

Нет более голодного, забитого человека в России, чем учитель. Тут сказался первоначальный саботаж учителей, это поселило известный неприятный душок, но от этого не осталось и следа. В низах — целый ряд настоящих коммунистов, работать все страшно хотят, и в то же время встречаешь эту картину. Рабочие что нибудь получают. Учителя не просят академический паек, они говорят: введите нас в ударную группу рабочих. Это, в сущности говоря, пустяки: по Московскому уезду только 2 тыс. учителей, и эти 2 тыс. человек осуждены на голодное существование. Одна учительница, которую я встретил на съезде учителей и говорил с нею о том, что на следующем съезде будет разработка этого вопроса, сказала: «Вряд ли мне удастся быть на этом съезде, вы знаете, как мы мрем». И когда слышишь подобные заявления, то пишешь об этом во ВЦИК и в ЦК: мы не берем на себя ответственности, дело просвещения погибнет неминуемо. Конечно, можно сказать: что же делать, пайков просят все, не напасешься — мы живем в голодной республике. Но все таки должно же быть какое нибудь распределение, которое сколько нибудь облегчит положение учительства.

Я хотел бы привести цифры, иллюстрацию того, как обстоит дело со снабжением школ. Нам нужно, чтобы дети и учителя не ходили голыми, а для этого нам нужно 150 млн. аршин ткани. Совнархоз дал нам на бумаге 35 млн. аршин, а теперь он говорит, что фактически может дать 5 млн., и из этого мы должны одеть и Украину. При таких условиях дети будут раздеты абсолютно. Мы в первый год смогли раздать фактически 18 млн. пар детской обуви, но так как потом мы ее не производили, то получилась такая вещь: нам надо 9 млн. пар, а нам дали полмиллиона.

Все цифры приблизительно такие же. Я не буду утруждать вашего внимания, но некоторые из них особенно интересны. Карандаши: из 379 тыс. гросс ¹⁶ нам дают 2 тыс. гросс. Перьев вместо 1 млн. гросс нам дают 1 тыс. гросс. Получается такая вещь: для того чтобы ребенок мог писать, ему нужно иметь одну тетрадь в 30 страниц на один год, а нам дают 15 листов на один год на одного ученика. Это еще счастливая цифра. Один карандаш дают на 60 учеников. Одно перо — на 22 ученика. Мы имеем одну чернильницу на 100 учеников.

И вы сами понимаете, что Наркомпрос тут ничего не может поделать. Мы говорим: дайте нам право все это производить; мы готовы взяться за это дело как нибудь с нашими специалистами, потому что у нас это болит, нас хватают за горло; мы хотим сами начать производство и закупку. Нам говорят, что производит Совнархоз. Это значит, ничего не производят. Централизм говорит: ты не делай, я сделаю за тебя, а на самом деле ничего не делает. Некоторую децентрализацию, может быть, надо произвести. Вы тогда можете сознательно и беспощадно бить меня и всякого другого народного комиссара, если вы дадите хоть какую нибудь возможность нам самим производить. Не давайте никаких денег, ни ресурсов, дайте только право начать производство этих пособий. Но при таких условиях ничего нельзя делать.

У нас учительский союз раньше имел 50 тыс. членов, а сейчас мы имеем 250 тыс. членов. Состоялся съезд учителей,¹⁷ который даже при строгой критике производит очень хорошее впечатление: там была огромная коммунистическая фракция, многие делегаты этого съезда стремятся в Коммунистическую партию. Надо сказать, что до некоторой степени перелом в учительстве произведен. Идея трудовой школы подхвачена, об этом я могу категорически заявить по опыту: я 15 губерний объездил за эти два года и скажу, что стремление к ней среди учительства велико. Лишь бы только это дело хоть немного было вспрыснуто живой водой; если бы были даны возможности, оно буйно расцвело бы. Тогда мы обогнали бы всех западноевропейских педагогов во всех отношениях, а не только Гуда, у которого нам предлагали учиться.

В работах Наркомпроса есть стороны такие, которые можно назвать полубедой, полувиной. Я не думаю, чтобы теоретически работа Наркомпроса была подвергнута в этом высоком собрании очень серьезной критике. Потому что, по существу говоря, мы проделали здесь работу, кажется отвечающую задачам, хотя, быть может, конечно, будущее покажет необходимость каких нибудь в этом направлении перемен. Но в отношении административном и в отношении финансовом против нас раздаются очень часто большие нарекания.

В отношении финансовом, тут я долго не -задержу вашего внимания, но хочу вам привести самые решающие цифры. Мы имеем сейчас как будто бы чрезвычайно большой бюджет. Нам было отпущено 109 млрд. Если вы учтете определенный коэффициент, то оказывается, что это едва ли две трети того, что тратило на народное образование царское правительство. Стало быть, советское правительство — это не вина его, а беда — на самом деле тратит меньше, чем тратило царское правительство на народное образование, а учебных заведений у нас гораздо больше, учащихся у нас гораздо больше (если, может быть, и не больше, то только в тех школах, которые не топлены и без крыш, потому что посещать нельзя те школы, в которых мороз).

Сколько бы вы думали, мы действительно получили из этих денег? 13 млрд. Мы получили гроши. Когда нам приходится говорить о забронировании чего нибудь, то говорят, что надо забронировать военное ведомство, Наркомпрод и т. д. Поэтому учителя у нас не получают по три месяца жалованья. Деньги ассигнованы, но они взяты на другую нужду губисполкомами. Если уж что нибудь остается, что никому не нужно, тогда эти крохи с барского стола идут для учителей. Как мы можем на 13 млрд. содержать Наркомпрос? Вы спросите, как мы еще не потонули, почему у нас дети не разбежались, почему музеи в великолепном положении, театры еще не закрыты.

Почему все же мы можем доказать что то за границей, почему за границей интересуются нашим положением и Наркомпрос имеет там известный вес? Это до некоторой степени чудо. Так что я бы очень просил быть осторожным с критикой. Мы без денег, без пищи, без карандашей, без бумаги ведем нашу школьную работу и имеем реальные результаты. Это не заслуга наркома и Народного комиссариата. Это заслуга товарищей пролетариев и крестьян, партийных наших людей, товарищей из разной среды, которые на местах ведут эту работу. Эти товарищи, с которыми мы достаточно плотно связались, борются с величайшими трудностями. Мы недавно имели съезд школьных подотделов, который укрепил наши связи со всеми школьными органами на местах.¹⁸

Таким образом, мы можем сказать, что в этом смысле Наркомпрос в центре и на местах ведет ту же работу. Но тем не менее у нас не имеется административного размаха…

Вот почему моя настойчивая просьба, чтобы Наркомпрос был усилен администраторами. Такие администраторы нам необходимы. Без таких людей в коллегии Наркомпроса мы не могли бы защищать свое существование… Нужно, чтобы Наркомпрос был усилен коммунистическими работниками. Что касается работников из учителей–педагогов, то нам дали центральных руководящих работников. Это для дела дальнейшего роста Наркомпроса совершенно необходимо…

Я начал свой доклад с того, что прекрасно понимаю тяжелое положение, в котором продолжает оставаться республика. Нельзя питать надежды относительно того, что у нас действительно возможен в ближайшем будущем победоносный поворот к делу народного образования. Я очень хорошо понимаю, что выправить дело Наркомпроса полностью вы, конечно, не сможете. Однако я убежден, что чем резче будет наша критика по отношению к Наркомпросу, тем больше будет ваше желание пойти навстречу нашим требованиям… И я думаю, что ВЦИК может путем известных мероприятий, о которых я ходатайствую, побудить советскую власть до некоторой степени перетасовать свои ресурсы и своих людей, протянуть руку помощи Наркомпросу.

Я утверждаю, что Наркомпрос, с его учительством и отделами народного образования, в настоящее время проникнут громадным желанием работы и находится на правильном пути. Поэтому если ему будет оказана помощь, то работа закипит, и, я уверяю, закипит не хуже, чем в других ведомствах.

Я надеюсь, что настоящий мой доклад будет иметь характер поворотного пункта. Если мы докажем, что мы, коммунисты, мы, советская власть, можем не забывать народное образование и далее можем совершать там серьезные завоевания в такое тяжелое время, то я ручаюсь вам, что это будет колоссальной победой. Поэтому в деле народного просвещения нужно проявить максимум усилий, и я надеюсь, что вы мне в этом не откажете.

1920 г.

---

Доклад Луначарского 26 сентября 1920 г. на вечернем заседании III сессии ВЦИК 7–го созыва — первый отчет Народного комиссариата просвещения перед высшим органом власти республики. Три заседания сессии (26, 27 и 29 сентября) были посвящены обсуждению докладов А. В. Луначарского и В. И. Невского — председателя комиссии ВЦИК по обследованию деятельности Наркомпроса. На вечернем заседании 26 сентября и на утреннем заседании 27 сентября присутствовал В. И. Ленин. (Записи В. И. Ленина по докладу Луначарского впервые опубликованы в журнале «Народное образование», 1958, № 4. В настоящем издании печатаются по исправленной публикации Р. А. Лаврова, помещенной в «Литературном наследстве», т. 80, с. 652–657, где воспроизводится и автограф ленинского текста.)

В докладе Луначарский подводил итоги развития советской школы в период гражданской войны и иностранной военной интервенции, характеризовал те трудности, с которыми она столкнулась в первые годы своего становления. Эти трудности обусловливались не только крайне тяжелым экономическим положением страны и отсутствием нормальных условий для работы учебных заведений. Они заключались и в том, что новая школа (как отмечал В. И. Ленин в своих записях по докладу Луначарского) «не имела теории».

Необходимо было выработать основные принципы ее строительства, определить и теоретически обосновать способы и пути их реализации. Первая из этих задач была решена успешно: «Положение о единой трудовой школе» и «Основные принципы единой трудовой школы» («Декларация») сформулировали идеалы социалистической школы. Но в определении путей и средств их проведения в жизнь Наркомпрос и его органы на местах допустили в 1918–1920 гг. ряд ошибок. Ошибочным, главное, по словам Луначарского, оказался расчет, что «Декларация» будет осуществлена «самой жизнью».

Анализируя допущенные ошибки и вместе с тем резко критикуя тех, кто, ссылаясь на них, предлагал вовсе отказаться от идей трудовой школы, Луначарский в докладе развивал марксистское понимание этих идей, намечал этапы и способы их осуществления. Он убедительно показал несостоятельности упреков и тех критиков линии Наркомпроса, которые в поэтапном решении задач трудовой школы видели «измену» ее идеалам.

Луначарский охарактеризовал в докладе работу всех звеньев системы народного образования, как школьного, так и внешкольного. Трудности, выпавшие на долю школы, не погасили, по его словам, «горения педагогической мысли», которое поддерживалось «энергичным устремлением» масс «к источникам знания».

Доклад Луначарского, как он и предполагал, действительно имел «характер поворотного пункта». В 1921 г. по инициативе В. И. Ленина была проведена реорганизация Наркомпроса и в соответствии с задачами восстановительного периода начата перестройка школьной системы (см.: Ф. Ф. Королев, Т. Д. Корнейчик, З. И. Равкин. Очерки по истории советской школы и педагогики. 1921–1931. М., 1961).