Мистер Гувер считает время от времени нужным «дергать» Женевскую конференцию.
Таким его жестом окончилась первая вступительная часть конференции. Итальянский делегат, министр иностранных дел Гранди, предложил, как известно, чуть ли не на первом заседании конференции так называемое квалитативное разоружение. На предложение это вначале не обратили особенного внимания. Прошли недели, и то же самое предложение, только в значительно менее ясной и ослабленной форме, было повторено Гибсоном от имени Соединенных Штатов. Правда, английский министр иностранных дел, сэр Джон Саймон, сманеврировал довольно ловко. В то время как на Америку сильно обиделась Франция и Тардье своим грубоватым выступлением против американского «дергания» лишний раз снискал себе сомнительную славу бестактного политика, полированный сэр Джон повторил предложение Америки и благодаря несомненной мешковатости Гибсона, Вильсона и других заокеанских дипломатов взял инициативу в свои руки.
Конференция пережила тогда, так сказать, вторичную медовую неделю (первой были дни ее открытия). Единогласно было проголосовано, что необходимо приступить к квалитативному разоружению, т. е. отказать отдельным государствам в праве иметь некоторые виды оружия, явно наступательного и особенно опасного для мирного населения типа.
После этого, как известно читателям, техническим комиссиям: сухопутной, морской, воздушной и позднее возникшим химико–бактериологической и по эффективам, поручено было установить определение таких орудий и вообще подготовить почву для дальнейшего движения в направлении квалитативного разоружения.
Мне незачем распространяться здесь насчет характера работ этих комиссий. Советская делегация во всех комиссиях многократно и с особенной силой опротестовала их лицемерие. Вряд ли когда–либо эгоизм отдельных держав выступал с таким смешным цинизмом. Франция доказывала, что танки есть орудие особо гуманное, а подводные лодки суть суда всецело оборонительные. Англия и Америка настаивали на том, что дредноуты являются в свою очередь исключительно оборонительным средством. При этом французские эксперты и французские журналисты желчно издевались над англо–американцами, а последние старались пристыдить французов. Посторонняя же этой распре публика смеялась с возмущением над теми и другими.
Сам мистер Гендерсон назвал то состояние, в которое комиссии привели конференцию, маразмом.
Между тем надо было выйти из маразма. Общественное мнение волновалось. Произошли также и серьезные изменения в составе правительств. Брюнинга сменил Папен, Тардье — Эррио. На носу висела Лозаннская конференция.
Какое же средство придумали для прекращения «маразма»? Решили обвинить в состоянии застоя и в смешной схоластике господ экспертов. Еще вчера, на том ярком заседании, о котором я сейчас расскажу, вежливый Саймон позволил себе довольно язвительную шутку насчет того, что эксперты–де — это люди, которые знают все больше и больше о все меньшем и меньшем.
Решено было передать дело вновь политикам. А чтобы руководители политики имели все удобства, Гендерсон объявил две недели частных разговоров между ними. Тем самым конференция благополучно вступила в маразм номер второй.
По поводу разоружения начались кое–какие разговоры, которые, однако, сразу показали, что дело вряд ли сдвинется с мертвой точки. Единственно подлинно–конкретное предложение было французское.
Поль Бонкур от имени Франции предложил сойтись на некоем «хоть что–нибудь». Это знаменитое «хоть что–нибудь», которое уже многократно появлялось на горизонте, в данном случае определялось как квалитативное разоружение в тех пределах, в которых все на него согласились, фактически в пределах отрицания такого оружия, которого либо вовсе не существует, либо отвергнуто техникой как чересчур дорогое и могущее быть легко замененным усовершенствованием орудий того же типа, но меньшего калибра. К этому Франция обещала прибавить некоторое снижение бюджетных расходов. Последнее вызывалось в сущности общим кризисом и легко могло быть произведено без фактического снижения военной мощи держав.
Вот в этот–то момент и «дернул» Гувер конференцию. Американский дядюшка был подвинут к этому шагу двумя обстоятельствами.
Во–первых, рядом с Женевской конференцией закопошилась вторая такая же в Лозанне. Здесь прежде всего проявилась неприятная для Америки тенденция придти к какому–нибудь соглашению, которое освободило бы Европу от военных долгов Соединенным Штатам. Но мало того, Лозаннская конференция, по примеру своей старшей Женевской сестры, тоже пережила медовые дни, когда прочитана была общая декларация пяти великих держав, и тоже с неожиданной скоропалительностью застряла в болоте маразма. Оказалось, что простить долги Германии, оставшись должниками Америки, трудно вообще для европейцев, а для некоторых (Франция, Югославия) просто неприемлемо.
Вот тут–то, поговорив по телефону с Вашингтоном, мистер Гибсон в лунную ночь помчался на автомобиле в Лозанну и, оторвав министров Макдональда и Эррио от их заслуженного вечернего отдыха, сказал им по секрету: «Если вы хотите, чтобы Америка серьезно подумала, не отпустить ли вам долги ваши, то извольте серьезно разоружиться; а вот и план!»
Смущенный Эррио и взволнованный Макдональд хранят секрет, но Гибсон, вернувшись на своем быстролетном автомобиле в ту же ночь в Женеву, этого секрета не хранит. Великое волнение. Недоумение. Вашингтонское опровержение, которое ничего не опровергло, и в результате — рано утром 22 июня извещение со стороны Гендерсона о внезапном созыве Генеральной комиссии по просьбе американской делегации.
Нужно сказать, однако, что ни женевский, ни лозаннский маразм не являются достаточным основанием для поведения Гувера. У этого поведения есть вторая причина: желание Гувера иметь хороший козырь в руках во время предстоящей избирательной кампании и страх, как бы демократическая партия не перещеголяла его в популярном деле разоружения.
Уже к 4–м часам зал «Г» и все прилегающие помещения были заполнены народом. Все те из публики, кто, имея входной билет, немного опоздал, не смогли войти.
Места для публики пестрели множеством дам в летних туалетах; на местах журналистов шел гул взволнованных разговоров; места делегации переполнены. Даже вечно отсутствующие делегации Гаити и Коста–Рики на этот раз налицо.
Гибсон не говорит речь, а читает «послание» Гувера к народам всего мира. Для тех, кто его текста раньше не знал, оно является, конечно, эффектным. Характерно, что и переводчик не переводит, а читает, как особо разъяснил Гендерсон, официальный американский перевод «послания» на французский язык.
К «посланию» Гибсон прибавляет только вычисление, чем именно в случае принятия предложения вынуждена будет поступиться его собственная страна. Затем следуют чрезвычайно характерные и интересные выступления всех великих держав.
Полированный сэр Джон протягивает Гуверу благоухающий благодарностью букет цветов. Но на этот букет, как в бульварных романах, раньше вылит флакон яда. Сэр Джон поучительно говорит о том, что плодом конференции должно быть соглашение, которое не может заменить чья–нибудь отдельная воля, и приводит примеры трудностей и недоуменных вопросов, порождаемых американским предложением, тонко заявляя, что это именно только примеры, число которых можно было бы весьма умножить. Сэр Джон имеет способность говорить очень длинно, красно, с богатой жестикуляцией и такой внешней выразительностью, что люди, не понимающие английского языка, всегда думают, что он в общем высказал что–то очень серьезное. Но когда дается перевод, оказывается, что сказал сэр Джон очень многими словами очень мало, и что речь его в сущности уклончива и пуста.
В тон ему говорил и Поль Бонкур. Эта близость Англии и Франции при нынешних постоянных разногласиях между ними была всеми отмечена.
Маленький Бонкур, у которого такая большая красивая седая голова, что даже хотелось бы переставить ее на более «видное» тело, говорил как всегда с искусством, смешанным из элементов адвокатских, поповских и актерских. Он то шептал, то гремел. Но по существу никого решительно не удовлетворил. Ему, как и англичанам, рукоплескали, правда, усиленно только клиенты и клевреты.
Гранди заявил о безоговорочном согласии Италии с американскими предложениями.
В зале находился на всех скамьях — делегатских, журналистских и частных — кусочек общественного мнения. Это общественное мнение так изголодалось по результату всех этих разговоров, что оно готово было даже сделать полуовацию «чужому человеку» — Литвинову, и сделало уже полную овацию человеку из своей буржуазной среды — Гранди, когда увидело в нем какую–то решимость идти вперед.
Многие после этого заседания радовались. Поздравляли друг друга. «Воскресло разоружение!» — «Воистину воскресло!» Вся эта радость, конечно, не только преждевременна, но даже наивна. В конце концов сам Гувер, а тем более Муссолини будут рады–радешеньки, когда благодаря Англии и Франции их затея провалится. И капитал будет сохранен, и слава приобретена.
Так же точно и реальные результаты на самой конференции ничтожны. Генеральная комиссия вновь распущена, период частных разговоров продолжается; только Гендерсон просил разговаривать быстрее и принять во внимание пожелание Америки. Господин Гувер «дернул» Женеву, Женева дрыгнула, как безголовая лягушка под влиянием электрического тока.
* * *
Настоящее письмо задержалось в пути. (Из Женевы до Москвы оно шло 3 дня, по Москве до помещения редакции… 6 дней.)
С того времени, как оно было написано, борьба вокруг плана Гувера в Женеве обострилась. Англия, Франция и Япония объединенными усилиями работают над кастрацией плана. Его обсуждение откладывается в долгий ящик с твердым намерением похоронить проект, превратить гуверову «бомбу» в безвредную отсыревшую петарду.* Маневр американского империализма, его движущие мотивы и контрманевр Англии, Франции и Японии лишний раз разоблачают империалистических «миротворцев» и подчеркивают тот факт, что единственным назначением Женевской конференции является саботаж разоружения под сладким соусом пацифистских фраз.
* Петарда — в данном случае вид комнатного фейерверка. —Прим. ред.
