Перед пасхальными каникулами заправилы женевских совещаний обещали усиленно продуктивную работу начиная с 11 апреля.
К 11–му апреля все участники «драмы» или, если хотите, комедии оказались уже налицо.
Новое здание Лиги наций отлично построено. В духе глубокой деловитости. В его залах и кулуарах нет ничего лишнего, никакой роскоши. Много места, много света, стены и мебель окрашены в серо–синий или желто–коричневый цвета с небольшим прибавлением черного, и все вообще выглядит так, что здесь, право, можно было бы отлично поработать и по–настоящему. Эта рамка тем более подходяща для работы, главная цель которой и заключается в том, чтобы выдать себя за «настоящую».
Лица отдохнувших делегатов полны бодрости и готовности. Того и гляди разоружатся!
Вот проносится своей локомотивной походкой господин Андрэ Тардье, и его длинная папироса оставляет дымный след. Вот длинный и почтенный старец Аппоньи, надломленный около крестца, но тем не менее весьма патриархальный. Вот мышкой пробежал Бенеш, воробьем проскакал Мадарьяга. Маленький Сато лукаво поблескивает своими глазенками и т. д., и т. п. Среди публики много дам. Журналисты в сборе и готовы выполнить свой долг в качестве глаз и ушей ее величества публики.
Еще до начала работ разнесся слух, что Соединенные Штаты хотят дать всему делу крепкий живительный толчок.
И, действительно, улыбающийся господин Гибсон, к типично туземному лицу которого так пошла бы трубка мира, так сказать, распечатывает свой американский пакет и одаряет Европу заокеанскими подарками.
Америка это очень любит. Мистер Гибсон тоже. Уже не в первый раз при трубных звуках и развевающихся звездных флагах Гибсон возвещает большие американские новости. При этом всякий раз оказывается то же, что и теперь оказалось. Америка просто повторяет с торжественным видом некоторые зады, уже давно предложенные другими, и притом повторяет в урезанном виде. При этом американец делает вид, будто бы до него ничего не существовало, будто бы он носится в виде голубицы над хаосом и произносит слова: Да будет свет! Формально предложение Гибсона о скромном разоружении есть незначительная и выгодная для чисто морских держав выдержка из многих ранее сделанных предложений: скажем, итальянского, немецкого, датского.
Швейцарский президент Мотта, которого здесь держат в особенности для парада (в виде такого убеленного сединами швейцара, которому очень пошла бы булава и густые ливрейные эполеты), пропел тотчас же соответственное аллилуйя американской голубице — Гибсону. Что еще важнее, полированный адвокат сэр Джон от имени Великобритании присоединился к предложению Гибсона, особенно подчеркивая, что оно идет также навстречу Франции с ее вечной заботой о «безопасности». Но совершенно вне всякой программы выскочил многосильный Тардье и получилось так, как будто бы несколько пай–мальчиков построили из кубиков большой и красивый замок, а мальчик–озорник пнул его ногой, и ничего не осталось. Тардье весьма дерзко по отношению к великой заокеанской республике, с которой в Лиге наций принято говорить согласно шекспировскому рецепту — колени гнутся, с языка мед каплет, — заявил, что никакой Америки Америка не открыла, что все сказанное Гибсоном старо и недостаточно и что рассматривать американское предложение отдельно от других, а главное, без связи с гениальным французским предложением о всемирном жандарме, — никак нельзя.
Италия, Германия констатировали после этого в мягких выражениях, что предложение Гибсона есть не более как частичный плагиат из их собственных предложений. Выяснилось, таким образом, что Америка хотела, во–первых, сделать вид, что дельные предложения исходят от нее (хоть пасха и прошла, но такое яичко было бы дорого Гуверу, теперь уже не к христову дню, а к приближающемуся дню президентских выборов), во–вторых, не только не расширить, а, наоборот, ограничить рамки дискуссии тем, что угодно именно Америке.
С Англией при этом сговорились. С Францией нет. Но Тит Титыч Тардье не такой человек, чтобы позволить наступить себе на ногу: сам всякому наступит. Из американской диверсии в конце–концов ничего не вышло. Предложение Гибсона расплылось в остальных предложениях.
Таков был первый, не лишенный эффективности день работ конференции.
Второй день был еще содержательнее.
Начался он с обстоятельной речи т. Литвинова.
Речь т. Литвинова наши читатели знают, и мне незачем повторять ее. Она содержала сжатую, но чрезвычайно убедительную аргументацию и указывала на то, что если конференция отклонит и второе советское предложение о постепенном пропорционально–прогрессивном разоружении, то ничто не спасет ее от провала.
Речь возбудила большое внимание. Ряд делегаций отметил свое согласие с нею. Турецкая делегация, предложившая несколько другой путь, заявила, что в случае отклонения ее собственного плана она примкнет к советскому. С похвалой об этом плане говорили не только такие искренние пацифисты, как датский министр иностранных дел господин Мунк, но даже польский министр иностранных дел Залесский. Критику по существу постарался дать только Мадарьяга. Критика эта была крайне слаба, и сама не заслуживает никакой критики.
Однако временно внимание конференции было отвлечено в сторону от советского предложения. Вежливо оттеснивши турецкого министра иностранных дел своим всесокрушающим локтем, слово взял опять тот же Тардье. Когда Гендерсон, все еще больной, бледный, морщинистый и вялый, дает внезапно слово Тардье, он, с усилием подымая свои тяжелые веки, смотрит на конференцию несколько жалобно, как бы желая сказать: «Ну–да: я дал ему слово вне очереди. Пусть–ка кто–нибудь попробовал бы не дать!»
Тардье произнес очень сильную речь. Критики говорят, что ее главный недостаток заключается в ее чрезмерной силе.
Конечно, речь Тардье не осталась без возражений и притом очень сильных. На другой же день итальянский министр Гранди, защищая итальянское предложение, идущее гораздо дальше американского, направил против Тардье весьма веский аргумент: если мы не будем друг другу верить, если мы будем считать, что всякий пакт может быть ежеминутно нарушен, то, действительно, нам не о чем разговаривать, ибо при такой степени взаимного недоверия остается только каждому опираться на силу.
Этот аргумент заострил датчанин Мунк. Он сказал, попадая Тардье не в бровь, а в глаз: согласно французскому предложению, сильнейшие роды оружия не уничтожаются, а объявляются принадлежащими Лиге наций. Однако они остаются фактически в распоряжении держав, раньше ими располагавших. При том правиле общего недоверия, которое устанавливает Тардье, кто поручится, что эти страны (читай: Франция, которая будет главной владелицей этого «интернационализированного» оружия) не пустят его при первом удобном случае в ход для своих собственных целей?
Мадарьяга, подлинная Агафья Тихоновна, которая все время старается приставить нос Иван Иваныча к подбородку Петра Петровича, и который прославился своим желанием соединить советские доводы с французскими выводами, и на этот раз заявил, что по его мнению, можно очень легко помирить Гибсона с Тардье. У Мольера есть такая сваха, которая говорит, будто она в состоянии женить Великого Турка на Римском Папе.
Иное дело настоящий Улисс конференции господин Бенеш. Так как за первые дни делегации навалили новую кучу предложений (недаром Сквозник–Дмухановский говорил, что в этом городишке — городишко был вроде Женевы — нельзя поставить не только памятника, но даже и забора; сейчас же невесть откуда нанесут всякой дряни), то Бенешу было поручено разнести все вновь поступившее по старым рубрикам и подчинить общему правилу: все изучить и ничего не решать до конца конференции.
Проработав два дня, конференция распустила себя на четырехдневный отдых.
