Великий мастер игры в «пацифизм»
В первые дни работы конференции по разоружению пришла весть о том, что умер Аристид Бриан. Смерть этого государственного человека — одного из самых крупных за последнее время и чрезвычайно тесно связанного со всей работой над «умиротворением человечества» — прошла гораздо менее заметной, чем это можно было ожидать. На самой конференции и на той ассамблее Лиги наций, которая заседала параллельно с ней и разбирала японо–китайский конфликт, это событие отмечено было до чрезвычайности скудно. На обоих больших собраниях председательствующий произнес несколько слов памяти Бриана, буквально по 2–3 минуты. На обоих собраниях Поль Бонкур, который представлял Францию, сказал несколько слов, охарактеризованных потом газетами как чрезвычайно возвышенных, но на самом деле пустых и холодных. После выступления Бонкура заседание было прервано минут на десять и все члены мирового собрания устремились в буфет. Когда они вернулись в зал, занятия продолжались, и больше ни в одной речи о Бриане не упоминали.
Такая ничтожная демонстрация внимания к памяти Бриана, конечно, объясняется тем, что Бриан умер уже отставным Брианом. Однако в течение почти всей своей политической жизни он был очень нужен буржуазии и в частности как самый искусный мастер в игре, называемой «разоружение», или «пацифизм». Именно потому я и хочу предпослать моему докладу краткую характеристику Бриана. Хотя политики, которые вступили после него в жизнь (прежде всего господин Тардье, теперешний министр иностранных дел и глава французского правительства), представляют собой новый вариант империалистической тактики, все–таки понимание действий Бриана очень много дает для понимания той буржуазной политики, частью которой являются нынешние женевские совещания.
Бриана называли обычно «charmeur», т. е. очарователь, — человек, который умеет привести вас в хорошее расположение духа, когда для этого нет никаких оснований, или представить вам как ценное и прекрасное то, что на самом деле не ценно и, может быть, даже безобразно. В понятие «очарователь» входит в некотором смысле мягкое и чрезвычайно искусное и приятное мошенничество.
Бриан в высокой степени обладал искусством самые неожиданные изломы политической линии и очень неприятные действия облекать в изящные формы. Вся его жизнь представляет собой ряд измен, и каждая из них сопровождалась блистательными речами, в которых он сглаживал всякие острые углы, оправдывал свои измены и изображал свою позицию приемлемой для тех общественных групп, интересы которых он нарушал.
Деятельность свою он начал с того, что присоединился к рабочей партии, не допускавшей к себе интеллигенцию. Бриан в виде исключения проник в нее. Он повел там борьбу с марксистами, обвиняя их в том, что они проводят рабочее дело с недостаточной энергией. Он утверждал, что борьбы избирательной, парламентской деятельности, пропаганды, агитации и организации рабочих недостаточно, что нужны более прямые способы действия. В качестве такого прямого способа действия он выдвигал всеобщую стачку. Бриан один из первых рекомендовал рабочему классу эту действительно очень сильную форму борьбы.
Но замечательно то, что в тех самых речах, в которых он иногда доставлял много неприятного Геду и которыми иногда снискивал себе громы аплодисментов среди подлинных пролетариев–революционеров, он всегда упоминал, что во всеобщей стачке есть еще одна хорошая сторона. Эта хорошая сторона заключается в том, что стачка в сущности легальна: французское законодательство допускает стачку. Таким образом, проповедовал Бриан, во всеобщей стачке рабочий класс имеет сильнейшее политическое оружие, вынуждающее буржуазию первой пойти на нарушение легальности.
Позднее Бриан сделался самым преданным слугой и стражем интересов буржуазии и, когда прежние товарищи упрекали его: «Как вы можете так говорить, вы, который так красноречиво защищал всеобщую стачку как способ вырвать власть из рук буржуазии», Бриан отвечал: «Я всегда говорил, что стачка это легальное действие, я с самого начала встал не на революционный, а на легальный путь и всегда буду верен легализму».
Когда Бриан стал во главе буржуазного движения против церкви, очень большое количество рабочих и крестьян, очень большое количество французской передовой интеллигенции окружили его своей любовью и уважением как идеолога, который разорвал автономное право церкви и подчинил церковь республиканскому светскому государству.
Между тем Бриан в тогдашних своих речах, как всегда искусных и тонких, обращаясь к церкви, к клиру, к папе, в сущности говорил: «Зачем вы нас боитесь? Вы думаете, что если церковь будет подчинена светскому государству, то вам придет конец? Нет, мы преисполнены уважения к истинам христианства. Вам будет только легче, ответственность уменьшится, мы возьмем на себя часть вашего бремени. Когда светское государство прижмет церковь к своей груди, вы увидите, как вам будет тепло».
И действительно, нельзя не признать известной роли Бриана в том, что до нынешнего дня клерикализм во Франции остался громадной силой.
Очень характерный эпизод произошел между Брианом и Жоресом, во время которого Бриан в яркой форме охарактеризовал самого себя. О Жоресе он говорил теми же словами, которые употреблял, когда рассказывал своим ученикам о тайне красноречия и об умении обворожить. Инцидент сам по себе был очень значительный.
Во время стачки железнодорожников Бриан, бывший тогда министром внутренних дел, произвел целый ряд действий, не только разрушивших эту стачку драконовскими мерами и сорвавших стремление железнодорожников улучшить свою участь, но он перешел даже пределы легальности. Социалисты устроили в палате громадный скандал, когда Бриан заявил, что для спасения Франции и для усиления ее обороноспособности он всегда готов разорвать любой закон. Через два дня после этого Жорес произнес речь против Бриана. С огромным пафосом, негодованием и страстью трибуна он сказал:
«Рабочий класс вычеркнул вас из своей памяти, Бриан, вы сделались врагом рабочего класса, вы попрали все свои прежние принципы, вы скомкали и растоптали то, чему поклонялись!»
Бриан поднялся, чтобы ему ответить, и начал так: «Жорес, вы сегодня произнесли лучшую из своих речей, она была так превосходна, что я хотел вам аплодировать и только то, что эта речь имела своей целью политически меня умертвить, удержало меня от этого. Но я спрашиваю себя, была ли она наиболее благородной из ваших речей. Подумайте, на какие уловки вы пошли для того, чтобы обратить против меня ваш громадный талант. Вы не читали эту речь, вы ее импровизировали. Вы знаете хорошо, что когда импровизируешь речь, каждое слово как бы раздается перед слушателями из самых недр сердца оратора. Это драматическая манера, вы не только сказали вашу речь, вы ее разыграли, пользуясь всем арсеналом ваших захватывающих жестов, вашим великолепным голосом, который звучал, как симфония».
Все эти слова, которые Бриан тогда говорил Жоресу, чтобы доказать, что его речь не была проникнута настоящим негодованием, а представляла собой только образчик ораторского искусства, все эти слова в гораздо большей степени применимы к самому Бриану. Бриан учил: «Никогда не читайте своих речей. Когда оратор читает свою речь, она может быть более стройной, но это остывшее блюдо».
Как нужно пользоваться модуляциями голоса, как нужно переживать то, что говоришь, какие жесты нужно употреблять для того, чтобы вкрасться в сердце слушателей, — все это Бриан преподавал как сознательные приемы.
Есть другой оратор, политически так же нам далекий и такой же лицемер, как и Бриан, — это Вандервельде.
Когда Вандервельде выступал на международных конгрессах, Плеханов всегда говорил: «Вот и наш протодьякон сейчас заговорит». Действительно, голос у Вандервельде богатый, владеет он им мастерски и производит большое впечатление на публику. Но для его речей характерно, что они как будто написаны большими буквами, а к ним сделано примечание петитом: «Не верь, все это ложь». Величайшая фальшь слов Вандервельде чувствуется каждую минуту.
Бриан был оратором совсем другой школы. Он понимал, что театральная приподнятая декламация и завывания не годятся в качестве метода обворожения. Он говорил как будто бы чрезвычайно просто. Главный его трюк заключался в том, что он перед вами волновался, конфузился, что–то припоминал, огорчался, надеялся и разыгрывал все это как хороший актер–реалист, о котором говорят: «Вот играет! Можно забыть, что ты в театре, и поверить, что это сама жизнь».
Я уже сказал, что этот свой дар уговаривания Бриан в течение всей своей жизни пускал в ход в разных случаях, когда нужно было успокоить тех, кого он предавал. Например, уходя от рабочего класса, изменяя ему целиком, он не преминул произнести очень громкую речь о том, что республика, считающая себя настоящим демократическим государством, должна улучшить жизнь рабочих, так как рабочие являются ее любимыми сыновьями, что затаенная мечта государства заключается в том именно, чтобы поскорее сделать рабочих равноправными по культуре и благосостоянию гражданами.
Вот что ценила в нем буржуазия, вот почему она так охотно взяла его к себе на службу, так быстро вела по всем ступеням политической карьеры до самых высоких.
Бриан обладал редким умением острую, тяжелую политическую ситуацию бесстыдно изображать, если не как прекрасную, то во всяком случае как приемлемую.
Но если Бриан был знаменитым политиком и знаменитым оратором еще до войны, то репутацию человека почти святого, миротворца, ореол одного из вождей человечества Бриан приобрел после нее.
Довольно широко распространено представление, что Бриан — это человек мира. Даже такой умный деятель, как Штреземан, допускал, по–видимому, мысль, что Бриан любит Германию, как родную сестру, что Бриан полон лучших стремлений по отношению к ней. Между тем политический смысл бриановского «мира» может быть понят только из положения Франции после войны.
Из европейских стран, участвовавших в войне, одна франция оказалась подлинной победительницей, единственной страной, которая округлила ресурсы своей промышленности, перекачала в свои банки огромное количество золота из чужих запасов. Она развернула небывалую военную мощь на суше и на море и сделалась фактически гегемоном капиталистической части европейского континента, создав вокруг себя целую свиту зависимых мелких государств.
Непосредственно после войны политика Франции вдруг сделалась пацифистской. Ее военные и экономические ресурсы позволяли ей грабить соседей, не воюя с ними. Денежки должны были сами собой притекать на основе Версальского договора,* на основе долговых обязательств «союзников», на основе кредитной силы ее банков. Пацифизм Франции — совсем особый. Он вытекал не из великодушия, но из самого глубокого эгоизма, из страха, что обобранные захотят что–нибудь получить назад. А так как среди обобранных есть такая великая страна, как Германия, доведенная до отчаяния поборами, платежами, которые наложены были на нее в результате проигранной войны, то, разумеется, у Франции существует страх, как бы благоприятные обстоятельства, головокружительные высоты, на которые Франция взобралась, не привели к реваншу, к мстительному движению или какому–нибудь объединению слабых против сильных. Против этого нужно оружие, и политика Пуанкаре, крупнейшего представителя французского империализма, была такова: надо быть сильнее всех. Странам побежденным совсем не позволить вооружаться, за остальными следить и не допускать никакого неблагоприятного для Франции соотношения сил — устроить группировки, союзы вассальных государств таким образом, чтобы была обеспечена гегемония Франции.
Но главное — это иметь длинный, острый, крепкий меч. В такой ситуации, когда нужно оберегать нагроможденные в результате грабительской войны сокровища, нужно быть до зубов вооруженным. Это была философия Пуанкаре, это суть Пуанкаре как политика. Вот почему его называли «Пуанкаре–война». А Бриан был «Бриан–мир», потому что он внес поправку в тезис Пуанкаре.
Можно себе представить разговор между ними! На тираду Пуанкаре о необходимости быть вооруженными до зубов Бриан отвечает:
«Франция, конечно, не выпустит из рук ни одного ружья, она не ослабит своей армии, пока не почувствует себя в полной безопасности. Но нельзя ли добиться уже сейчас этой безопасности, нельзя ли сделать так, чтобы слабые и ограбленные целовали нам руки, чтобы они кланялись нам за то, что мы дали им возможность жить? Для этого нужно вести твердую политику, но делать это изящно, так, чтобы каждый грош, оставляемый нами в кармане ограбленного, служил доказательством нашего великодушия. Здесь начинается моя роль, здесь я, очарователь Бриан, выступаю на первый план. Мы дадим понять буржуазии побежденных стран, что наше французское оружие защищает всех, кто стремится сохранить капиталистический строй, и все имущие должны надеяться на нас. В отношении побежденных стран к буржуазии надо ввести большую куртуазность,* любезность. Нельзя так сильно дергать за цепь, в которую мы их заковали, нужно эту цепь убрать цветами. Ничего не изменять по существу в политике вымогательства и наживы, но ввести в нее французскую элегантность и как можно больше говорить о мире, о благополучии, о человечестве, о братстве, о прощении врагов и пр. Это тоже род оружия. Им нельзя заменить танки и пушки, но рядом с ними и пацифизм — хорошая штука».
Во Франции спорили. Многие думали, как бы Бриан не сорвался, как бы Локарно ** не завел его слишком далеко. А другие успокаивали И говорили: «Бриан сумеет доказать, что мы не грабители, а благодетели — что же может быть лучше?»
Бриан не раз имел в своей жизни огромные триумфы. Одним из этих триумфов была речь, которую он произнес, когда Германия была принята в Лигу наций, т. е. вернее, когда она вынуждена была согласиться войти в Лигу наций и когда представители Германии появились в «семье народов». Среди других фейерверков красноречия Бриан тогда сказал:
«Теперь мы у порога окончания дела, о котором мечтали лучшие умы и сердца всего человечества. Мы хороним войну. Я обещаю вам, несчастные матери, которые, глядя на своих детей, горестно думают, не окажутся ли они жертвой смерти на фронте, что вы будете радостно смотреть на них, вы будете уверены, что им не грозит эта беда. Молчите пушки, молчите пулеметы! Вы не имеете здесь слова. Здесь говорит мир».
И все заплакали, — одни от наивности, а другие от восторга, что можно так ловко обманывать людей. Но так или иначе все были в восхищении от этой речи.
Такими трюками Бриан добился того, что его признали великим благодетелем человечества. На самом деле он был только ловким государственным деятелем, ставленником воинственной французской буржуазии.
Бриан был автором проекта союза, известного под названием пан–Европы.* Стоит только немного вдуматься в этот план Бриана, чтобы увидеть, что это не что иное, как организация Европы под гегемонией Франции, оружие, которое можно направить против Америки — беспощадного заимодавца — или против Англии, которая все еще претендует на положение властительницы морей.
Но легче всего было повернуть пан–Европу — «хранительницу цивилизации», «хранительницу искусства, науки», «всего доброго, что есть на свете», — против нас, против большевистского варварства, грозящего разрушить все человечество.
В первую очередь пан–европейский союз должен был служить для интервенции против СССР.
Подготовка войны была подана Брианом под таким великолепным французским соусом, что буржуазные политики получили возможность говорить: «Вот шаг вперед к интернационализму!», а люди наивные — умиляться: «Если бы Бриана не было на свете, его нужно было бы выдумать, потому, что без Бриана, очевидно, пришел бы конец нашему грешному миру». Это было сделано так ловко, так искусно, что уже в качестве политического фокусника Бриан заслуживает, чтобы его поместили в пантеон.
Но буржуазия оказалась неблагодарной. Бриан просил, чтобы ему перед смертью дали посидеть на президентском кресле, но его не выбрали. А через некоторое время энергичные политики, типа Тардье — Лаваль, вовсе убрали его и с политической арены.
Испанский делегат в Женеве Мадарьяга, характеризуя в маленькой статье Бриана, сказал, что у Бриана были чудовищно большие, пугающие челюсти и необыкновенно мягкие, изящные руки. Действительно, в нем было, с одной стороны, нечто, свидетельствующее о хищной породе, родственное с крокодилом, но, с другой стороны, его летучие ласковые руки напоминали престидижитатора.*
Челюсти господина Тардье не уступают бриановым. Настоящие стальные челюсти! Но руки у Тардье вовсе не изящные, не тонкие, и к жонглерству не приспособленные. Это твердые руки боксера. Бриан был типичным интеллигентом, очень сутулый, несколько близорукий, он пробирался между людьми по залу, вежливо раскланиваясь направо и налево, смешивая одних с другими, потому что не очень хорошо видел. А Тардье проходит тяжелой, но твердой походкой через женевский зал, и все сторонятся, уступая ему дорогу.
Биография господина Тардье называется «Волевая жизнь Тардье», потому что на первом месте у Тардье воля. Она сделала его богатым человеком, крупным политиком, доверенным приказчиком французской буржуазии, выдвинувшей его теперь на одно из первых мест среди политиков и действующих лиц в Женеве.
Тардье — самая яркая, колоритная, самая властная фигура в Женеве, один из закулисных дирижеров и в то же время лучших артистов, которые исполняют разоружительный спектакль перед всем миром.
Я расскажу о действиях Тардье в Женеве, и вы увидите, насколько он по манере отличается от Бриана. Он не хочет «шармировать» (очаровывать), он очень крепко ставит фигуры на шахматной доске, хотя в то же время достаточно хитро развертывает журнальную кампанию, которой, как дымовой завесой, можно прикрыть циничную и шовинистическую политику.
Все буржуазные политики — одни талантливее, другие менее талантливо — должны прибегать к одной из этих тактик: тактике Бриана или тактике Тардье, так как буржуазия руководит человечеством не для блага человечества, а для того, чтобы эксплуатировать его. Но замечательно то, что и Бриан и Тардье в одинаковой степени высоко ценят Женевскую конференцию по разоружению как средство осуществления империалистической политики Франции.
«Вы наши рабы, и если вы попытаетесь встать с колен, отказаться нести барщину, мы вас проучим», — это можно говорить, когда пролетариат еще не проснулся, когда всякая обида остается без ответа, когда жестокий кризис не подтачивает самый экономический базис капитализма и вместе с тем веру в прочность капиталистического строя. Но когда власть буржуазии не так крепка и прочна, приходится хитрить и строить декорации «демократические», «пацифистские» и им подобные. Сегодня нас будут интересовать главным образом пацифистские декорации.
Зачем устраивает буржуазия женевский спектакль
Прежде всего нужно выяснить, для чего понадобились декорации столь грандиозные? Зачем организована огромная и длительная дискуссия, которая вряд ли выгодна буржуазным критикам, особенно в нынешней напряженной обстановке?
Никто теперь не верит в то, что конференция приведет к разоружению.
Малке державы, хранившие иллюзию, что сильные не смогут поступать как хотят со слабыми, получили наглядный урок. Япония выбрала удобный момент, учла, что все, кто заинтересован в сохранении Китая в его нынешних границах, не могут сейчас серьезно бороться с Японией, сговорилась с некоторыми державами о разных взаимных уступках и с полной простотой нравов совершила военный набег на Китай * Япония отвергла всякое вмешательство Лиги наций, утверждая:
«Это не война».
А 20 тыс. убитых и искалеченных в одном Чапее? А уничтоженные библиотеки, невоспроизводимые культурные сокровища? А миллионы и миллионы убытков, понесенных Китаем?
Оказывается, это не называется войной. Война — это когда одна держава посылает другой бумажку, называемую «объявлением войны». Бумажка есть? Бумажки нет! Значит и войны нет!
«А что же такое, — спрашивали Японию, — ваши действия в Китае?»
«Инцидент местного значения».
И смысл этого инцидента заключается в том, что японцы защищаются, а не нападают. У них в Маньчжурии и в Шанхае есть интересы. Этих интересов Китай не хочет признавать. Япония вынуждена обороняться.
Другой японский способ отвода международного вмешательства в японо–китайскую войну (и в этом отношении французская и английская печать ей потворствуют) состоит в следующем:
«Да, в отношениях между державами нужно придерживаться и пакта Келлога,** и Вашингтонского,*** и всяких других договоров, но держава ли еще Китай?»
Когда Китай вступал в Лигу наций, сомнений не было, а сейчас возник вопрос: может быть, и в самом деле это не держава?
Япония склонна считать, что Китай — это не Китай, а огромное кушанье, которое может есть каждый, кто имеет военную железную ложку, и если ты его не съешь, то съедят другие, и значит, если есть такой момент, когда можно более или менее безнаказанно оттеснить конкурентов, надо это делать. Японцы ставят, этот вопрос так же, как и все правительства и милитаристские партии империалистических стран.
На Женевской ассамблее мелкие страны пытались напомнить, что так нельзя, что это издевательство над всеми уставами Лиги наций. Они были страшно напуганы. Что же это? Значит, каждый из них находится в таком положении. Любую мелкую страну могут безнаказанно изнасиловать на том основании, что «какая же это держава — у меня таких держав сколько угодно в желудке переваривается». Значит, безопасности нет?
На эти тревожные запросы крупным хищникам приходится ответить, конечно, не слишком прямо и не слишком бесстыдно.
Дальнейшие события не могли успокоить «равноправных» членов Лиги наций, лишенных крупных армий.
Что означает конференция «круглого стола»? Японцы с гостями сидят вокруг стола, на столе лежит Китай, и его режут на части. В самом лучшем для Китая случае он потеряет Шанхай, который превращают в нейтральный город с полуиностранным правительством. Иностранные сеттльменты расширяются. Япония получает хорошую базу для своих десантов, для дальнейших действий. Маньчжурия оторвана от Китая, превратилась в «самостоятельную» страну, находящуюся в вассальной зависимости от Японии.
Видя это, малые державы чувствовали себя очень и очень неуютно.
Начавшаяся в такой обстановке конференция была окружена траурной рамкой. Очень многие журналисты говорили:
«Не вовремя собрались, даже нетактично говорить сейчас о безопасности. Возможность возникновения войны прорвала все покрывало и торчит наружу, японо–китайский конфликт каждую минуту может развернуться в мировую войну».
Действительно, нет сейчас ни одного мудреца, который мог бы предсказать: не превратится ли этот «местный инцидент» в величайшую мировую катастрофу. Напряженность сейчас огромная, и стало ясным для всех, что Лига наций от войны не гарантирует.
Трудности, которые испытывают руководители женевской инсценировки, вообще в нынешнем году усугубились.
Те державы, которые диктуют положение, никогда не верили в возможность разоружения, но теперь разуверились в ней и мелкие державы, прежде имевшие некоторые иллюзии. Дискуссия вскрывает множество противоречий между государствами. Невозможность разрешить их заставляет все нетерпеливей отмахиваться от разоружения, от всякого мало–мальски серьезного предложения. Нужно гигантское искусство для того, чтобы заставить пацифистски настроенное общественное мнение поверить, будто в Женеве делают мир. И ко всему этому добавьте наличие «изменника» в обществе, собравшемся в Женеве. Этим изменником являемся мы, советская делегация.
Наш долг как представителей рабочего класса всего мира и нашей рабочей державы заключается в том, чтобы показать, что меры, которые проводятся, равны нулю, показать, что международные противоречия велики и радикально разрешить их в рамках капитализма нельзя, а поэтому и результаты конференции будут совершенно ничтожными. Они и не могут не быть ничтожными, ибо практически ее «работа» сводится к игре, которая нужна, чтобы отвести внимание общественного мнения от подготовки империалистов к войне и интервенции против СССР.
Но зачем нужно было капиталистам приглашать на конференцию СССР? Зачем понижать шансы на то, чтобы повести за собой общественное мнение? Зачем пригласили людей, не состоящих в общем соглашении и срывающих пелену, которую ткут и перед глазами общественного мнения расстилают женевские политические мастера?
Сделать это пришлось потому, что конференция по разоружению без СССР — бессмыслица. Нельзя разговаривать о разоружении, если такая великая держава не участвует в этом. Это просто невозможно. Для того чтобы претендовать на какую–либо ценность, конференция должна была включать и нас.
Но зачем при очень невыгодных для себя условиях буржуазия все–таки устраивает этот женевский спектакль?
Империалистические правительства вынуждены до некоторой степени считаться с пацифистами. Я говорю не о фальшивом пацифизме прожженных политиканов, а об отвращении к войне, о страхе перед войной широких масс.
Не нужно недооценивать, как не нужно и переоценивать пацифистское общественное мнение. Пацифисты насчитываются десятками и может быть сотнями миллионов — это несомненно. Под петициями, которые были поданы в Женеве, подписались 60–70 млн. организованных в различные общества и лиги пацифистов. На этом основании некоторые говорят: «Позвольте, о какой войне может быть речь? Вот идут без конца мужчины и в особенности женщины, несут без конца тетради, в которых написано на всех языках мира: «Мы не хотим войны!»».
Но мы знаем, какая цена таким демонстрациям. Старушка–мать, которая сейчас взволнованными глазами смотрит на президиум Женевской конференции: «Вот люди, которые, как говорил Бриан, пришли спасти моих детей от войны, вот люди, которые похоронят войну», — эта же старушка будет крестить дрожащей рукой лоб своего сына и благословлять его на войну, потому что пресса и политические вожди уверят ее, что он идет защищать отечество. Она в припадке шовинистического угара пошлет его на смерть, и ей будет невдомек, что рядом лежит другое «отечество», которое также уверяет своих «сыновей», что оно только защищается.
Все только защищаются, а кровь льется рекой. Это уже было, и это будет, если только пролетариат не предотвратит новую катастрофу, уничтожив самую причину ее — капитализм. Пацифистская обывательщина, напуганная войной, с ужасом думающая о перспективах новой войны, бомбардировках городов газовыми снарядами, о перенесении войны в глубокий тыл, — вся эта обывательская пыль, когда подует горячее дуновение войны, разлетится в стороны и не сможет препятствовать тому, чтобы война — это чудовище, прошла по земле железной поступью, заставляющей дрожать землю.
Но если пацифисты разрознены и не способны защитить человечество от войны, то это не значит, что они совершенно бессильны. Поскольку существует всеобщее избирательное право, постольку правящая партия заинтересована в том, чтобы за нее голосовали большие массы, — с ними приходится считаться.
Скоро будут выборы во Франции. Если бы Тардье и его партия сказали: «мы держим курс на войну, мы не хотим разоружения, отстаньте от нас с вашим пацифистским бредом, все это пустяки», их свалил бы другой политик, тот, кто сумел бы говорить на пацифистском языке, лидер другой партии, который делал бы то же самое, но говорил бы другое. А всякая буржуазная группировка стремится остаться у власти. Поэтому самое воинственное правительство, для того чтобы не провалиться, для того чтобы сохранить возможность подготовить войну, нужные для нее военные союзы и повысить качество и количество оружия, — всякое такое милитаристическое правительство должно говорить пацифистские речи.
Мы знаем, как Япония расправилась с Китаем. И тем не менее господин Мацудайра — японский министр военных дел, который был главой японской делегации в Женеве, прямо глядя конференции в глаза, говорил:
«Японское общественное мнение давно пришло к выводу, что воздушная бомбардировка не гуманна. Мы, японцы, убеждены, что конференция найдет силы и средства для крайнего ограничения бомбовозов».
Так говорил министр в то время, когда японские бомбовозы превращали города Китая в развалины, убивали стариков, женщин, детей и, конечно, не спрашивали их, хотят они войны или не хотят и как они относятся к воздушной бомбардировке.
Таким образом, Женевскую конференцию нельзя было ни отложить, ни, тем менее, устранить. Общественное мнение категорически требует от правительств: докажите нам, что вы принимаете меры против войны. Вот почему в первые дни сессии был открыт клапан, дана была возможность пацифистскому общественному мнению проявить себя. Я уже говорил о бесконечной демонстрации, которая прошла по залу заседания конференции, высказываясь за мир.
Интересным инцидентом при этом была речь Вандервельде, представителя II Интернационала. Картинно, ударив кулаком по столу, он сказал: «Господа, как представитель пролетариата я пришел не просить, а требовать».
Но сейчас же после этого господин Вандервельде заявил: «Я обращаюсь не только к вашей политической мудрости, я обращаюсь к вашему благоразумию». И сразу почувствовалось, что это вовсе не посол пролетариата, который пришел чего–то требовать у господствующего класса, а представитель господствующего класса, агент господствующего класса, подосланный к пролетариату как соглядатай и как лжеорганизатор. Он пришел к своим братьям и своим доверителям доложить:
«Милостивые государи и дорогие коллеги по оружию! Если вы хотите успешно обманывать пролетариат, то делайте это потоньше, потому что уже лопается терпение и пролетариат все более и более густыми волнами уходит к коммунистам».
Вот почему он говорил о благоразумии. Эти ноты звучали во всей его речи. «Только бы хоть что–нибудь вышло из этой конференции. Не выйдет — беда. Мы потеряем авторитет, и будут политические осложнения».
Действительно, конференции придется сделать какую–то уступку общественному мнению. Но подачка эта может быть только бесконечно малой величиной.
«Гора родила мышь — и то мертворожденной»
Мне пришлось охарактеризовать работу Подготовительной комиссии на последнем заседании ее. В этой речи я доказывал, что комиссия не только ничего не сделала, но, напротив, много набедокурила — напачкала на том месте, где конференция должна работать. Единственным результатом ее работы было то, что она заранее поставила конференцию в невыгодное положение.
Лорд Сесиль, отвечая мне, сказал: «Представитель СССР прав на 90% (так и стоит в протоколе. — А. Л.), Но кое–что мы сделали, а для начала и кое–что хорошо».
Тем же кончится, вероятно, и конференция. Если т. Литвинов о Подготовительной комиссии сказал, что гора родила мышь и то мертворожденной, то конференция родит мертвого мышонка, но его подадут на дорогом блюде, под французским соусом и так разукрасят, чтобы могло показаться, будто это по крайней мере фазан.
Мы этого обмана не допустим.
На конференции мы противопоставляем уловкам буржуазных делегаций наши серьезные предложения и тем разоблачаем женевскую фальсификацию разоружения. Мы должны будем ясно и определенно оценить результат конференции и показать его истинный смысл всему великому трудовому человечеству.
Не было ни одной страны, которая бы не высказалась за разоружение, и очень часто за далеко идущее разоружение. Однако стоит немного присмотреться к заявлениям делегаций, чтобы убедиться в том, что у каждой из них совсем иная идея разоружения.
Маленькие страны (кроме тех, которые составляют свиту Франции и мнение которых — французское мнение) действительно хотят разоружения. Дания, например, действительно разоружилась.
Министр одной из мелких стран, большой пацифист, говорил мне с юмором:
«Мы за разоружение. Зачем нам армия? Если сильный сосед захочет нас скушать, он нас проглотит с армией и без армии, с сопротивлением и без сопротивления. Так лучше уж без сопротивления! Зачем лишнюю кровь лить? Если большой сосед нас, маленькую страну, не ест, то потому только, что другой большой сосед ему не позволяет. Но и это только отсрочка. Когда мы видим, какие они огромные, какие они пушечные, какие они бомбовые, то, конечно, нас страх берет. Вдруг подерутся между собой и нас, как зайцев, прямо в мешок, так что и ахнуть не успеем».
Такие (мелкие) страны заинтересованы в том, чтобы крупные хищники разоружились и готовы разоружиться сами. Многим из них очень трудно содержать армию, платить офицерству жалованье. У них нет колоний, для порабощения и удержания которых нужно иметь флот и колониальные войска. Они испытывают большой страх перед возможностью войны и страстное желание, чтобы был создан хоть какой–то правопорядок, ограничивающий международный грабеж, потому что кто не имеет возможности защищаться силой, у того нет другой силы, кроме права. Поэтому они подлинные друзья разоружения. Версальский мир, ряд конфликтов, возникших в последние годы и разрешенных отнюдь не в пользу слабых, служат им жестоким уроком и грозным предостережением. Но всякий хочет верить в то, во что ему верить приятно. Поэтому эти делегации являются носителем женевских иллюзий. И хотя большие державы им ни в чем не уступают, они верят, надеются и составляют славословящий хор вокруг Лиги наций. Таким образом, их невольный антимилитаризм, будучи искренним, все же очень вреден.
Совершенно своеобразно положение Германии.
Ей было дано прямое и торжественное обещание: вы складываете оружие, мы тоже через несколько времени разоружимся, и начнется новая эра, которая обещана населению и «солдатикам», взятым на «последнюю» войну. Об этом сладко пел Вильсон.
Время идет. Германия разоружена, остальные вооружены. Германия начинает напоминать: разоружайтесь, выполните обещание. Но ей отвечают, что обещания никто не давал, и если о разоружении говорили, то это было не обещание, а надежда на то, что разоружение окажется возможным. Я помню, как говорил об этом граф Бернсторф, бывший руководитель германской делегации. С какой огромной искренностью, в которой слышалась вся тоска измученного великого народа, он бросал обвинение Подготовительной комиссии: «Зачем вы обещаете, кого вы можете теперь обмануть?»
Но нужно понять и другую сторону немецкой позиции. Германское правительство и германская делегация собственно и не скрывают, как не скрывает этого германская пресса и особенно стоящая правее нынешнего правительства, что германское требование звучит так: если вы разоружиться не хотите, то позвольте вооружиться нам.
И мы знаем отлично, что в Германии существуют силы (может быть в настоящее время доминирующие), которые были бы неприятно удивлены, если бы конференция привела к действительному разоружению. Им не это нужно. Они хотят, чтобы в конце концов за ними было признано право вооружиться, вернуться к тем временам, когда у Германии была мощная армия, флот, которые немецкая буржуазия рассматривала как необходимое условие человеческого существования. «Кто не защищает право на вооружение, — говорил старик Аппоньи, представитель Венгрии, — того надо выгнать из семьи народа. Если бы мы не требовали права вооружиться, мы были бы недостойными людьми, к нам должны были бы относиться с презрением».
Я не хочу сказать, что в Германии все стоят на этой точке зрения. Но такова позиция наиболее влиятельных буржуазных группировок.
Очень своеобразное положение и у Италии. Оно на первый взгляд кажется совершенно парадоксальным. Господин Муссолини — человек очень откровенный, очень резкий в своих высказываниях. Высказывания его монументальны. Они напечатаны четко. Всякий может прочитать о том, чего хочет господин Муссолини и о чем он говорит итальянцам:
«Фашистский переворот — это прежде всего духовный переворот. Мы говорим вам — забудьте ваши классовые распри. Нет пролетариата, нет буржуазии, есть только Италия. Мы, итальянцы, должны бороться за нашу родину. Страна наша маленькая, населена густо, колонии малы и бедны. Нам нужны земли для экспансии, большие зоны для торговли. Мы не завоюем их речами. Мы на всех путях наталкиваемся на ту или другую большую страну и прежде всего на Францию. Поэтому придется бороться с мечом в руках за нашу дорогую Италию, за наше государство. Мы должны оказаться достойными наших предков римлян, которые завоевали мир».
Теперь министр Гранди, который великолепно ведет итальянскую линию в Женеве и с которым часто у нашей делегации оказываются пункты соприкосновения, произнес глубоко обезоружительную речь. Ему восторженно аплодировали все, кто верит в искренность подобных демонстраций, кто считает, что, может быть, наступил перелом в итальянском общественном мнении и настроениях самого дуче. На самом деле этого, конечно нет.
Гранди заявил: «Всю тяжелую артиллерию нужно отбросить, нужно отказаться от тяжелотонного флота, от военной авиации, и после этого обсудить, в какой мере нужно уменьшить другого рода вооружения».
Могло показаться, что он говорит по–русски, хотя он говорил по–французски, так это приближалось к тем формам разоружения, которые мы рекомендуем, если не в первом нашем радикальном проекте, то в проекте пропорционального разоружения. Но на то и существует борьба между Францией и Италией, чтобы не только журнальные статьи, но и речи государственных деятелей встречали соответствующую критику. Французы начали разъяснять позицию г. Гранди.
У Италии очень слабая тяжелая артиллерия. Что касается ее тяжелотонных судов, то это старые корыта. А авиация? Достаточно взглянуть на карту, чтобы увидеть, что Италия от авиационных налетов совершенно беззащитна. Ее основные промышленные центры — Генуя, Милан, Турин — лежат на севере у границ, а сама Италия растянулась лентой среди морей, и нет у нее такого большого города, который не был бы приморским. Французские техники делали очень правильное умозаключение: как бы ни был силен воздушный флот Италии, для нее выгодно уничтожить его совершенно, если и другие страны его уничтожат, потому что ей трудно защитить себя. Она находится в невыгодных условиях при борьбе посредством воздушного флота.
Как видите, великодушное итальянское предложение сводилось прежде всего к тому, чтобы ударить покрепче по французскому наступательному оружию.
Италия заинтересована в том, чтобы диспропорция между французским оружием и итальянским уменьшилась. Тогда возможно будет заключить военные союзы с теми, у кого есть противоречия с Францией (а таких стран не мало), и повоевать, надеясь на успех.
Вероятно, французы правы в том, что итальянское разоружение не есть разоружение для того, чтобы создать литвиновскую безопасность от войны, а такое разоружение, которое является маневром, приближающим возможность войны. Вряд ли фашисты отказались от своего знаменитого лозунга «священный эгоизм». Именно этот «священный эгоизм» Италии в нынешнем ее положении диктует ей такой маневр. Это не мешает тому, повторяю, что мы на конференции можем иногда с итальянской делегацией оказаться близкими соседями, потому что она идет далеко по части разоружения. По отдельным пунктам мы будем вместе голосовать и поддерживать друг друга. Но цели у нас, конечно, совершенно разные.
Еще несколько примеров того, как империалисты в некоторых случаях якобы ратуют за разоружение. САСШ согласны на морское разоружение, но в рамках Вашингтонского договора,* который дает им право иметь величайший в мире флот. САСШ настаивают на радикальном разоружении сухопутных войск: «Вместо того чтобы клянчить — простите долги, лучше перестаньте играть в солдатики, сократите расходы на содержание армии, а деньги отдайте нам».
Вот программа разоружения, которую защищают Соединенные Штаты.
Выпукло, несмотря на талантливую маскировку, выступает различие интересов между Францией и Англией, которые идут на первый взгляд все время об руку и поддерживают друг друга. О подводном флоте англичане высказываются крайне отрицательно:
«Подводный флот — оружие не джентльменское. Уважающий себя моряк его величества любит, чтобы противник был виден и чтобы кегельбан происходил при хорошем солнечном свете. Подводная лодка — негуманное, бесчестное оружие. Изобретение ее — это ошибка человеческой мысли. Нужно уничтожить подводные лодки. К тому же они во время войны 1914 г. нападали не только на военные суда, а норовили нападать и на суда с женщинами и детьми, мешали перевозить товары по морям».
Французы принимают благородный вид и отвечают: «Удивляемся, как может демократическая Англия утверждать такие странные вещи. Как говорится, коза — это корова бедного человека; а подводный флот — это флот бедной державы. Когда маленькая бедная держава имеет морские границы, приморские провинции, а строить крейсеры, чтобы защищать их, ей не по средствам, то полдюжины ныряющих мелких уточек все–таки до известной степени послужат ей защитой».
Вокруг «благородной» Франции соберутся мелкие державы и с предельной энергией будут защищать «оружие слабых» — доблестную подводную лодку.
На самом деле, конечно, есть иные причины, по которым англичане не любят подводной лодки, а французы любят ее. Еще покойный Бриан, которому нельзя отказать в остроумии, говорил:
«Английское адмиралтейство строит дредноуты, чтобы ловить селедки в Ла–Манше, а мы свои подводные лодки, чтобы исследовать дно этого пролива».
Равновесие между Англией и Францией на море получается только благодаря подводному флоту Франции. Если бы не подводный флот Франции, Англия могла бы рассматривать себя неограниченным властителем морей.
Если при этих условиях спрашивать себя, на какую из предложенных мер могут согласиться все делегации, то приходится сказать, что ни одну из них единогласно не примут. Так нелегко Женевской конференции произвести на свет даже мертвого мышонка.
В чем соль французских предложений
Первое место на конференции бесспорно занимает Франция, и ее позиция представляет особый интерес.
Франция с самого начала стала на точку зрения: «Сначала безопасность, потом разоружение». Это значит: «Когда мы, французы, перестанем бояться, что кто–нибудь осмелится отобрать у нас то, что мы забрали, мы начнем разоружаться». Но это ведь- то же, что и «после дождика в четверг», или «когда рак свистнет». Как определишь, могут ли французы перестать бояться?. Нет такого прибора, который объективно показал бы, симуляция это или настоящий страх.
И недаром Поль Бонкур, который помогал в создании этой платформы Бриану, очень гордится хитроумным изобретением: как будто бы и благородно и в то же время дело — ни с места.
Но делегации правительств остальных стран, которым хочется выиграть в глазах пацифистов, стали ворчать, что если разоружения еще нет, то в этом виновата Франция. Господин Гендерсон, президент конференции, в своей вступительной речи сделал такое заявление:
«Мы собрались разоружаться, а это не имеет ничего общего с безопасностью. О безопасности мы будем говорить в другой раз. Приехавшие сюда делегации хотят говорить о разоружении или о лимитации вооружений».
Франция сочла это большой дерзостью со стороны Гендерсона.
Пертинакс, известный французский журналист, писал: «Как нам быть? Мы должны разоружиться, а мы этого не можем. Пустить ко дну всю эту конференцию, — и этого мы не можем».
А нужно сделать так, чтобы Франция была вооружена лучше других и чтобы никаких других результатов конференция не дала. Для достижения этой цели и было выдумано французское предложение. Оно очень прозрачно. Не надо быть мудрецом, чтобы понять, какой это прекрасный, почти художественный подвох. Но предложение это может служить французам как исходный пункт для пропаганды.
В чем заключается идея французского предложения?
Господин Тардье, защищая его, начал с того, что считает необходимым прежде всего обеспечить для Франции безопасность. Что такое безопасность? Она существует, например, в Париже, в Берлине, вы там можете ходить по улицам и не брать с собой револьвера. Почему? Потому что есть закон, который воспрещает насилие, и суд, который может осудить нарушителей закона. А у наций есть закон? Есть, существуют всевозможные пакты, договоры. Есть и суд — амстердамский третейский суд. А есть ли у наций безопасность? Нет, закон нарушается, постановления суда не выполняются. Почему же это так? Потому, что во всех благоустроенных странах, кроме закона и судьи, есть еще жандармы. Жандармы — это вооруженные люди, которые берут за шиворот того, кто не послушает судью. Тогда так или иначе его наказывают, вплоть до лишения жизни.
А у наций есть свой жандарм? Нет, у Лиги наций нет жандарма, нет своей вооруженной силы. Нациям, подвергшимся насилию, приходится обращаться за помощью к «частным лицам», так как всеобщего жандарма нет. И вот Франция — страна, как известно, прекрасная, доблестная, цивилизованная — первая напала на великую мысль: создать международную армию. Вместо того чтобы копаться с тысячью проектов разоружения, мы, французы, говорим: давайте создадим международную армию, и тогда мы сразу вступим в период благополучия и порядка, ибо всякое правонарушение будет караться.
«Вы спросите, — говорил Тардье, — как создать армию?» В этом–то и заключается главная, чисто французская мысль. Существует целый ряд крайне несимпатичных родов оружия — наступательные рода оружия, бомбовозы, крупная авиация, которая может сбрасывать на города громадное количество взрывчатых веществ или каких–нибудь газоисточников, дальнобойная артиллерия, дошедшая до превращения глубокого тыла противника в театр военных действий; то же можно сказать и о громадных кораблях — плавучих крепостях, об авианосцах, которые подвергают громадной опасности население враждебной страны. Франция согласна с тем, что от всего этого нужно отказаться. Но надо сделать это не так примитивно, как предлагает Литвинов и поддерживающие его делегации. Нельзя все богатые ресурсы военной техники попросту уничтожить. Зачем такие хорошие вещи портить? Их даже можно совершенствовать. Человеческая мысль может изобрести и более дальнобойные пушки, и лучшие бомбовозы, и лучшие взрывчатые вещества. Нужно только передать Лиге наций все эти новые орудия: они составят базу ее армии. Конечно, добавил Тардье, это не значит, что флот будет стоять в Женевском озере и все войска Лиги будут расквартированы в Женеве. Каждая страна будет держать свою армию у себя. Мало того, если ей придется защищаться, то она может пустить ее в ход. Нельзя требовать, чтобы страна, защищая свою жизнь, не воспользовалась оружием наиболее мощным, — это было бы бесчеловечно. Но к использованию выделенной армии можно прибегать только в крайних случаях, и, как правило, она должна воевать только с разрешения Лиги наций. И на каждой такой международной пушке будет ярлычок: принадлежит. Лиге наций, а не Франции и не Англии.
Для всякого, конечно, ясно, что это не разоружение, а вооружение, правда, как будто бы не одной нации, а всей Лиги наций.
Известно, почему мы не входим в Лигу наций. Мы не входим в Лигу наций, потому что она представляет собой систему буржуазных государств, созданную для того, чтобы обеспечить господство сильных государств над слабыми, и для того, чтобы подавлять революционное пролетарское движение. «Международная армия» Тардье всегда была бы к услугам буржуазии любой страны против всякого революционного врага этой буржуазии. И, кроме того, она была бы к услугам определенной комбинации сильных держав против всякого государства, которое пыталось бы противостоять им. Только такой смысл она и может иметь.
Если принять всерьез мысль Тардье о том, что армия Лиги наций будет предотвращать несправедливое решение международных споров вооруженной силой, то надо подумать хотя бы о таком простейшем примере: англичане дадут Лиге наций два блистательных крейсера с соответствующим персоналом, с доблестными моряками, и вдруг у Франции с англичанами война, и Лига наций сказала, что права Франция, а не Англия; что же, английские офицеры пойдут громить Англию? Что–то не верится.
Да, международная армия есть жандарм!
Но Тардье забыл сказать, что жандармы существуют вовсе не для установления справедливости. Если бы к нему пришел бедный человек и сказал: «Господин жандарм, моим детишкам есть нечего, я безработный, а вот рядом живет буржуй и пиршествует, помогите мне забрать у него часть имущества», — жандарм взял бы его в кутузку, потому что жандарм защищает не справедливость, а имущих и их имущество, он защищает буржуазный порядок.
Международный жандарм Лиги наций предназначается для защиты интересов империалистической Франции.
Если бы Германия, доведенная до отчаяния, заявила: «Не можем мы больше терпеть версальский грабеж, все эти репарационные планы довели нас до того, что жить больше невозможно, народ готов скорее умереть, чем влачить такую жизнь», она имела бы против себя не только Францию, но и армию Лиги наций, международного жандарма, который для того и существует, чтобы грабительские договоры выполнялись.
Понятно, как это выгодно Франции. Против этого предложения выступил только Литвинов, который сказал, что мы явились разоружаться, а не вооружаться, вы всю задачу конференции переводите на другие рельсы, и нечего скрывать, что эта международная армия будет защищать тех, кто теперь имеет власть. Но хотя никто больше не возразил Тардье, в кулуарах были очень острые, и взволнованные разговоры. Ни Англия, ни Италия, конечно, не согласятся принять это французское предложение. И разве французы не знают этого? Знают. Почему же Тардье предлагает свой план? Потому, что французские журналы и пресса связанных с Францией стран будет кричать, что если конференция лопнула, то только потому, что никто не захотел международной армии. Великий шаг вперед к интернационализации жизни, к объединению народов предложила великодушная Франция, а ее план отвергли. Основной французский тезис в Женеве: «Без безопасности — ни шагу», сейчас принимает такой вид: «Безопасность — это армия Лиги наций. Если она будет создана, мы готовы разоружаться. Если же из разоружения ничего не вышло, то не мы виноваты, а другие, в том числе и СССР, который говорит о разоружении, а когда до дела дошло, то был против интернациональной армии».
Вот какую базу подготовляет себе Франция для полемики. Это довольно ловко.
К тому же маневру сводится предложение Тардье об интернационализации гражданского воздушного флота. Давно уже Франция боится, что в случае отчаянного положения та или другая страна (хотя бы Германия), которая не имеет узаконенного военного флота, но имеет огромный гражданский флот, вооружит его и худо ли, хорошо ли использует его для самозащиты. По проекту Тардье каждая нация в отдельности лишается права иметь свой собственный гражданский флот; он становится интернациональным, все авиазаводы передаются международному обществу, контролируемому Лигой наций, эксплуатация всех воздушных линий организуется и контролируется там же.
Отнять у слабых государств последнюю надежду оградить себя от насилия — вот цель беспощадного французского империалистического проекта», беспощадного и в то же время тактически очень ловкого: он, как танк, все давит на своем пути, а внешне очень благороден — «интернационализм, безопасность, равенство всех наций, торжество братства» и т. д.
При этих условиях, конечно добиться чего–нибудь толкового на конференции будет трудно.
Перед тем как мы разъехались на каникулы после двух месяцев предварительных разговоров, из которых в конце концов ничего не вышло, был поставлен очень сложный вопрос: как же быть дальше? Вот съедемся мы 11 апреля и какие вопросы поставим: принципиальные или технические?
Одни говорят:
«Как же можно ставить технические вопросы, когда не покончили с принципиальными? Зачем мы будем заставлять техников определять калибр и количество пушек, если неизвестно, будем ли мы разоружать артиллерию? Зачем обсуждать всякие свойства военного бюджета различных стран, если неизвестно, будет ли проведено разоружение в форме сокращения и перестройки бюджетов? Раньше всего нужно сказать, что мы сокращаем, установить метод сокращения, а техники определят, как лучше привести наши решения в исполнение».
Казалось бы, это правильно. Но так делать нельзя, потому что, если поставить принципиальные вопросы, Франция скажет: «Принимаете наши предложения — давайте разговаривать, не принимаете — мы разговаривать не хотим».
А разговаривать нужно, потому что нужно отводить глаза пацифистскому общественному мнению от военных приготовлений, нужно дать доказательство, что в Женеве работают над «умиротворением человечества». Для этого необходимо, чтобы Женевская конференция существовала долгое–долгое время и делала вид, что она защищает мир между людьми и серьезно в этом направлении работает.
Значит нельзя начинать с принципиальных вопросов. Но нельзя ведь начинать и с технических! Конференция, вероятно, стала бы в тупик, если бы не некоторые очень талантливые ее члены, в их числе известный Улисс наших времен — господин Бенеш, министр иностранных дел Чехословацкой республики.
Бенеш отличается необыкновенной гибкостью ума. Он иногда высказывается так: «Два предыдущих оратора радикально разошлись между собой, но я согласен и с тем и с другим». Он сравнивает их высказывания и выходит, что как будто на самом деле их возможно объединить. Неудивительно, что именно Бенешу было заказано придумать, с чего должна начинать конференция: с принципиальных или технических вопросов. Он, как Василиса премудрая, думал целую ночь и наутро пришел свежий и радостный, — придумал. Сделав жест фокусника («никакого мошенства, только ловкость рук»), Бенеш изрек:
«Мы начнем с принципиальных вопросов. Мы будем их обсуждать, но голосовать не будем. Каждый защитит свою позицию. Например, французы будут защищать международную армию, а другие будут возражать против ее организации и приведут свои аргументы. Мы им скажем: теперь подождите, голосовать не будем, а передадим техникам все версии, для того чтобы проверили и уточнили аргументы: какой величины должна быть армия, какого рода оружие должно входить в нее, откуда черпать командный состав, как строить бюджет, где расквартировать войска. Это же минимум на год работы».
Действительно, по–бенешевски можно конференцию тянуть год, полгода, полтора года — больше или меньше — сколько нужно. В любой момент можно сказать, что техники достаточно поработали, давайте проголосуем теперь принципиальные вопросы, или продлить работу техников, потому–де, что еще не все ясно, еще надо просмотреть и подсчитать всякие винтики и гайки.
Проект чрезвычайно удобный и растяжимый. Вначале, как только мы соберемся после перерыва, будут поставлены принципиальные вопросы. Если на какой–нибудь мелочи согласятся — проголосуют; если ни на чем не согласятся — голосования совсем не будет. Затем начнется длинная канитель, после которой, может быть, сговорятся, что же сервировать в качестве мертвого мышонка.
Задачи советской делегации
Зачем мы принимаем участие во всем этом? Работа, которую мы проделываем в Женеве, — очень существенная работа.
Во–первых, мы действительно заинтересованы в мире больше, чем какая–либо другая страна, вовсе не потому, что желаем буржуазии здравствовать как можно дольше. Мы нисколько не скрываем того, что находимся в борьбе с буржуазией, но боремся мы с нею мирными средствами и дорожим возможностью продолжать эту борьбу до чрезвычайности.
Когда мы задули самую большую домну в Европе, когда закончили самую большую плотину в мире, когда мы пустили самый большой в Европе завод шарикоподшипников, то каждый раз это была громадная выигранная битва, притом битва бескровная. Мы доказываем фактами, что плановое социалистическое хозяйство даже в стране малокультурной, технически отсталой, в течение целого ряда веков порабощенной одним из самых варварских правительств, которые знала земля, даже в таких условиях социалистическое хозяйство в короткий срок дает блестящие результаты. Мы в состоянии создать не только фундамент, не только тяжелую индустрию, но, довершая эту первоочередную работу, мы все больше развиваем нашу легкую индустрию, поднимаем на социалистической основе наше аграрное хозяйство и уровень благосостояния нашего населения.
Война для нас — помеха. Нам она не нужна. Нам нужно спокойствие. Нам нужно сосредоточить силы на нашем главном деле. Осуществляя его, мы будем завоевывать десятки и сотни миллионов трудящихся, которые, убедившись в правильности нашего пути, водворят на всей земле тот порядок, который мы считаем разумным.
Вот почему мы за мир. Вот почему, когда говорят: «Ах, все разговоры о мирных стремлениях — это только лицемерие», то это положение, верное в применении к империализму, будучи отнесенным к нам, теряет всякий смысл. Мы действительно глубочайшим образом заинтересованы в мире, потому что он обеспечивает нам победу.
Заинтересована ли в мире буржуазия? Мы очень в этом сомневаемся. Так как мирное соревнование буржуазии и социализма приводит к усилению социализма и ослаблению капитализма, то буржуазия может прийти к выводу, что ей не остается ничего другого, как попробовать разбить нас путем интервенции. Когда нам говорят: «Вы слишком мнительны и верите всякому нелепому слуху»,
МЫ ОТВЕЧАЕМ:
«Наши опасения очень обоснованны, они вытекают из всей ситуации. И когда видим, как все вооружаются и как легко создаются агрессивные комбинации держав,
МЫ ОБЯЗАНЫ показать трудящимся СССР и всего мира, что с часу на час может разгореться мировой пожар,
МЫ ДОЛЖНЫ быть до чрезвычайности осторожными и должны призывать пролетариат к величайшей бдительности, — БЫЛО БЫ ПРЕСТУПЛЕНИЕМ, ЕСЛИ БЫ МЫ ЭТОГО НЕ ДЕЛАЛИ».
Но развязать войну, начать интервенцию против Советского Союза милитаристическим буржуазным правительствам не так–то легко и просто. Они продолжают свои вооружения, продолжают свою военную политику. Но, как видите, для того чтобы развязать себе руки, для того чтобы выиграть время, они вынуждены завеситься яркой завесой и женевской игрой теней скрыть глубину сцены, где проводится подлинная буржуазная политика. Мы же заинтересованы в том, чтобы трудящиеся массы всей земли знали, почему мы за мир, чтобы они знали, что такое подлинное, настоящее разоружение и что за жалкая пародия на разоружение то, что им подсовывает буржуазная дипломатия.
Мы заинтересованы в том, чтобы трудящиеся — и в первую очередь пролетариат — знали, что одновременно с розовыми разговорами о мире идут переговоры, от которых пахнет кровью.
И недаром в Женеве собрались представители шестидесяти держав, и недаром послано туда много самых искушенных политиков земного шара. Женева — такое место, где все видно и слышно, где многое поставила на карту сама буржуазия и где нам приходится играть роль бдительного стража интересов пролетариата. Вот почему, хотя читать о конференции советскому гражданину иногда, скучно, потому что там идет канитель беспрестанная, произносятся длинные, бессодержательные, повторяющие одна другую речи, потому что конференция работает, как Пенелопа, которая днем ткала, а ночью распускала ткань, — хотя все это так, надо следить — и пристально следить — за женевскими событиями.
Роль, которую играет в них делегация СССР — важная историческая роль.
Можно еще так спросить себя: ну, а если съехалась такая масса буржуазных дипломатов и журналистов, если столько талантливых политиков — представителей крупнейших империалистических держав готовят войну, то что могут сделать четыре делегата СССР, имеющие честь быть в Женеве отщепенцами, окруженные почти со всех сторон во всяком случае не дружескими настроениями? Не слишком ли мы изолированы? Может быть, мы в Женеве до такой степени ничтожная сила, что игра не стоит свеч?
Это предположение не верно.
Пожалуй, ни одна делегация не пользовалась таким вниманием и прессы и публики, как советская.
Конечно, все слушают своих ловких ораторов и аплодируют им, но так и чувствуется, что умный буржуазный журналист аплодирует буржуазному делегату, а про себя думает: «Мели, Емеля, твоя неделя». А когда выступает революционер, представитель нового начала, посол той великой пролетарской революции, которая неумолимо надвигается на буржуазный мир, тогда у всех уши поднимаются вверх, тогда все чувствуют, что надо прислушаться и оценить все, о чем он говорит.
И не в том дело, что мы обладаем какими–то особыми талантами, а в том, что за нами стоит пролетариат, за нами стоит наша рабочая держава, за нами стоит наша партия, наш ЦК.
Дело в том, что мы являемся кусочком огромного единства — гигантского коммунистического штаба и гигантской армии мирового революционного пролетарского движения.
Теоретически мы вооружены гораздо лучше, чем буржуазия. В деталях иногда тот или иной техник бюджетного дела, тот или иной артиллерист или моряк может быть таким необыкновенным глубоким знатоком, что наш эксперт окажется слабее (хотя и таких случаев не было), но в постановке общих вопросов, в том, как мотивируются позиции, мы несравненно выше буржуазных представителей. Это опять–таки не гордыня. Так же, как нельзя сейчас идти в бой с луком и стрелами, потому что изобретено огнестрельное оружие, — нельзя сделать серьезную социологическую работу без марксизма–ленинизма. Марксизм–ленинизм есть колоссальная сила, громадный анализатор всяких явлений, ключ к их познанию. Буржуазия его отбросила, потому что он жжет ей руки. Но именно то, что буржуазия отвергла марксизм–ленинизм, делает ее научно отсталой. Часто замечаешь, как тот или другой очень одаренный политик, когда дело дойдет до осуществления крупной реальной задачи, начинает, насколько может, делать экономический анализ. Но ни умения, ни подготовки к научному анализу у буржуазии нет. Это нас ставит в исключительное положение, дает нам гигантское преимущество.
Не правы и те, кто говорит: «Ах, какая канитель эта конференция, ах, какая это скука!» Мы не можем требовать, чтобы каждому из нас давали забавное занятие. Каждая работа требует усидчивости и терпения. А в Женеве делается очень серьезное дело: борьба за общественное мнение трудящихся всего мира против буржуазной политики всякого цвета и всякого калибра. И очень показательно, что полторы тысячи пацифистских обществ впервые в истории английской палаты петицией высказались за наше предложение и взяли при том всю аргументацию т. Литвинова. Это значит, что мы уже создали левый пацифизм.
Наша делегация в Женеве является авангардной группой великого пролетарского мира и изо дня в день ведет борьбу за то дело, которому мы все служим.
Да здравствует социалистическая революция — великое общепролетарское дело!
