Излагать путаницу в том виде, в каком она шла на заседаниях комиссии, нет никакой возможности, вследствие чего я выделю в дальнейшем моем изложении отдельные элементы весьма знаменательных происшествий последних дней Женевской сессии.
Такими отдельными элементами надо признать: 1) резолюцию по нашему предложению; 2) германский протест и связанную с ним дискуссию по вопросу об обязательствах других держав разоружиться; 3) внесение нами нового проекта разоружения; 4) вопрос о параллельных переговорах великих держав; 5) вопрос о дальнейшей работе комиссии.
Предложение о всеобщем и полном разоружении, возникшее притом же в эпоху выборов, вызвало в рядах буржуазных политиков значительное смущение. Некоторая часть их боялась, что простая формула, отвергающая это предложение, может быть использована против Них в избирательной кампании. Ведь этим же соображениям обязаны мы и «внимательным рассмотрением» нашего проекта, т. е. попытке обесценить его в глазах общественного мнения, прежде чем отвергнуть.
Так как обесценения заведомо не получилось, то похоронить проект решено было с некоторыми почестями. В предложении, внесенном президиумом, сказано было, что проект наш отвечает идеалам человечества, но не может быть осуществлен в наше время и т. д.
Решающим моментом при обсуждении проекта резолюции явилась речь польского делегата Сокаля, которая клонилась к тому, чтобы отбросить все комплименты и попросту сказать: проект отклонен. Комиссия решила продолжать прежнюю линию работы. Здесь встретились две линии: одна более «культурная», более стесняющаяся перед лицом пацифистских течений общественного мнения, другая — более варварская. Помимо большей решимости, большей развязности, которая свойственна польским фашистам по сравнению с средним типом ответственного работника Лиги наций, надо еще принять во внимание и то, что в Польше выборы уже кончились. Во всяком случае предложение Сокаля было принято с удовольствием. После заседания Сокаль с большим любопытством расспрашивал советских делегатов, не огорчены ли они его предложением. Выходило так, как будто он действительно беспокоится, не обидел ли он своих дорогих соседей по столу. На деле же ему ужасно хотелось получить доказательство того, что ему удалось сделать больно этим гордым «москалям». Ответом, конечно, был залп смеха. Что нам за дело, отвечали советские делегаты, сопровождаете ли вы отклонение нашего проекта по–лоудоновски, благочестивыми фразами, или, по–сокальски, циничной откровенностью? В том и другом случае важен сам факт отклонения, за который в свое время и в своем месте вам всем придется держать ответ.
Теперь началась та часть женевской эпопеи, где первым героем выступил граф Бернсторф. Надо отдать ему справедливость, что он справился со своей ролью очень хорошо. Он был красноречив, настойчив и откровенен. Позицию Бернсторфа, в которой он резюмировал результат нынешней сессии, можно изложить в таких словах: мы, немцы, готовы поддержать всякий радикальный и нерадикальный шаг, реально ведущий к разоружению*
Поэтому мы сочувственно отнеслись к предложению СССР Вы отклонили его. Мы думали, что, отклонив это радикальное предложение, вы найдете в себе силу сделать хоть что–нибудь для разоружения, что вы не окажетесь настолько лишенными всякой жизненной энергии, чтобы решиться противопоставить отвергаемому вами максимуму простой нуль. Нам, немцам, дано было обещание, подтвержденное Клемансо и Бонкуром, охарактеризованное как не только моральное, но и юридическое обязательство вслед за разоружением Германии приступить к разоружению других стран. В этом направлении не сделано ровно ничего. Все бесчисленные заседания, имевшие место до сих пор, как правильно указывала советская делегация, не дали ни малейшего результата. Мы просили вас приступить по крайней мере ко второму чтению такой минимальнейшей конвенции, как та, которую предложили в комиссии в первом чтении. Вы отказываетесь от этого. Вы не только отказываетесь от этого, вы даже не намечаете день нового созыва комиссии; вы ставите его в зависимость от сил, которые находятся вне вашего распоряжения. Вы признаете этим, что наша комиссия не имеет ровно никакого влияния на свои правительства. Ввиду того, что мы действительно зашли в полный тупик, мы требуем от вас обратиться к Совету Лиги наций с просьбой как можно скорее собрать международную конференцию.
Смущение и возмущение в рядах «лигеров» было огромное. Одни старались доказать, что не может же комиссия, выбранная для того, чтобы подготовить работу конференции, заявить: «Так как мы подготовить ничего не умеем, надо собрать конференцию без подготовки». Другие, как лорд Кешендун, доказывали, что разоружение, помимо комиссии, идет на полных парах, вызывая этим утверждением только скептические улыбки. Граф Клозель старался отразить смертельный удар немецкой критики пустым слухом о том, что где–то рядом с сессией Идет успешное совещание представителей держав о морских разоружениях. Самым интересным было то, что спор обострился и приобрел высоко политический характер. Когда граф Клозель попытался отрицать обязательства, взятые на себя державами по отношению к разоруженной ими Германии цитированием писем и документов, становилось ясным, что Франция хочет разорвать свои векселя. Если граф Бернсторф был красноречив и патетичен, а часто и колюч в своей иронии в начале борьбы, выдержанной им, то к концу он, видимо, почувствовал себя в положении безнадежном. Германия сделала все от нее зависящее, чтобы добиться хоть чего–нибудь от комиссии. Она потерпела полное поражение. Ей ни на полшага не пошли навстречу, да и не могли пойти. Как раз из этого столкновения последних дней выяснилось с очевидностью, что комиссия есть только собрание чиновников, которым поручено делать вид, будто они хлопочут о разоружении.
Если уже после неприятной истории с первым нашим предложением и в прессе и у многих правительств возникла мысль, не лучше ли закрыть лавочку с женевским разоружением, то уж, конечно, в ужас пришли все наши противники перед лицом второго нашего предложения. Характерно, что чрезвычайно враждебно против нас выступавший представитель Бельгии, барон Ролин Жамин, ужасно похожий на разозленную ворону с белой головой, на этот раз вдруг смягчился и заявил, что новый проект, по–видимому, содержит в себе весьма много «разумных» черт. И по представителям других мелких держав заметно было, что многое и многое в новом проекте пришлось им по сердцу.
Тем большее негодование царило на Олимпе комиссии. Граф Кешендун, грозно облокотившись кулаками на стол, заявил: «О мотивировке нового предложения, вносимого уважаемым г–ном Литвиновым, я ничего не буду говорить, кроме того, что оно очень ловко составлено для тех целей, которые преследует». Это был своеобразный комплимент, ибо он должен был означать следующее: вы преследуете цель раздувания всемирного пожара социальной революции, и очень хорошо делаете все, что сюда относится, за что я желаю вам от души как можно скорее исчезнуть с лица земли вместе с вашими Советами.
Действительно, думали, что как–никак перешли через препятствия, поставленные на пути мирно журчащего свою невинную болтовню женевского ручейка этими бестактными восточными медведями, как вдруг, едва–едва лишь зажурчал и заболтал ручеек, смотришь, опять вырыта огромная яма! Есть от чего прийти в отчаяние. Лоудон прямо заявил, что первого чтения этого предложения не будет, что его придется отнести к следующей сессии. Товарищ Литвинов резко ответил на это, что председателю не дано правя единолично решать подобные вопросы. Товарищ Литвинов доказал, что английское и французское предложения, из которых родилась, впрочем, международная конвенция, были заслушаны сейчас же по внесении. Лоудон сконфузился и заявил, что, разумеется, решать будет комиссия, решение которой, впрочем, было наперед ясно.
Факт, что следующая сессия должна быть с точки зрения наших противников вновь глубоко отравлена большевизмом, что придется опять на еще менее удобной почве принять бой, должен был действительно повергнуть их в глубокое отчаяние.
Мне кажется, вряд ли стоит распространяться здесь о причинах, побудивших нас иметь про запас рядом с нашим главным предложением о всеобщем полном разоружении и проект частичного разоружения. Сущность нашей позиции заключается в следующем: вы хотите сделать вид, что отказываетесь от нашего проекта, потому что он слишком радикален. Вы заявляете, что к полному разоружению мир не подготовлен, но что вы искренно и охотно готовы работать над частичным разоружением. Прекрасно. Так как ваш собственный проект — это лохмотья, полные дыр, работать над которыми праздно, то вот вам вполне подработанный и конкретный проект: давайте вместе работать по программе–минимум. Это–то лорд Кешендун и нашел «ловким». Поэтому все, чего мы добились, — это решение рассмотреть наш проект на следующей сессии.
Главной силой в наших руках и в руках немцев был, конечно, убийственный итог — нуль, в который уперлась комиссия. Поэтому хотели утешить мир. Для этого и пущен был Клозелем слух, что где–то кто–то переговаривается и даже почти сговаривается. Причем лорд Кешендун величественно кивал головой с высоты своего монбланоподобного тела. Однако тут не обошлось без Инцидента. Все, конечно, почувствовали некоторую неловкость. В самом деле, в то время как официальный Представитель держав — комиссия, занималась ратоборством против большевиков и сопротивлением хотя бы Минимальной практической работе, рядом кто–то никому Неизвестный секретно проделывает подлинную работу.
Но в особенности обиделся итальянский представитель Маринис, он даже перестал шептать и нашел в своем голосе какие–то металлические нотки: «Мы ничего знаем об этом совещании. Может быть, оно действительно происходит, может быть, даже оно преуспевает, но я, как представитель Италии, заявляю: для нас оно все равно не имеет никакого значения. Для нас оно не существует. У нас есть свои претензии, мы их высказали. На это совещание нас не пригласили, поэтому решения этих таинственных собраний для Италии — ничто».
Курьезнее всего, однако, то, что, по–видимому, граф Клозель и лорд Кешендун говорили неправду. Вероятно, их ввели в заблуждение, а, может быть, они и сами хотели ввести в заблуждение слишком поникшую головой комиссию. В самом деле, о результатах этих переговоров мы ничего не слышим. Зато мы знаем, что трубными звуками возвещено было то самое британское предложение о морском разоружении, которое сейчас уже всемирно объявлено блефом.
Болтовня, происходящая в комиссии, даже независимо от победы, которую в дискуссии одержала советская делегация, начала уже представляться предосудительной. «Пенелопа», как изящно назвал комиссию комплиментщик граф Клозель, может, конечно, обманывать своих женихов и в течение известного времени саботировать свою ткацкую работу. Но не на век же! Один из делегатов скаламбурил по этому поводу: «Перед такой Пенелопой может, наконец, пенелопнуть терпение всех пацифистов». Уже поэтому одному прав был мужественный американец Гибсон, заявивший: «Зачем вам собираться и давать повод видеть все ваше бессилие, пока ваши хозяева не сговорились?»
Но помимо этого случилась пренеприятная вещь — Комиссия — это платформа, построенная посреди мировой ярмарки, где должны происходить торжественные разговоры о разоружении, так, чтобы люди, встречаясь на этой ярмарке разговаривали между собой в таком духе: «Ну, что ж, кум, как разоружение?» — «А вот видишь, там такие приличные господа важно разговаривают между собою. Это они подготовляют разоружение». Особенного внимания к тому, что там говорят важные господа тихими голосами, ни у кого нет, но есть все–таки приятная уверенность, что кто–то серьезно занят этим важным делом. И вдруг на платформу вваливаются советские люди, разговаривать начинают громко, так что вся ярмарка оборачивается к ним лицом, делают предложения, всякому понятные, всякому приятные, по крайней мере из числа тех сокалевских «людей улицы», к которым он отнес чуть не весь мир, кроме буржуазной олигархии и ее дипломатии. Серьезные люди, которые якобы занимаются разоружением, приходят в смущение, стараются доказать, что белое — черное, что сахар — соленый и, кроме того, совершенно явно показывают всю фальшь своих собственных позиций.
Скажите, пожалуйста, разве этот самый женевский балаган не превращается в явное зло? Неприятно только одно: в свое время балаган был прорекламирован, и его внезапное закрытие может еще подлить масла в огонь, загоревшийся в сердцах после речей русской делегации.
Но вот вам превосходное предложение. Комиссия не делает себе харакири, она только расходится и заявляет: председателю поручается собрать нас вновь, ноне прежде, чем рак свистнет (т. е. когда державы договорятся между собой). Может быть, и соберутся, может быть, и не соберутся, либо дождик, либо снег, либо будет, либо нет. Даже граф Клозель был несколько смущен американской размашистостью гибсоновского жеста. Заметив это, Гибсон сейчас же пошел на уступку. Он демонстративно обошел стол заседания, склонился своей гуронской головой над молодым чехом по фамилии Веверка, пошептал что–то ему на ухо, и внезапно Веверка оказался озаренным вдохновением. Он вскочил и предложил вместо неприемлемой для Гибсона фразы: «Предоставить председателю по своему усмотрению собрать комиссию, но не позже ассамблеи Лиги наций», написать «по возможности не позже», и все тотчас же с удовольствием приняли блистательный компромисс Веверки. Вот какими пустяками занимаются эти несчастные люди, поставленные своими правительствами в смехотворное положение.
И конец сессии не обошелся без инцидентов как драматического, так и комического характера. Лоудону вздумалось сказать заключительную речь. Он признал в ней, между прочим, большие заслуги советской делегации в качестве, так сказать, «допинга»*, но вместе с тем счел себя в праве бестактнейшим образом обратиться к нам с просьбой, чтобы впредь мы являлись для созидательной, а не для разрушительной работы. Эту бестактность почтенный председатель сдобрил таким юмористическим пассажем: мы старые, а вы молодые. Вам кажется, что можно мир перевернуть, а мы уже сивки, которых уходили крутые горки. Слушайтесь же нас, присматривайтесь к нам, и очень скоро вы тоже сделаетесь старыми.
* Допинг (англ.) — возбуждающие средства, вводимые скаковым лошадям перед состязанием для повышения их резвости. В переносном смысле — различные средства, ослабляющие чувство усталости и увеличивающие работоспособность. —Прим. ред.
Я, конечно, несколько более рельефно выявляю внутренний смысл рассуждений Лоудона о «старых» и «молодых», но я утверждаю, что смысл этот я передаю совершенно точно. Товарищ Литвинов вынужден был позднее послать письмо Лоудону с требованием присоединить его к протоколам, где он вновь отмечает, что советская делегация явилась отнюдь не в целях разрушения и предложила именно настоящую практическую работу и что последнее слово председателя, которое должно быть образцом объективности, в данном случае заключало в себе явную бестактность.
Надо вообще констатировать, что Лоудон — слабый председатель. Это не мешало представителю Чили прочиликать ему какую–то не совсем вразумительную хвалу. Тут слово попросил т. Литвинов. Все обомлели: какую еще дерзость скажет на прощанье, когда уже все, все кончено, этот неуживчивый человек? Но т. Литвинов только выразил горячую благодарность, как он надеется, от всех участников сессии за великолепную и действительно объективную работу, которую вели секретариат и служащие Лиги наций. У всех отлегло от сердец. Но вместе с тем, шушукались: «Тоже маневры, тоже демократизм». Лорд Кешендун поднялся и, обратив расцветшее детской улыбкой лицо к т. Литвинову, с хитриной в глазах заявил ему: «Я с удовольствием констатирую, что на этот раз я оказываюсь в полном согласии с советской делегацией». Взрывом смеха закончился весь этот акт женевской комедии.
С внешней стороны, конечно, комедия, и по замыслу своих авторов — тоже комедия. Но по внутреннему смыслу своему — серьезнейшая драма. Если это еще не похороны Лиги наций, то, во всяком случае, страшный удар по ее пьедесталу. Недаром один крупнейший работник Лиги наций говорил советской делегации: «Для честных пацифистов это катастрофа».
Да, это серьезная драма и потому еще, что здесь рухнула не только Лига наций, но рухнули и наивные ожидания большого количества пацифистов–массовиков. Но нам по этому поводу, конечно, нечего унывать.
