Еще в конце того заседания, когда говорил т. Литвинов, с противной стороны выступил представитель Франции граф Клозель. Задачей его речи было показать, что, несмотря на все, что сказано т. Литвиновым, они–де остаются на прежней своей позиции, с них–де как с гуся вода.
Если бы речь т. Литвинова была более или менее заурядной, то тогда граф Клозель с его внешним изяществом и пустыми фразами, переполненными всяческими выражениями вежливости и скользящими вокруг и около вопросов, совершенно не задевая их, был бы, по крайней мере протокольно, уместен. Но после речи, в которой сокрушительный удар литвиновской антикритики произвел настоящее опустошение в аргументации псевдоразоружителей, речь графа Клозеля прозвучала совершенно фальшиво. Он выразил свое крайнее удивление и огорчение по поводу того, что Литвинов так непочтительно говорил о высокоуважаемом представителе Великобритании и обидел будто–бы страну, которая оказала нам гостеприимство. Откуда взял это обвинение в бестактности ультравежливый представитель господина Поля Бонкура, невозможно понять. По–видимому, ему показалось крайней бестактностью то, что т. Литвинов отметил наличие револьверов у женевской полиции. По замыслу президиума или той руководящей группы, которая совещается за кулисами сессии и старается направлять ее, граф Клозель должен был поставить здесь, так сказать, окончательную изящную виньетку после всей дискуссии, так, чтобы председатель мог сразу перейти к резолюции и похоронить с соответствующими не очень богатыми почестями наше предложение. Самую форму погребения Клозель предлагал в виде посылки нашего проекта правительствам на предмет извлечения из него тех крупиц, которые могли бы оказаться полезными при важном деле рассмотрения ни к чему не ведущих формул, носящих громкое название конвенции, о втором чтении которой потом поднимется столь яростный спор.
Однако перевес аргументации советской делегации по сравнению со всем тем, что было выставлено нашими противниками, был настолько очевиден, что следующее, восьмое заседание, имевшее место утром 22/III, оказалось вновь посвященным обсуждению нашего проекта. Правда, началось заседание с неожиданного инцидента, смысл которого теперь совершенно ясен. Дело в том, что представитель Соединенных Штатов Гибсон взял первым слово. Мы ожидали, что его речь будет вновь направлена против советского предложения, а так как Гибсон ведет себя достаточно развязно и с сознанием мощности стоящего за ним государства, то мы готовились выслушать ряд более или менее колких неприятностей и решили в свою очередь не остаться в долгу.
Однако ничего подобного не случилось. Гибсон заговорил на совершенно другую тему, относящуюся к 3–му пункту повестки. Сущность его предложения заключалась в том, чтобы распустить комиссию, не назначая дня нового собрания. Он предложил уполномочить председателя Лоудона созвать ее, когда это понадобится, с тем, однако, чтобы предварительное соглашение спорных вопросов проекта конвенции было уже произведено заинтересованными великими державами.
Другими словами, вся работа комиссии объявлялась Гибсоном чисто декоративной, исключительно чиновничьей. Вы–де согласовать ничего не можете; согласовать должны хозяева, а вы потом должны будете оформить это на ваших публичных заседаниях. Но этого мало. Прозрачно сквозило в предложении Гибсона желание совсем покончить с комиссией, которая стала неприятной. Гибсон настолько поторопился, что выскочил со своим предложением раньше, чем окончилась дискуссия по второму вопросу. Это создало комическое и неловкое положение, из которого председатель Лоудон, вообще не отличающийся особенною находчивостью, вышел довольно тяжело. Разъяснив, что предложение Гибсона будет обсуждаться позднее, он дал слово Теффик Рюштю бей, представителю Турции, который занял на этот раз довольно уклончивую позицию. Он пришел к выводу, что предложение СССР должно быть дополнительно внимательно рассмотрено на втором чтении. Вышло ни за, ни против, — очевидно, в духе той политики, которую принято называть ловкой, но которая часто приводит к тому, что ловкий дипломат садится между двух стульев. Затем второй раз дано было слово представителю Голландии, Рютгерсу, аргументация которого считалась особенно веской и проработанной. В сущности говоря, отвечать т. Литвинову должен был бы лорд Кешендун, но, очевидно, никакая сила не могла заставить уважаемого лорда еще раз вступить в единоборство с «чудовищем». Он предпочел бороться с т. Литвиновым в его отсутствие, собрал журналистов и решил покрыть аргументы т. Литвинова большим британским козырем, именно тем фальшивым предложением о морском разоружении, которое чуть ли не на следующий день было с откровенной усмешкой отвергнуто как Америкой, так и Японией, как слишком прозрачная хитрость лондонского кабинета. Таким образом, на высоко поднявшуюся чашку весов нашего противника налегли господа Рютгерс и Политис. Один из них считается обладателем самых веских по существу аргументов, а другой — блестящим фехтовальщиком и любимым оратором господ–разоружителей Вы помните, что Рютгерс в первой своей речи настаивал главным образом на том, что полицейские силы, которые сохранил наш проект, могут быть потом использованы для войны. Товарищ Литвинов привел ряд возражений в доказательство того, что эти полицейские силы не могут быть легко обращены в армию; кроме того, он заявил, что если, по мнению других держав, следует сократить такие силы, то во всяком случае СССР возражать против этого не будет. Рютгерс во второй своей речи заявил, что возражения т. Литвинова его не удовлетворяют и опять длинно и скучно доказывал, как вооруженная полиция может напасть на соседей, как может возникнуть война даже между отдельными общинами, раз в руках у их полиции будет оружие и т. п. Совершенно невразумительным бормотанием, не только вследствие крайне тихого голоса, но и вследствие невыносимости аргументации, было разъяснение генерала Мариниса.
Представитель Италии занял пикантную позицию, Он заявил в своей первой речи, что не может принять наш проект, ибо он за «справедливый» мир. Товарищ Литвинов ответил: «Очевидно, представитель Италии считает, что нынешний мир — несправедливый. Несправедливость его может быть исправлена только двумя способами: или с оружием в руках, или путем договора. Генерал Маринис возражает против саморазоружения. Что же это значит? Это значит, что он считает безнадежным исправление несправедливого мира иными способами, кроме войны».
Так оно, разумеется, и есть. Муссолиниевская Италия полагает, что ей нужно прирезать значительное количество земли, прежде чем она посчитает себя сытой.
Выбиться из этих железных клещей т. Литвинова генерал Маринис, конечно, не мог. Он бормотал что–то о существовании слишком богатых и слишком бедных государств, о необходимости какого–то уравнения, но никак не мог направить свою мысль так, чтобы сделалось ясным, почему же Италия, как он заявил, ужасается перспектив войны, но не хочет разоружения из–за «несправедливости» нынешнего мира. Тут мы имеем перед собой совершенную беспомощность.
Не то у ловкого Политиса. Правнук афинских софистов, помноженный на современного парижанина, произнес речь очень тонкую и изящную. Прежде всего, он доказывал, что советское предложение еще не разрешает всех вопросов на свете. С улыбкой подчеркнул он, что Литвинов, правда, заявил, будто в его портфеле имеется план осчастливить все человечество и что было бы–де весьма любопытно познакомиться с этим планом, который вряд ли совпадает с простым проектом всеобщего разоружения. Остальное представляло собою юридическую аргументацию, которой Политис стремился отклонить пронзающий удар Литвинова против заявления самого Политиса и других его сателлитов, что всеобщее разоружение противоречит уставу Лиги наций. В заключении Политис счел нужным иронически поблагодарить советскую делегацию за то, что оба ее предложения дали возможность развернуть аргументацию ортодоксов Лиги наций и, таким образом, укрепить перед всеми свою позицию.
Как видите, дополнения, подкинутые в последний час, уже после заключительной речи Литвинова, на чашку весов противника, были не бог весть какими грузными. Все же советская делегация сочла нужным ответить, что и сделал Луначарский.
Он с удивлением спросил Рютгерса, не имеет ли тот в виду внести немедленное предложение о полном разоружении, которое уничтожило бы также и силы полиции?
Рютгерс был несколько испуган такого рода выводом.
«А если нет, — продолжал Луначарский, — то ведь ваше соображение относительно опасности оставлять полицию в еще большей мере значимо по отношению ко всякой сокращенной армии. Другими словами, господин Рютгерс занял позицию убийственного пессимизма; выхода нет. Мы менее пессимистичны и предлагаем наилучшую и наирадикальнейшую меру из всех возможных». Обращаясь к Маринису, оратор советской делегации сказал, что советская делегация, более чем какая–нибудь другая, стоит за установление справедливости на земле, но никак не может понять, в чем может способствовать Установлению справедливости существование армии. Генерал Маринис прав: некоторые богатые страны должны были бы уступить кое–что бедным, но ведь богатые страны являются вместе с тем и наиболее сильно вооруженными.
Мы очень охотно последовали бы совету г–на Политиса и развернули бы здесь общий доклад о путях, которыми могут быть разрешены пугающие вопросы всевозможного социального зла. Но вряд ли сам Политис нашел бы, что такая широкая пропаганда коммунизма соответствует задачам комиссии. Во всяком случае, — закончил т. Луначарский, — дискуссия, которая начата здесь и которая здесь кончена, отнюдь не закончилась в широчайших кругах человечества. Там дискуссия продолжается. Советская делегация в свою очередь благодарит своих противников и с совершенной верой передает на суд общественного мнения имевшую место дискуссию. Попытка противопоставить материальному разоружению идею предварительного разоружения мозгов — максимальная отговорка. Если бы правительства действительно выполнили предложение советской делегации, то ни одно из них не оказалось бы достаточно могучим, чтобы вернуть свои трудящиеся народы к состоянию милитаризма».
На этом дискуссия в собственном смысле окончилась, и началась некоторая возня над резолюцией.
Надо сказать, что никогда председатель Лоудон не показывал себя таким неловким, как в последующем заседании. Лорд Кешендун должен был неоднократно вставать и, тыча перстом в воздух, наставлять Лоудона, как нужно вести заседание. Дело в том, что спутались в один клубок несколько вопросов: вопрос о резолюции по нашему предложению, внесенный германским представителем, вопрос о необходимости второго чтения, о международной конференции, а также предложение Гибсона о роспуске комиссии без назначения срока ее созыва. Дискуссия была сильно отравлена внезапным обострением конфликта между графом Бернсторфом и графом Клозелем, т. е. между Германией и Францией, по вопросу о том, действительно ли даны не только моральные, но и юридические обещания Германии о том, что ее разоружение является первым актом разоружения всеобщего. Заявление графа Бернсторфа, что комиссия ровно ничего не сделала, что разоружение не идет вперед, вызвало раздраженную реплику лорда Кешендуна, старавшегося доказать огромные успехи разору жения Великобритании.
Наконец, нами внесено было второе предложение, т. е. совершенно законченный проект постепенного частичного разоружения с требованием немедленно приступить к его первому чтению. Даже председатель, более твердый и энергичный, чем Лоудон, мог бы запутаться между этими нитями дискуссии, заплетшимися в настоящую узорную ткань. У Лоудона получился окончательный, неразвязуемый узел, так что, наконец, г–н Перец, представитель Аргентины, маленький круглый человечек, похожий на мяч, вдруг подпрыгнул чуть не к потолку и закричал: «Я больше ничего не понимаю: резолюции появляются и исчезают, предложения вносятся и неизвестно когда будут рассматриваться. Первый советский проект, второй советский проект, слухи о каком–то совещании, которое идет где–то рядом, опровержение этих слухов — все это вместе создает такую атмосферу, что я должен вновь и выразительно повторить: «Я больше ничего не понимаю». Этот вопль г. Переца вызвал громадный взрыв хохота. Не смеялся только Лоудон, который старался выйти из положения и кое–как, наконец, вышел из него благодаря наставлениям лорда Кешендуна.
