Подводя итоги прошлому заседанию, о котором я подробно сообщал в последнем письме, приходится прийти к следующим выводам.
До нашего приезда, несомненно, велись переговоры о том, как бы угробить наше предложение.
Сперва, по–видимому, было принято решение отказаться рассматривать его ввиду противоречия плана всеобщего разоружения «пакту» Лиги, который говорит лишь о сокращении и ограничении вооружений.
В этом духе и поручено было дать мотивировку отклонения японцу Сато, как лицу относительно нейтральному.
Однако у французов на носу выборы. Формальное отклонение радикального предложения могло бы быть использовано противниками и дать им тысячу голосов искренних пацифистов в самых различных демократических кругах.
Отсюда вытекло, по–видимому, второе решение, о котором довольно долго говорилось как об окончательном: после очень короткого разговора отдать предложение в подкомиссию экспертов. И не отвергли, дескать, и не приняли. А после выборов видно будет.
Но окончательно возобладало третье решение, или, вернее, директива, посланная из Лондона Кешендуну: «Постарайтесь раскритиковать предложение, сделать по крайней мере вид, что оно уничтожено».
На это и пошли, сговорившись открыть перекрестный огонь, выставив 6–дюймового лорда как главного чемпиона.
Не знаю, потел ли живописный и породистый брит, когда прилежно «работал» над нашими документами. Но речью своей он заслужил и похвалу Чемберлена в парламенте и аплодисменты женевской залы. Во–первых, она была доскональной, свидетельствовала о предварительном труде; во–вторых, она была недурно рассчитана на эффект, произнесена в тоне, смешанном из аристократического равнодушия, юмора и простоты и, наконец, высказана буквально «в поте лица». Пот под конец градом катил с массивного лба и увесистых щек сановника, так что один товарищ из советской делегации не без благородства сказал: «Не все же заставлять пролетариев лить пот, вот и пролетарии заставили попотеть лорда».
Расчет был правилен, но лишь наполовину. В самом деле произошло худшее, чем могли ждать наши враги: Литвинов раскидал кешендунову речь, не оставив что называется ни одной кегли стоймя. Но буржуазные делегаты не унывают.
Правда, зал, в котором мы заседали, стеклянный, в широкие сплошные зеркальные окна глядят солнце и деревья. Но мы в саду, окруженном решеткой с полицией, и сквозь эти окна и издали на нас не посмотришь. Правда, заседание публичное. Другими словами, в зале сидят 200 журналистов. Но из них верных 190 — враги наши, искренние или купленные прихвостни буржуазии.
Таким образом, «реляции о битвах» они дадут, какие надо. И если бы почтенный лорд оказался положенным на обе голиафовские свои лопатки, то и тогда желтая братия протрубила бы всему миру весть о его победе.
Пятое заседание целиком было занято атакой против советского предложения. Представитель Голландии Рютгерс в длинной речи старается быть серьезным. Он хочет опровергнуть проект с двух точек зрения:
Можно ли считать доказанным, что вооруженное состояние народов есть единственная причина войн?
Можно ли считать доказанным, что выполнение разоружения в пределах, предложенных советским правительством, сделает войны материально невозможными?
Ответ Рютгерса ясен: люди воюют не только потому, что у них есть оружие, но и потому, что для войн есть причины экономического и всякого другого характера.
Подумаешь! А мы и не догадывались. Как будто в нашем предложении есть хоть слово о том, что наличие оружия «есть единственная причина войн». Но эту глупость нам продолжали навязывать и позднее тот же Рютгерс и Сокаль.
Шведский представитель высказывается в том смысле, что разоружение немыслимо без опасности и т. п. Но вот встает представитель С. — А. Соединенных Штатов г. Гибсон.
Момент важный. Разве не звонил Келлог с большой колокольни в Вашингтоне, что войну надо объявить преступлением и изгнать ее раз навсегда из числа методов политики? Разве не заявлял он, что не хочет делать исключения даже для так называемых «оборонительных войн»? И разве т. Литвинов не обратился к Гибсону с достаточно прямым приглашением согласовать взгляды своего министра с нашим, во многом параллельным предложением?
Увы! Келлоговские спичи, как и можно было ожидать, только смесь старческой болтливости, пуританского лицемерия и избирательной тактики.
Г–н Гибсон поднимается с сардонической улыбкой на своем сухом гуронском лице. Он явно доволен собой и заранее рад тому, что скажет. С той же сардонической улыбкой поведет он и дальше свою линию, самую оппортунистическую из всех, клонящуюся просто к ликвидации всей работы комиссии.
Что же сказал Гибсон в первой своей речи?
Америка, видите ли, никак не может поддержать «радикального предложения, здесь сделанного», так как «не видит связи» между своими предложениями об отказе от войн и разоружением (!). Разоружение не достигнет цели (?!). Сначала надо, чтобы все пришли к желанию устранить войну. Вывод? Вывод тот, что г. Гибсон предлагает вовсе не рассматривать советского предложения.
Этими заявлениями келлоговщина разоблачена совершенно достаточно. Недаром граф Бернсторф, который долго был послом в Вашингтоне, сказал одному из членов советской делегации: «Я слишком хорошо знаю американцев, чтобы хоть на одну минуту поверить в серьезность широковещательных разговоров мистера Келлога».
Последним на этом заседании говорил польский представитель Сокаль.
Он не сумел дать ничего нового, кроме мнимых доказательств неразрывности формулы: арбитраж, безопасность, разоружение, формулы, позволяющей без конца обманывать наивных пацифистов. К тому же Сокаль прибавил, что планы Литвинова могут привлечь симпатию «среднего человека, человека улицы», который может преувеличить мощь Лиги наций к ее невыгоде.
В промежутке между малоинтересными заседаниями, заполненными речами целого ряда второстепенных делегатов, не представлявших и по содержанию этих речей ничего замечательного со дня произнесения лордом Кешендуном его речи, вся советская делегация работала самым напряженным образом.
Первый делегат Советов т. Литвинов сочинял свою ответную речь, переводил ее на английский язык, проверял текст французского перевода, наши эксперты наводили справки, чтобы ни одно, даже второстепенное, замечание лорда Кешендуна, главного оратора противников, не осталось без ответа. Весь технический персонал, не покладая рук, приготовлял копию речи на обоих языках для своевременной раздачи делегатам и журналистам.
Веселая работа при всей своей напряженности, веселые ночи, полные до зари кипучей дружной работой. Почему веселые? — Да именно в силу этой уверенности!
Делегация, разумеется, с самого начала была убеждена в правоте и несравненной силе позиций советской власти перед лицом комиссии.
Внешний успех Кешендуна, его самодовольство, восторги перед ним всей международной его свиты нисколько не заслонили от делегации существенной слабости его аргументации.
Но, по мере того как т. Литвинов читал сотрудникам новые и новые страницы своего ответа, по мере того как строились бастионы советских доводов, росло веселое настроение делегации и всех ее работников.
И эффект оказался полностью отвечающим ожиданиям.
Когда после незначительных ораторов и их незначительных и почтительных заявлений, что они вполне согласны, конечно, с британским делегатом, слово получил, наконец, т. Литвинов, по залу пронесся шум, волнение и ожидание, и он сейчас же замер, превратившись в гробовое молчание.
Затаив дыхание, слушал весь зал: президиум делегации, персонал комиссии, журналисты и гости. В течение двух часов Литвинов читал свою речь твердо, громко отчеканивая каждое слово. Речь, текст которой вы знаете, речь убежденную и убедительную, смелую, язвительную и разящую.
Во многих местах враждебная аудитория не могла удержаться то от смеха, то от движения удивления. Интерес рос все больше. Любопытно было следить за тем, против кого направлялись главным образом меткие стрелы речи: лорд с лицом, принявшим какое–то детское выражение, слегка открыл рот и не отрываясь смотрел на Литвинова, время от времени загораясь ярким румянцем. Так и казалось, что у него того и гляди развяжется галстук: как известно, признак крайнего замешательства у подобных ему джентльменов в романах Диккенса.
Со времени отповеди Литвинова лорд старался, так сказать, не «замечать» его. При всех дальнейших выступлениях советского делегата он смотрел на него с некоторым страхом, как на своего рода чудовище, от которого нужно держаться подальше, потому что оно очень больно кусается.
После окончания речи Литвинова поднялся такой шум, что в течение многих минут переводчик не мог приступить к французскому переводу. Советская делегация наслушалась многих поздравлений иногда самых неожиданных людей.
А за пределами зеркального зала собраний? Толков и шуму было, как вы знаете, более чем достаточно. Английская печать, правда, старалась пожимать плечами и величественно замалчивать поражение своего чемпиона. Зато французская пресса почти вся без исключения совсем вышла из себя и разразилась бешеными ругательствами. Кричали: «Чего же и ждать от этих грубиянов, позвали их на свою голову, теперь кайтесь!» Прозрачно намекали в иных газетах, что раз в Подготовительной комиссии завелась такая большевистская червоточина, то лучше совсем отбросить самую комиссию.
Но раздавались и злорадные голоса по адресу Англии. Многие итальянские газеты хихикали, прикрыв рот рукой, и с видимым удовольствием передавали все «дерзости», которых довелось наслушаться большой барыне Великобритании.
Что касается немецкой прессы, то, за исключением подлейшей газеты этого языка — социал–демократического «Форвертса», эта пресса открыто воздавала дань уважения и восхищения «глубокой и искусной» речи Литвинова.
Во всяком случае сессия, которой предрекали бледную короткую жизнь, затянулась и загорелась огнем: на несколько дней весь мир повернулся лицом к Женеве.
