Девятого ноября в Женеве состоялось последнее заседание сессии Комиссии по подготовке международной конференции по разоружению, созданной Лигой наций.
Сейчас мы можем дать себе окончательный отчет в том, какие перспективы открылись в результате работ комиссии, что кроется за той декорацией, которая была устроена в Женеве для отвода глаз, и чего на самом деле можно ожидать от реальной политики тех буржуазных правительств, представители которых выступали в Женеве в качестве друзей мира.
Прежде всего, надо выяснить, для чего империалистическим правительствам понадобилось заниматься разоружением?
Вы знаете, товарищи, что во время мировой войны был в большом ходу лозунг, что это — «последняя война», «священная война», которая должна покончить с германским милитаризмом и создать предпосылки для мирного сожительства всех народов на земном шаре. Больше всех распинались по этому поводу американцы, видимо, для реабилитации своего президента Вильсона, лжепророка и апостола всеобщего разоружения.
Война кончилась. Победившие капиталистические страны разорили и ограбили народы стран побежденных, поставили их в унизительное положение. Германию не только лишили армии, морского и воздушного флота, но и истощили ее хозяйство бесконечными грабительскими поборами. Но победители все же не чувствовали себя твердо и уверенно — столько было пролито крови их народами, так было подорвано их хозяйство, так велика было недовольство миллионов людей, на себе испытавших, что такое война, или потерявших своих близких. Империалисты увидели, что нельзя сразу отказаться от обещаний, которые давались ими во время войны, и начали проводить систематическую политику проволочек, обещаний, оттяжек, обманов, которые должны были обеспечить им общественное спокойствие. Даже Германии было обещано, что если она разоружится почти полностью, то через некоторое время, когда мир, созданный Версальским договором, немножко подзастынет и закрепится, последует быстрое разоружение и других держав.
Реально об этом, конечно, никто не думал. Все прекрасно понимали, что никакого разоружения на самом деле быть не может. Это знали буржуазные правительства, это знал и авангард рабочего класса. Пока существует капитализм, будет существовать и милитаризм, будут возникать войны. И капиталисты, и передовые рабочие всех стран прекрасно понимали, что это отнюдь не последняя война, что, после того как залечатся послевоенные раны, опять начнет расти производство, опять оно при бедности масс окажется чрезмерным для внутренних рынков и опять придется хищнически шарить по всему земному шару, где бы взять новое сырье, где открыть новые рынки, и тогда опять придется драться. Тот, кто к началу этой войны не будет вооружен до зубов, кто не использует не только существующую в данный момент технику, но и предстоящие изобретения, кто не будет заботиться об этих изобретениях, о росте технической мощи, направленной на человекоубийство, на разрушение человеческого достояния, тот будет вышиблен из числа конкурентов. Поэтому ни одно капиталистическое правительство, кроме тех, которые были насильственно разоружены и со скрежетом зубовным пошли на это, поскольку не могли сопротивляться, ни одно из капиталистических правительств ни на одну секунду не помышляло сколько–нибудь серьезно о разоружении. Надо еще помнить, что армия всегда считалась лучшим оплотом буржуазии против революции, против гражданской войны. А бояться революции капиталисты имели основание. Недовольство рабочего класса достигло высшего напряжения, так как у него после войны отобрали и те крохи, которыми его задабривали во время войны. Капиталистам нужно было усилить нажим на рабочих, чтобы за их счет, за счет сокращения зарплаты заживить раны, нанесенные хозяйству войной. Это недовольство рабочего класса правильно представлялось капиталистами, как огромная опасность всему буржуазному строю, тем более, что загорелся наш московский пожар, создалась гигантская рабочая держава, и западный капитализм должен был готовиться к тому, чтобы дать вооруженный отпор всякой попытке рабочего класса подражать своим братьям в Советской стране.
Правда, теперь этот вопрос ставится буржуазией осторожнее, потому что уверенности в солдате больше нет, нет уверенности и в том, что офицер сможет держать солдата достаточно крепко в своих руках.
Товарищ Литвинов на одном из заседаний комиссии напомнил, что опыт нашей революции свидетельствует о том, что армия не всегда защищает капиталистические туго набитые мешки, а иногда оказывается лучшим орудием революции. Буржуазии приходится сильно задуматься над тем, как организовать армию, чтобы в ней, по возможности, мало было рабочих и крестьян, провести в ней возможно большую механизацию, чтобы людская численность играла меньшую роль, чем техника, снаряды и боевые машины, и можно было наполнить эту армию возможно более верными людьми. Но во всяком случае вооруженность государства в случае гражданской войны играет колоссальную роль. Мы прекрасно понимаем, что буржуазия действительно поступала бы вопреки своим интересам и вопреки своей природе, если бы она не вооружалась.
Чрезвычайно сильное противодействие разоружению оказывает при всех обстоятельствах и большой союз акул, заинтересованных в военной промышленности. Это — гигантская индустрия, доставляющая вооружение правительству своей страны, но точно также и торгующая им, продающая его более слабым иностранным государствам. Военно–промышленные капиталисты ждут все новых и новых миллиардов, которые переливаются в их карманы из карманов народов, и не брезгают тем, чтобы подкупать для этого и депутатов, и министров, и влиятельных журналистов.
В каждой стране (во Франции, пожалуй, больше, чем где бы то ни было) имеется сговор различных групп буржуазии, распределяющих между собой колоссальные барыши от поставок на постройку крепостей, сооружение новых военных кораблей, переоборудование артиллерии и т. д. Главный интерес этих капиталистических групп заключается в том, чтобы изобретать новые, более усовершенствованные формы как оборонительной, так и наступательной войны, объявляя все старое несовершенным, вышедшим из моды, негодным, требовать на новые вооружения много миллиардов и опять наживать на этом несметные капиталы. И горе тому радикалу–пацифисту, который серьезно подумает затронуть интересы этих алчных групп. Они прекрасно умеют с такими людьми расправляться и перебивать им спинной хребет.
Как же, при такой внутренне- и внешнеполитической и экономической заинтересованности буржуазии в вооружении можно подумать, что империалисты действительно станут разоружаться?
Но с бесстыдством и цинизмом заявить, что такова реальная политика, что милитаризм не только не исчезнет, но будет расти, буржуазия не может. Существует чрезвычайно широкий фронт пацифистов, правда, фронт этот вялый, нестойкий и неумный. Настоящими пацифистами, «друзьями мира», являются в сущности только коммунисты, но они пацифисты совершенно особые. Они за мир между народами, за окончательное истребление всякой возможности войны.
Но как только вы покидаете ряды левого фланга борцов за мир, вы сейчас же попадаете в мелкобуржуазное месиво, в мелкобуржуазное болото. Там вы найдете сколько угодно всяких христианских, толстовских, анархических и гуманистически–либеральных фраз и рассуждений на тему «не убий», «человек человеку брат» и прочее и не увидите никакой способности на какое бы то ни было организованное противодействие милитаризму или хотя бы на сколько–нибудь серьезный протест. Одна только болтовня да слезы по поводу бедствий человечества, необыкновенное умение закрывать оба глаза на то, что делается для подготовки войны правительствами; необыкновенная способность вручать свой нос дипломатам, чтобы они за этот нос вели их туда, куда хотят (Смех.)
Женевская комедия мнимого разоружения есть та дань, которую милитаризм платит пацифизму. Нельзя оскалить свои звериные зубы и сказать: «я готовлю войну». Такое правительство поддержки не найдет. Ведь парламентские бои — не улица, где с винтовкой в руках надо подставлять свою грудь под пули полицейских отрядов; тут все дело заключается в том, чтобы опустить бюллетень в урну, и в этом бою пацифисты могут проявить свою храбрость.
Правительство, которое поведет открыто линию на подготовку войны, потеряет несколько сот тысяч и даже миллионов голосов в пользу той партии, которая будет говорить: мы за мир, мы за разоружение. Поэтому в откровенно милитаристском духе не решаются говорить даже самые последние пройдохи, изуверы милитаризма, за малым исключением, только гитлеровцы, германские национал–социалисты прямо защищают войну, как идеальное состояние, необходимую моральную опору здоровой нации и т. д. Но они находятся на особом положении, потому что играют на струнках национальной обиды широких слоев населения Германии. Такое экономическое состояние, безысходные кризисы они объясняют тем, что германская буржуазия потерпела поражение в мировой войне; теперь, говорят они, Германии нужна война победоносная. Остальные не осмеливаются говорить о войне, как о своей цели, но готовят ее, готовят неуклонно и усиленно.
Читая в газетах сообщения французов или англичан, бессовестным образом вооружающихся, что они там что–то сократили, вы этому не придавайте значения. Все дело тут заключается в том, чтобы сократить численный состав постоянной армии в смысле количества людей под знаменами и возместить это техникой, усиленным вооружением, а также обученными резервами. Это — главное устремление, это — теперешний стиль генеральных штабов. Такие меры в действительности только усиливают армии, а они выдают их за разоружение. Никаких других уступок вы нигде не найдете. Военные бюджеты растут, непомерно растут, так что в общем ежегодно на армии затрачивается в 2½ раза больше, чем перед войной 1914 года. Конечно, нужно обладать неизмеримым легковерием пацифистов, чтобы придавать значение разговорам о разоружении, в то время как ведутся такие бешеные вооружения.
Лига наций, которая взяла на себя в некоторой степени поручительство за то, что обязательства, данные во время войны, правительства «союзников» осуществят в действительности, явилась тем органом, который должен был все это лицемерие, всю эту комедию, все это очковтирательство обставить возможно более пышно и затянуть на возможно долгий срок.
Генеральный штаб всякой страны говорит: вот к такому–то сроку мы в главном вчерне вооружимся и после этого нам уже не будут нужны такие большие расходы, нами уже будут вноситься только маленькие поправки.
Франция считает, например, что она вооружится к 1932 году, и французский штаб поставил вопрос так: до 1932 года не должно быть никакого разговора о конвенции. А там посмотрим.
Вы знаете, что комиссия по подготовке разоружения работала 4 года. Было произнесено несметное количество речей, написаны целые горы бумаги. Четыре года толкли воду в ступе, делали вид, будто заботятся о мире. Все шло бы у них без сучка, без задоринки, если бы не наше участие. Это было ясно уже на предшествующих заседаниях. Почему же нас все–таки пригласили на четвертую, последнюю и самую важную сессию? Нас вынуждены были позвать, потому что при нашем отсутствии вся эта комедия была бы в такой степени явно пустой, ничего незначащей, что теряла бы свой смысл — никого бы нельзя было ею обмануть. Совершенно ясно, что если такая своеобразная, особняком стоящая великая держава, как наша, исключена из конвенции, если она на себя не приняла никаких обязательств, не согласовала свои действия с другими, то и вся музыка не имеет никакого смысла.
Конечно, мы с самого начала знали, что добиться реального разоружения при буржуазном господстве нельзя; мы заранее великолепно знали, что это полная ерунда.
В Женеве я получил интересное письмо от швейцарского гражданина, который назвал себя прозревшим буржуа. Он писал: «Только теперь, внимательно читая все протоколы комиссии, — у меня есть друзья, которые мне их доставляют, — я вижу, какой это наглый обман. Я спрашиваю себя: для чего вы там присутствуете? Не лучше ли было бы вам сказать прямо, что это — наглый обман?»
Я ему ответил в двух словах, что мы еще до того, как приехали на сессию, знали, что это — наглый обман; но мы приехали посмотреть, что будет дальше и чтобы увидеть побольше людей, которые прозрели так, как вы, и поняли, что все это — наглый обман. (Смех, аплодисменты.)
Наша тактика в течение всей работы по разоружению была очень широка и логична. Наша дипломатия — могу сказать это не ошибаясь — может вписать эту работу в свой послужной список как значительный успех.
С самого начала мы предложили немедленное всеобщее разоружение, разработали соответствующий проект чрезвычайно тщательно и доказали, что с технической точки зрения он вполне осуществим. Мы указали, как можно сразу выжечь методы скрытой военизации индустрии, подготовку вооружения, подготовку людей к бою между собой, выжечь все милитаристические аппараты, как огнем, произвести операцию, которая радикально выбьет оружие из рук правительств всего мира. И мы определенно заявили, что если они разоружатся, то и мы разоружимся совершенно в одинаковой с ними мере. (Аплодисменты.) Само собой разумеется, проект был отвергнут при великом их смущении, так как они ничего толкового возразить не могли, кроме того, что «мы–де начали работать по другой линии и продолжим эту линию, что Лига наций нам предложила не разоружаться, а только сократить вооружение».
Конечно, после этого мы могли сказать: «Ну вот, теперь ясно, что мира вы по–настоящему не желаете, мы так и думали», и уйти. Но тогда они могли бы сказать, что разоружаться страшно трудно, что об этом нужно подумать, примериться к этому, а большевики, поставив такую недосягаемую цель, как полное разоружение, ушли и сорвали всякую возможность соглашения. Поэтому, когда они провалили этот проект, мы немедленно предъявили второй проект, проект пропорционального, частичного и сравнительно долгосрочного разоружения. Так что мы стали, так сказать, на оппортунистическую (смех) точку зрения. Мы сказали, раз вы не хотите разоружаться совсем, так приступим к постепенному разоружению. Это привело их в еще больший ужас. С этим проектом они возились целую сессию, в течение которой все лучшие их ораторы старались доказать, что он непрактичен. А почему непрактичен, — доказать не могли. Проект этот, разумеется, был также отвергнут. Как раз мне пришлось тогда говорить заключительное слово от лица нашей делегации, и я прямо заявил: «Очевидно, все, что здесь происходило, будет опубликовано, конечно, будет опубликовано и нами. И мы обратимся к общественному мнению, пусть оно оценит аргументы, которые вы противопоставили тому, что предлагала советская делегация».
Но и после этого мы не ушли, а сказали: Мы будем работать теперь над вашим проектом. Мы утверждаем, что в этом проекте ничего нет, что это сплошная дыра (смех), и вы хотите, чтобы мир щеголял в этой сплошной дыре, как в лучшем платье. Несмотря на это мы будем работать с вами и, разбирая параграф за параграфом, разоблачать ваши уловки, скрывающие пустоту за громкими названиями, будем противопоставлять вашим «предложениям» мероприятия, которые могли бы иметь для разоружения реальное значение. Мы знаем, что будем изолированы, что все предлагаемое нами вы будете отвергать. Но мы это будем делать, ибо не гнушаемся скучной, черной работы, для того чтобы показать всем, как ценой всяких дипломатических ухищрений вы все время проводите саботаж разоружения.
Особенностью последней сессии было то, что Лига наций заявила руководителям комиссии — пора кончать, ибо всякому терпению есть срок (смех). Эта сессия называлась второй половиной 6–й сессии, а промежуток между первой и второй половиной равнялся полутора годам (смех). Дольше откладывать сессию было невозможно, ибо слишком нервничало общественное мнение, а поэтому нужно было кончить с выработкой этой конвенции. Но, конечно, при этом было молчаливое соглашение — проработать эту конвенцию так, чтобы она не только не явилась действительным фундаментом, на котором можно было бы что–нибудь построить, а сделать ее никчемной и по возможности вредной, т. е. так затруднить работу конференции, чтобы она имела оправдание в том, что она ничего не сделала. Эту задачу Подготовительная комиссия должна была выполнить опять–таки путем мнимых стычек и споров (иногда и не совсем мнимых; об этом я ниже расскажу вкратце), одним словом, путем очень тонкой и сложной работы.
Мы, конечно, стояли на прежней позиции. Ничего существенно нового мы внести не могли, но должны были доделать наше дело до конца. За тот большой срок, которым отделены две последние сессии Подготовительной комиссии, в международном положении произошли значительные изменения. В частности, изменилось положение Германии. Вы знаете, что прежде в Германии господствовала политика, связанная с именем покойного министра иностранных дел Штреземана. Эта политика была умеренная и почти франкофильская. Штреземан держал Германию на коленях перед Францией, вымаливал пощаду и просил восстановить Германию в ее национальном достоинстве. При этом он шел путем отказа от сколько–нибудь энергичных требований и, конечно, путем отказа от каких бы то ни было военных союзов, какой бы то ни было угрозы вхождения Германии в какую–нибудь новую группировку наций. Единственным исключением в политике Штреземана был торговый Рапалльский договор,* который Германия заключила с нами. Штреземан всегда держался этого договора с нами на всякий случай, чтобы показать Франции, что Германия не окончательно одинока, что она может найти где–то какую–то опору. Эта политика Штреземана привела к плану Дауэса,** к плану Юнга,*** и если бы тяжелый мировой кризис не разразился в капиталистических странах, то Германия получила бы большие кредиты на таких условиях, за такие ростовщические проценты, что неизбежно рано или поздно должна была бы оказаться в полумертвом состоянии, а весь огромный трудовой и научный подъем промышленности, который действительно гениально развернули и немецкая интеллигенция и особенно немецкий пролетариат, был бы израсходован для наполнения карманов врагов. Несмотря на то, что такие кредиты — удавная петля для германского народа, они могли бы создать временное улучшение. Но грянул кризис, и Германия поставлена буквально на край гибели — 3 миллиона безработных, из них миллион голодающих и два миллиона получающих далеко не удовлетворительное пособие, все новые и новые приостановки и сокращение производства, отлив капитала из Германии в другие страны, постепенное замирание всех дел.
* Рапалльский договор 1922 г. заключен между РСФСР и Германией. Этим договором были урегулированы взаимные претензии и установлены нормальные дипломатические и консульские отношения между обоими государствами Подписан в г. Рапалло (Италия) 16 апреля во время Генуэзской конференции. — Прим. ред.
** План Дауэса — репарационный план для Германии, разработанный в 1923–1924 гг. комитетом экспертов, возглавляемым американским банкиром Чарльзом Дауэсом. План был утвержден 16 августа 1924 г. на Лондонской конференции держав–победительниц. Главная цель плана состояла в возрождении военно–промышленного потенциала Германии. — Прим. ред.
*** План Юнга — репарационный план для Германии. Им был заменен план Дауэса Разработан в 1929 г. комитетом экспертов под руководством американского финансиста Оуэна Юнга. Окончательно был утвержден на второй Гаагской конференции в январе 1930 г.
План Юнга, как и план Дауэса, был направлен на восстановление военной мощи Германии. — Прим ред.
Когда я бываю в Германии, мне приходится встречаться там с разными людьми, иногда даже с крупными капиталистами, конечно, из тех, которые так или иначе ведут с нами дела и с которыми поэтому есть кое–какая связь. Один из таких капиталистов, очень богатый человек, прямо так и говорил мне: «Да, в сущности, рассуждая с точки зрения здравого смысла, для нас никакого спасения нет. Мы совершенно ясно видим, что все потраченные нами усилия были напрасны — вывозить наши товары мы не можем даже по ничтожным ценам, внутренний рынок у нас тает. Как от этого спастись? Никак нельзя спастись. Другие страны должны прийти нам на помощь. Нам должны дать очень большие деньги и отсрочить нашу гибель, а потом, когда придет время расплаты, простить эти долги». «Да, — говорю я, — но этого никто не сделает». — «С точки зрения здравого смысла, конечно, никто не сделает, но пока живешь — надеешься. Может быть, жизнь найдет непредвиденный выход. Не может быть, чтобы погиб целый культурный народ». — Я говорю: «А в чем вы видите гибель? Если придет эта гибель, то что будет?» — «Ну, будут потрясения разные, а в конце концов пролетарская революция.» (Смех.) «Так что, проще говоря, вы считаете, что, для того чтобы спасти самих себя от пролетарской революции в Германии, вас должны взять на жалованье, на содержание другие, более сильные капиталистические страны?» — «Да, — ответил он, — вроде этого; нужно прямо сказать, мы пропадем, но, конечно и у соседей дом загорится, когда у нас начнется пожар».
Вот как говорят осторожные, вдумчивые капиталисты Германии. И кого бы вы в Германии не встретили, начиная с верхов до голодающего человека, всякий скажет: «наше положение отчаянное». В результате поисков выхода из этого отчаяния очень сильно выросло коммунистическое движение. В центральном городе Германии, Берлине, мы, (коммунисты. — Ред.) — самая сильная партия; вы понимаете, как много это значит? Вообще, рост голосов наших на последних выборах был очень велик.
Но отсталые рабочие и мелкая буржуазия устремились и по другому пути — реакционному. Этот так называемый национал–социализм. Это в высшей степени омерзительное варево из антисемитизма, который они называют социализмом (когда–то Энгельс говорил, что антисемитизм есть социализм для дураков), из прославления немецкой расы как якобы какого–то первоклассного биологического человеческого типа, из прославления войны как божественного, святого начала, особенно присущего воинственной расе тевтонов–немцев, из проповеди того, что нужно прийти к реваншу. А практическая политика их такова: «Мы против капитализма, — говорят они, — и как только в наших руках будет власть, вернем народу неправедно нажитый капитал». Что же это такое — «неправедно нажитый капитал?» — «Еврейский капитал». — А «собственный» немецкий капитал? — «Нет, конечно, немецкий капитализм — это свой, родной, он должен будет развиваться дальше, но мы сумеем удержать его в рамках и заставим заботиться о рабочем классе».
Но покамест единственное, чем они себя проявили в реальной политике, после того как получили большинство, — это то, что они побили стекла во всех больших еврейских магазинах на Лейпцигштрассе. А практически, по этой линии, по линии борьбы с еврейским капиталом, не будет на самом деле сделано ничего, так же, как и по линии борьбы с капитализмом вообще, и очень многие еврейские капиталисты наряду с немецкими капиталистами дают деньги гитлеровцам, потому что это их главный оплот против коммунистов, которых они боятся гораздо больше. Гитлеровцы целиком находятся на откупе у капиталистов, потому что капиталисты прекрасно понимают выгодность этих дурацких россказней об упразднении еврейского капитала, об эре справедливости и гуманности. Гитлеровцы делают все возможное для того, чтобы поймать на удочку отсталых рабочих и непролетарскую бедноту. До некоторой степени это им удается. Первый статистический учет того, за какую партию сколько женщин вотирует, показал, что гитлеровцы получили 66% избирательных голосов женщин, в большинстве случаев домашних хозяек; среди них есть и жены рабочих — не работницы, которые политически мало смыслят, — часто это вина их мужей, которые их не просветили. Они знают, что все дорого, видят капиталистическую роскошь, а среди берлинских капиталистов не мало евреев, и на этом легко спекульнуть. Гитлер говорит: «Это все евреи! Они нас, немцев, грабят, высасывают нашу кровь», а они слушают, развесив уши, всему этому верят, убеждаются, как ужасно, что германский империализм разбит, что Вильгельм с прекрасными усами должен был бежать, и мечтают о том, как хорошо бы восстановить красивые парады, вернуть юнкеров со шпорами и немецкую славу и вместе с тем вернуть то время, когда ветчина и капуста были дешевы.
Нужно сказать, что кроме того у гитлеровцев много наемных людей, купленных подачками, даваемыми капиталистами. Наконец, к ним присоединился уголовный мир; вся чернь, подонки большого города к их услугам.
Так создалось движение. Оно очень многим импонирует — голосов много; своих людей они часто вооружают как настоящие боевые единицы; перекидывают мост в рейхсвер — небольшую германскую армию в 100 000 человек, организуя свои ячейки, ведя агитацию. Они говорят: «Там будет видно, как поладим с капиталистами, на чем мы с ними сойдемся в нашем национальном социализме. Первое — мы сокрушим коммунистов, вдребезги разобьем коммунистов, зальем их кровью улицы, а остальное будет видно». В этом основа их тактики, в этом их программная установка.
Эта формация, опирающаяся на реальные массы, хотя и малоквалифицированные и политически неосмысленные, поддерживаемая значительным количеством капиталистов открыто и остальными капиталистами прикровенно, — эта партия давит на германское правительство. Германское правительство ко времени последней сессии Подготовительной комиссии стало полуфашистским.
Правительство Брюнинга, правительство, католических попов прямо заявило рейхстагу: «Если вы не будете поддерживать наши законы, нашу налоговую политику, то мы распустим рейхстаг и будем править твердой рукой приказов Гинденбурга на основании параграфа 48»*
* Особенная роль в конституции Германии отводилась президенту. Согласно § 48 конституции президент Германии имел право отменять все конституционные гарантии и вводить чрезвычайное положение в стране.
В истории немецкого революционного движения известен ряд случаев применения § 48 (подавление рабочего восстания в Саксонии в 1923 г., запрещение Союза фронтовиков, многочисленных демонстраций и т. п.). —Прим. ред.
Им пришлось распустить рейхстаг, так как социал–демократы, составляющие там самую большую партию, им помешали, не пошли с ними. Но теперь социал–демократы безоговорочно поддерживают Брюнинга и готовы защищать открытую диктатуру буржуазии, если это будет нужно. Они являются главными организаторами полицейских сил. Полиция больше чем наполовину состоит из социал–демократов, во главе ее стоят почти исключительно социал–демократы: Цергибель, Гржезинский и др. Все это — «товарищи» — «Genossen» (смех). И вот они свои полицейские силы, свое влияние на рабочих, свою прессу без всяких обещаний со стороны буржуазии отдали в ее распоряжение. Они было заикнулись, пискнули, чтобы Брюнинг взял обратно декреты, которые прошли непарламентским путем, но Брюнинг им на это ответил: «Если вы такие–сякие эс–деки будете разговаривать со мной таким тоном, то я выгоню вас из министерского кабинета и приглашу Гитлера», — и они умолкли.
Когда на собраниях смущенные рабочие (как вы знаете, внутри рабочей части германской с.–д. партии есть значительная оппозиция) спрашивают: «Почему мы поддерживаем Брюнинга, почему мы идем за ним, как нитка за иголкой, куда бы он нас ни повел, в чем дело?», то социал–демократические вожди отвечают так: «Потому, что Брюнинг все–таки лучше Гитлера, а если не удержится Брюнинг, то у власти будет Гитлер».
Помазанный поповской конституцией, полуфашист Брюнинг держится исключительно на социал–демократах и на силах идущей за ними части рабочего класса, потому что они боятся худшего — боятся власти фашистов.
Вы читали в газетах о знаменитом совещании социал–демократических полицейских тузов, на котором они в припадке отчаяния обсуждали вопрос: «А не заключить ли союз с коммунистами и не перебить ли весь этот гитлеровский сброд? Много ли их пойдет на улицу? Домашние хозяйки не пойдут, а уголовная сволочь попрячется по углам. Если рабочий класс целиком выйдет на улицу, то очистить от них Германию ничего не стоит. Но для этого нужно какое–то временное боевое объединение всех рабочих — социал–демократов и коммунистов». И как ни робко была высказана эта мысль, все «высокое собрание» в панике закричало: «Ни в коем случае, только не это! Лучше все, что угодно: фашисты, диктатура военщины, но только не союз с коммунистами. Это — главный враг, главная опасность».
Конечно, при столь изменнической политике социал–демократов возможно, что временно победит фашизм. Но, победивши, он сразу себя покажет и приведет страну в такое состояние, что всякий, у кого есть в черепе хоть немного мозгов, начнет думать о том, как бы освободиться от этого фашизма. И, разумеется, отлив рабочих масс в сторону коммунизма произойдет гигантский.
Несомненно, Германия накануне очень больших событий. И это сказалось даже на Женевской конференции, сказалось в том, что Бернсторф заговорил несколько по–иному. Нужно сказать, что до сих пор Германия на конференциях говорила в умоляющем тоне, примерно в том смысле, что раз мы могли разоружиться, то и вы–де можете разоружиться, тем более что вы нам это обещали, есть даже письменное обещание, есть речи ваших ораторов, где прямо было сказано, что сперва должна разоружиться Германия, а немножко погодя и вы сами будете разоружаться.
На это Франция заявляла обычно, что на самом деле она не обещала, что ее не так поняли, что договор — это дышло: куда повернешь, туда и вышло (смех), что все эти разговоры просто смешны. Такие взаимоотношения постоянно устанавливались на конференциях между Германией и другими империалистическими странами.
Но вот Бернсторф не в такой грубой форме, как это делает Гитлер, а в более осторожной, заявил: «Если вы не хотите разоружаться, тогда дайте нам вооружиться» (смех).
Это, товарищи, я считаю нужным отметить — отношения наши с немцами довольно хороши. В частности, в Женеве они нас и мы их часто поддерживали: мы действительно стремимся к миру, а они разоружены и, конечно, в качестве разоруженных стояли за разоружение, но несмотря на это нам нужно ухо всегда держать востро. Может ведь случиться и так, что французские империалисты и их союзники, с одной стороны, сильно напуганные тем, что немцы затевают реванш, а с другой — тем, что отчаяние народных масс, озлобленных оскорблениями вроде Польского коридора и разного рода издевательствами географическими и политическими, будет источником постоянного брожения, придут к мысли, не лучше ли вооружить Германию добровольно, без дальнейшей борьбы, но не слишком, не так, чтобы она могла бы померяться силами с Францией, а так, чтобы гитлеровцам, которые хотят войны, дать это утешение на каких–нибудь полях битв, на которые они увлекли бы за собой и значительную часть немецкого народа?
Но какие же это поля битв? Уж, конечно, не у них, на Западе, а на Востоке. И это можно было бы сделать в том случае, если бы удалось сломить упорство Польши, отобрать у нее некоторые области по ее западной границе и дать Германии известную компенсацию, тогда эта новая германская армия будет поддерживать поляков и другие лимитрофы, когда они начнут устремляться на Восток. Иногда и немецкие империалисты, немецкая военщина говорят об этом довольно откровенно: «Почему не уничтожить такое недоразумение, как Литва? Это же недоразумение, не больше! Почему Литву не инкорпорировать Польше!» В действительности речь тут идет и о советской Белоруссии и о возможности устройства буржуазной Украины вместо советской и т. д.
Германия повела себя на последней сессии гораздо энергичнее, чем прежде, и Бернсторф говорил речи гневные, требовательные, отвергая вместе с нами проект конвенции и заявляя, что он ни гроша не стоит. Но мы особенно радоваться этому повороту германских настроений не можем, потому что возрастание активности идет под знаком фашизма, а германский фашизм, хотя и грозит империалистам–победителям, но на самом деле очень легко может повернуть штыки в противоположную сторону.
Однако на конференции выяснилась возможность и другой политической комбинации. Вообще хотя на этой конференции и делается фальшивое дело, но сквозь эти мутные стекла все–таки больше видно, что делается в буржуазной дипломатической и правительственной кухне, чем на большом расстоянии.
Сразу, с первых же заседаний, стала явственной новая позиция Италии. Почему позиция Италии стала новой? Фашистская Италия на самом деле, как и все другие буржуазные государства, старалась охранить себя от разоружения и в этом смысле играла на руку остальным против нас, защищала обман, именуемый разоружением. Но между нею и Францией получилась огромная разница. Франция так богата, всеобщий экономический кризис так долго щадил ее (правда, теперь и она в него втянута), что она могла бросить на свое вооружение несметные средства, она тончайшим образом разработала всякие комбинации войны на случай, если это понадобится, и в военном отношении является самой мощной страной.
Вы знаете, что Франция имеет ряд вассалов — Чехословакию, Югославию, Польшу. Сидит на заседании Массигли, представитель Франции, вокруг него сидят делегаты правительств этих стран, и по его подъятому персту Встают и голосуют. А если они берут слово, то вы можете быть уверены, что Массигли санкционировал их выступление. И когда им не удается сказать, что нужно Франции, встает сам Массигли и повторяет то же самое, только более ловко, в более властных французских терминах. Тогда становится ясно, что подставная фигура не выполнила того, что ей поручили, и Массигли пришлось заговорить самому — это так все и понимали. Эти страны–вассалы увеличивают военное значение Франции.
Италия оказалась в худшем положении. В результате Версальского мира компенсации она получила слабые, экономическое ее развитие идет менее удачными путями, у нее большие долги, большая безработица, ей грозит кризис почти такой же острый, как и Германии. Ей необходимы места, куда она могла бы посылать колонизаторскую эмиграцию; она смотрит на Африку, на Восток и с ненавистью говорит: «У нас отобрали Савойю, Корсику и Тунис, нам не дают возможности развиваться на Балканском полуострове, словом никуда не двинешься. Муссолини обещал «великую Италию», но никакой великой Италии нет». На словах все прославляют государственный гений Муссолини, но положение у них безотрадное, и даже сами фашисты это прекрасно понимают.
Один крупный фашистский журналист в разговоре со мной сказал: «В чем разница между положением СССР и Италии? Если хотите, внешним образом в Италии живется будто бы легче, чем у вас. Но вы строите и знаете, что строите. У вас живется нелегко и вы говорите: «Нам трудно потому, что мы отдаем все для того, чтобы построить наше завтра». А у нас что? В возможность социализма мы не верим. Что нам остается? Война. Мы ничего другого не можем строить, ни к чему другому не можем готовиться. Война — это единственное, что может улучшить наше положение. Конечно, было бы лучше, если бы без войны нам дали эти земли, прирезали территорию настолько большую, чтобы мы стали великой империей. Но этого никто не сделает; надо быть дурачком, чтобы надеяться на это. Значит, нужно воевать, а мы слабы, мы плохо вооружены. Вот положение — отчаянное: desperazzione».
Я с ним согласился: «Совершенно правильно. Единственный путь спасения от войны и гибели — социализм». (Смех, аплодисменты.)
Но как же Италии быть при этих условиях? Для того чтобы сделать возможной перспективу успешной войны, чтобы можно было реально грозить Франции, для этого нужно уменьшить французское вооружение, т. е. задержать французское вооружение и увеличить свое. Вы знаете, что в Лондоне разрыв между Францией и Италией произошел потому, что Италия потребовала одинакового с Францией флота. Если Франция будет строить столько, сколько может, и Италия будет строить столько, сколько может, то Франция настроит больше. Поэтому итальянская делегация в Лондоне говорила: «Вы должны строить не столько, сколько вы можете, а сколько мы можем. Сколько мы построим, столько и вы постройте». Французы в ответ на это смеялись самым наглым образом — и действительно, нельзя не смеяться. Вот почему Италия стала в Подготовительной комиссии говорить о разоружении, хотя и с большей осторожностью. Смысл заявлений ее делегации состоял в том, что другие должны разоружиться до ее уровня, а сама она разоружаться не должна. Так у нас появился еще один союзник, голосовавший иногда вместе с нами. (Смех.)
Казалось, новой должна была быть и позиция Англии. Когда нам пришло время ехать в Женеву, то Максим Максимович Литвинов не хотел ехать и говорил: «Либо я не поеду, а вы поезжайте один с техническими помощниками, либо просто пошлем нашу декларацию, потому что эта сессия ничего не прибавит к предыдущим — положение, в сущности говоря, осталось старое». Я, человек менее опытный в международной политике, чем он, возражал: «Ведь в Англии положение изменилось — теперь в Женеву поедет не Кешендун, а Сесиль, не член консервативного правительства, а лейбористский вождь, хитрый Сесиль, «апостол всеобщего мира», который должен будет «апостолить» и разоблачать его будет труднее, чем Кешендуна».
На самом деле все оказалось так, как предсказывал т. Литвинов. Никакой существенной разницы между Кешендуном и Сесилем не было. Товарищ Литвинов, убедившись, насколько он был прав, уехал с середины конференции, не считая, чтобы что–нибудь действительно серьезное и значительное могло в дальнейшем предстать как неожиданность для нас.
Действительно, англичане прежде всего просили у французов денег, а раз просишь у кого–нибудь денег, то это значит, что что–нибудь продаешь. Английская делегация продавала то, что ей дешевле всего стоило, — свою политическую совесть и мнимые эмоциональные принципы. Лейбористское правительство считает нужным вести такую же политическую линию, как и консерваторы, и лорд Сесиль должен был подтвердить то, что говорил Кешендун, а это означает двойное лицемерие — тот же обман масс и сдачу позиции Франции, притом громкие фразы о мирной политике «рабочего» правительства, замазывание того, что есть на деле, и т. д. Но когда я говорил, что это будет труднее разоблачать, то я ожидал, что английская делегация до некоторой, хотя и слабой, степени пойдет на уступки пацифизму. На самом деле лорд Сесиль решительно ничего не изменил в позиции консерваторов, во всем буквально пошел за французами, ничего своего не вносил. Даже во фразеологии изменения были не так уж значительны. Разоблачить «мирные намерения» лейбористов оказалось совершенно нетрудно.
Америка стоит особняком — она не входит в Лигу наций. Представитель ее Гибсон при всяком случае напоминает, что его правительство не берет на себя никакой ответственности, что американская делегация только присутствует и наблюдает. Но, присутствуя и наблюдая, она всегда была страшно враждебна по отношению к нам — больше, чем все другие. Американцы никогда не называли кого–нибудь из нас по фамилии, не говорили: «представитель советской делегации», а всегда говорили: «один из предыдущих ораторов».
Когда я возражал на заявление Гибсона, который сказал, что нельзя отказаться от газовой войны для внутреннего употребления, он обмолвился «словечком», что полиция употребляла это средство против «преступников и против взволновавшейся толпы», то я сказал, что мы протестуем против того, что один из предыдущих ораторов (смех) указывал на то, что если газовая война и негуманна, то она все–таки должна быть оставлена про запас для расправы правительства с восставшим народом, что это — явно классовый, полицейский штрих и что мы это отмечаем и подчеркиваем.
Гибсон занимал самую отвратительную позицию. Он умывал руки, как Пилат, немедленно отходил в сторону, когда нужно было что–нибудь подписывать, брать на себя какое–нибудь обязательство. Все время он вел такую линию до последнего, очень знаменательного заседания. В последний день сессии, когда все давали свои декларации (это было вызвано нами), Гибсон дал ледяную оценку результатам работы комиссии, подчеркивал разочарование американцев в этой комиссии.
Один раз попытка аналогичного выступления уже была раньше. Америка тогда заявила, что разоружение не дает результатов, но что «папаша» Келлог сказал, что война вообще вещь очень нехорошая и что «мы постараемся не воевать». Так возник пакт Келлога, и его подписали представители иных государств. Но тогда т. Литвинов вызвал их на объяснение. Когда сделался известным первый вариант текста этого знаменитого пакта, мы заявили, что если все под ним подпишутся, то не стоит и спорить о разоружении. Раз войны не будет, раз все отказались от войны, то все легко пойдут на наши доводы о разоружении. Тогда вскочил, как ужаленный, поляк Сокаль и сказал: «Этот пакт никакого отношения к вооружениям не имеет, это чисто моральное суждение, а реальная политика — это совсем другое».
Теперь Америка, чтобы поправить пошатнувшуюся репутацию Гувера, скажет, что конференция дала очень слабые результаты и что Америка берет дело мира в свои руки, и снова пойдет такое фарисейство, такой обман, что все гуси опять загогочут, будут долго гоготать, а Гувер или другой какой–либо президент будет этим заниматься, пока не грянет час войны.
Очень характерным для всего духа комиссии было также и бюро ее президиума. Президент Лоудон — председатель и политик чрезвычайно неуклюжий. Он подчас так запутывался в своих выступлениях, что его приходилось спасать либо членам буржуазных делегаций, либо его очень умному и ловкому помощнику. Но и этот хитроумный дипломат, греческий представитель Политис, человек огромного риторского красноречия, каким отличались все древние греческие ораторы, произнес одну из своих блестящих речей, которая совершенно неожиданно была водой на нашу мельницу.
Эта речь касалась газовой войны.
Лорд Сесиль притворяется другом человечества и потому он выдумал, что нет опасности газовой войны, так как заключен договор, по которому все государства отказались от применения отравляющих газов. Мы на это сказали, что раз такой договор существует, то мы требуем воспрещения производства газов и хранения их на складах. Конечно, мы знаем, что это не пройдет, что газы производят все государства и держат их на складах, рассчитывая на то, что если разразится война, тогда посмотрим, мол, кто нам запретит их применять! Лорд Сесиль знает об этом больше, чем мы, но ничего об этом не сказал. Когда же мы ему на это указали, то Сесиль (а надо сказать, что он всегда, выступая против нас, нежно улыбался) заявил: «Вы совершенно правы. Как было бы хорошо воспретить производство газов и хранение их на складах! Но, к сожалению, у нас это невозможно, это означало бы вмешательство в частное производство, а мы этого делать не можем. Вы вот можете: У вас социализм. (Смех.) Вы можете приказать не производить — и у вас производить не будут, а у нас частный капитализм». Но для того, чтобы придать себе немножко пацифистской окраски, Сесиль заявил, что он желал бы, чтобы державы высказались, в каком же смысле понимают они воспрещение газовой войны: в смысле ли воспрещения только смертоносных газов или слезоточивых и вызывающих чихание и всяких других? Почти все сказали, что имеют в виду воспрещение всех вообще газов (кроме американцев, о чем я упомянул выше, которые заявили о том, что необходимо оставить газы на случай революции).
И вот заговорил Политис: «Я протестую против запрещения применения газов во время войны. Что бы мы ни запрещали, во время войны ничего из этого не выйдет. Когда начнется война, будем бить, чем попало (смех). Никакие третейские суды, никакое общественное мнение, никакие конвенции не удержат нас, все полетит в печку. Это было бы безрассудной иллюзией и очень вредной, если бы мы стали втирать очки народам, что мы что–то можем воспретить на время войны. Мы можем воспретить только на время мира. А поскольку мы во время мира ослабляем темп вооружений, постольку мы косвенно влияем и на возможность войны. Но нужно, чтобы человечество знало, что война будет страшным бедствием и что никто ее предотвратить не может».
Это занесено в протокол, об этом мы сообщили в своих корреспонденциях, об этом мы писали в наших коммунистических газетах. Буржуазная же печать постаралась как–то обойти, замолчать это выступление, печатала его самыми мелкими буквами и в нескольких строках, зная, что это было со стороны Политиса бестактностью, что это обмолвка одного из самых умных людей. Пусть это обмолвка (т. е. Политис проговорился), но как она характерна и как ясно показывает, насколько сами буржуазные правительства серьезно относятся к тому делу, которое делают в Женеве!
В течение всех этих заседаний чувство приближающейся войны висело над комиссией. Даже недалекий Лоудон в своей первой речи сказал, что надо торопиться с разоружением, что если бы конференция не удалась, то это было бы величайшим бедствием, потому что общественное мнение неспокойно, и опасность войны очевидна.
Это настроение в резкой и яркой речи подчеркнул советский представитель, указавший, что за эти полтора года много воды утекло, ситуация сделалась иной и несравненно более грозной, чем раньше. Он приводил этому разного рода доказательства, между прочим, цитируя речи буржуазных государственных деятелей. И действительно, все время, до самого последнего заседания, нет–нет кто–нибудь и обмолвится: «Да, война не за горами, надо что–то делать». Говорилось это для того, чтобы все думали, будто всеобщее стремление такое: «Мы знаем, что опасность войны есть, и вот как стараемся, как хлопочем, как суетимся, чтобы предотвратить ее — сколько параграфов написали, сколько речей произнесли!»
Подходил последний день. Комиссия, закончив свою работу, решила подготовлять свой доклад Лиге наций, причем председатель заявил, что этот доклад будет данью грядущей конференции по разоружению и будет разослан всем тем государствам, которые не принимают участия в комиссии. Мы немедленно сделали заявление, что мы в этом докладе не участвуем, так как мы — не члены комиссии. Лоудон меня долго уговаривал: «Ведь это будет объективный доклад, мы включим все ваши требования; все, что вы говорили и делали, вы можете изложить сами и участвовать в общем докладе, вы с нами сотрудничали, сотрудничайте до конца». Я возразил, что это никак нельзя: «Вы будете делать доклад о вашей работе и будете говорить, что вы действительно работали и что–то такое положительное выработали, а мы с этим не согласны. Мы считаем, что вы не работали, а обманывали, не выработали ничего и это ничто хотите выдать за что–то. Поэтому мы должны сделать свой особый доклад».
Они против этого страшно сопротивлялись. Когда мы послали наш доклад в письменной форме, они его нам вернули и заявили, что не могут его принять. Мы воспользовались некоторыми моментами их правил и заявили, что мы сделаем последнюю декларацию, и, сделавши декларацию, потребовали категорически, чтобы она была приложена в качестве отдельного доклада к их собственному докладу и разослана по всем адресам.
Они сопротивлялись и сделали громадную ошибку.
Лорд Сесиль захотел использовать наш мнимый промах и заявил: «А, вы не хотите принимать участие в докладе? Так мы вычеркнем все то, что делала советская Делегация, все, что она предлагала». И вычеркнули до половины доклада, а потом ахнули, — что же получилось? Говорили, что доклад будет объективной фотографией, а вышла не фотография, а черт знает что, какой–то флюс. (Смех.) Мы этим воспользовались, и когда пришло время, сказали: «Если не хотите излагать в вашем докладе то, что мы делали, то мы требуем, чтобы вы написали: «Ввиду того, что советская делегация не участвовала в докладе, и в виду того, что мы вычеркнули в нем все, что она делала, доклад оказался совершенно однобоким и непохожим на истину», и с таким примечанием послали его в Лигу наций и отдельным правительствам.
Сам докладчик, представитель Испании, Коблан, человек не глупый, увидел, что они попались. Он начал говорить так: «Мы сами виноваты и теперь являемся жертвой; мы наделали ошибок и нам не остается ничего другого, как послать эту декларацию отдельно, приложив ее к докладу, чтобы положение смягчить». И прибавил: «Пусть и все остальные страны, если они пожелают, сделают такие же декларации». (Смех.)
В числе этих «деклараций» была последняя речь лорда Сесиля, очень знаменательная и курьезная. Сейчас же после того, как я прочел нашу декларацию и сделал из нее надлежащий вывод, он встал и, обратившись к советской делегации, заявил: «Вы подвергли комиссию ужасающей, уничтожающей критике, но мы заявляем, что вы на 50% правы». («На 50% правы» — вот так признание!) Он старался выуживать малейшие, самые ничтожные параграфы, по которым что–то сделано, и говорил, что если это очень мало, то на первый раз так и должно быть и что общественное мнение должно быть этим удовлетворено. Речь его была жалкая.
После этого доклада последовало категорическое заявление графа Бернсторфа, который сказал, что Германия конвенцией не удовлетворена и не подпишет ее.
Поскольку Америка, как я уже сказал, тоже дала «работе» комиссии чрезвычайно холодную оценку, этот последний час сессии был гораздо больше похож на похороны, чем на рождение нового проекта.
После этого они, покончив с докладом, перешли к пышным фразам, взаимным похвалам. Говорили неудачливому председателю, что он умнейший дипломат, лорду Сесилю, — что он апостол мира, приветствовали друг друга, причем даже этой среде — самим делегатам, буржуазным журналистам, экспертам — все это так надоело, что «торжество» проходило под жидкие хлопки, и только когда выразили благодарность техническому секретарю, очень милой девушке, которая была любезна со всеми, вовремя давала разные справки, документы, раздались громкие аплодисменты.
Последним нашим словом: было заявление, что на конференцию мы все–таки явимся: «Мы знаем, что на конференции вы будете делать то же самое, что и в Подготовительной комиссии, но и мы приедем делать то же самое, что делали до сих пор».
Так кончилась сессия этой Подготовительной комиссии по разоружению. Оценка ее вам известна из печати.
Конечно, военно–политическая ситуация нисколько не изменяется. Вооружение идет вперед. Может разразиться война между той или другой конфигурацией у них; может быть, им удастся подготовить интервенцию против нас, хотя они ее боятся, не зная, можно ли рассчитывать на свои армии в войне с таким своеобразным противником, как мы. Могут назреть революционные события в любой стране — скорее всего в Германии. Может быть, до конференции, которая назначена на февраль 1932 г., произойдут какие–нибудь решающие события. А если нет — то конференция соберется, чтобы продолжать обман и оттягивать время. Но так как там будут министры иностранных дел всех стран, крупнейшие дипломаты, а не второстепенные лица, собравшиеся в Подготовительной комиссии, то, конечно, все это будет повторяться в более крупных размерах, мировая кафедра будет поднята еще выше.
С нашей стороны было бы большой ошибкой, если бы мы сказали: «Служите там вашу обедню, обманывайте дурачков, как хотите, а мы в этой комедии участия не примем».
Нет, мы будем принимать участие!
Мы будем принимать участие, но в качестве разрушителей обмана, внутренних разоблачителей, в качестве Действительных защитников мира от империалистической буржуазии и предательской социал–демократии.
(Продолжительные аплодисменты.)
