В течение последних годов во Франции, не только в ее господствующих классах, но и в народных массах, за исключением большей части пролетариата, вновь стал нарастать дух милитаризма. Нельзя полагать, чтобы основной причиной для этого возвращения ослабнувшего было шовинизма послужило увеличение немецкой опасности. Строго говоря, опасность эта остается всегда равной себе, и история с Агадиром при всей ее сложности и невыясненности скорее должна была показать, что германские угрозы в значительной степени потеряли в своем весе.
Гораздо больше значения имеет здесь факт постепенного завоевания огромной колониальной империи в Африке: Мадагаскар, Конго, Судан, насчитывающие в своих колоссальных территориях десятки миллионов жителей и много весьма плодородных местностей, как–то нечувствительно присоединились к прежним завидным владениям Франции на черном материке и внезапно с криком и шумом, расславленные заинтересованной кликой, предстали перед большой публикой Франции, кружа ей головы цифрами и величая метрополию как могущественнейшую после Англии колониальную державу.
Никто не может отрицать завоевательных успехов французов. С чисто политической точки зрения даже и крупная взятка, уплаченная ими за право свежевать еще далеко незамиренное Марокко, считаясь притом и с аппетитным куском, выторгованным английским «другом» для Испании, не является неудачей, ибо Марокко, несомненно, одно из ценнейших приобретений среди оставшихся еще для европейской жадности кусков. Если сравнить его с Триполи и, с другой стороны, взвесить затраты сил, которых будут стоить обе колонии французам и итальянцам, то, конечно, придешь к выводу, что авантюра марокканская во всяком случае разумнее и завлекательнее авантюры триполитанской.
Сравнительно легкий успех и грандиозная перспектива колоссальной черной Франции, которая не только послужит базисом благосостояния метрополии, но и сотнями тысяч самоотверженно храбрых грудей своих обитателей отразит тевтонский штык, — все это было водой на искусно построенную мельницу той финансовой и политической группы, которая имеет Этьена своим центральным дельцом и располагает почти всей большой прессой, фальсифицирующей общественное мнение.
Успехи пьянят больше, чем опасность. Вот почему многократно раскрывавшийся упадок военных сил Франции встречал относительное равнодушие широкой публики, между тем как неоспоримое превосходство, приобретенное Францией в области военной авиации, вызывает бурю восторга.
Официальным организатором новой волны шовинизма явился бывший социалист Мильеран. Я не ставлю себе здесь целью описывать все безобразные проявления колониально–шовинистического духа, охватившего страну. Я хочу заглянуть немножко глубже в психологию тех «избранных», которых не заподозришь ни в продажности, ни в тупом легковерии, которые лично ничего от колониальной славы не получат и которые тем не менее за совесть потчуют ядом империализма своих земляков.
Можно было бы перечислить множество таких загадочных фактов. Но, упомянув об одном, особенно ярком, я перейду к более подробному анализу другого. В журнале «Les hommes du jour», очень передовом и состоящем в некотором родстве с решительно антимилитаристской «Guerre sociale», появилась статья за подписью блестящего и разносторонне образованного Эли Фора, в которой метались самые ницшеанские громы против малокровных пацифистов, не понимающих поэзии силы и высокого цивилизаторского долга белой расы. Слабые, некультурные, неспособные к труду не смеют беременить собой землю и мешать высоко культурным нациям широко пользоваться всеми естественными богатствами земного шара. Стоит ли считаться с отдельными преступлениями и отдельными жертвами, когда дело идет об одной из величайших революций, о переходе поверхности земли в руки способнейших, что будет иметь весьма благодетельные результаты?
Фор стоит на левом фланге в социалистическом мире Франции, а правый фланг с восхищением прислушивается к голосам своих немецких единомышленников, вроде Бернштейна и Гильдебранда, которые ведут самую бешеную атаку против тех же «предрассудков», возбудивших эстетическое презрение Фора.
Надо припомнить, что клонящийся в ту же сторону пересмотр колониальной программы Интернационала был отклонен лишь благодаря поддержке мелких стран: иначе ортодоксальный взгляд на этот вопрос был бы покинут Интернационалом. Подавляющее большинство германских, английских и французских делегатов на штутгартском конгрессе было всей душою с голландцем, взявшим на себя задачу уговорить конгресс стать на «реалистическую» точку зрения.
Так обстоит дело в социалистическом мире. Надо ли удивляться, что некоторые благородные и передовые мыслители так называемой «внеклассовой» интеллигенции, т. е. по существу высших слоев мелкой буржуазии, еще больше увлеклись теми же перспективами?
Во Франции на первом месте в этом отношении стоит Поль Адан, старающийся не без успеха в последнее время играть здесь роль Киплинга и в свою очередь соблазнившего на ту же стезю итальянского Аннунцио.
Я уже ставил в моих фельетонах по поводу прекрасного во многих отношениях романа этого автора «Неведомый град» вопрос о том, как может Поль Адан закрывать глаза на все ужасы войны вообще и колониальной в частности, на всю очевидную для всякого биржевую подкладку ее и с таким вдохновением поэтизировать подвиги, которые опустошают злосчастные страны, подлежащие «цивилизаторской» обработке.
С тех пор новые факты усугубили загадочность его позиции. Как раз по поводу последнего франко–немецкого столкновения он написал в журнал «La Vie» весьма красноречивое письмо, где именами Саворьяна де Брацца и других героев завоевания Конго умолял не уступать «национальной территории», не отказываться от великой миссии среднеморских народов вносить цивилизацию в Африку и не отдавать население доброй части Конго под каблук немцам. А между тем одновременно с этим прогрессивные газеты всего мира помещали статьи, разоблачавшие такой ужас цивилизаторской деятельности капиталистических компаний, державших Французское Конго на откупе, что кровь леденела в жилах. Лишь в слегка уменьшенном масштабе там повторялись все те вопиющие жестокости, какие подобные же компании производят в Перу. Папа, поднявший свой голос против последних, странным образом оказался глух к каучуковому делу, как оно ведется бельгийцами и французами, претворяющими в драгоценную резину малоценную плоть и кровь чернокожих. Но мало того. Официальные расследования констатировали, что те же компании вели хозяйство настолько хищнически, что подсекали в корне самое благосостояние страны и быстро превращали в пустыню край, до них более или менее населенный и обещавший при правильном хозяйстве быть постоянным золотым источником. Впрочем, что ходить так далеко: стоит просмотреть знаменитую уже теперь книгу Винье д'Октона «Порт бурнусов», чтобы убедиться, какая вакханалия бессовестного хищничества происходила в близком Тунисе. А Поль Адан поет хвалы Франции, носительнице света на черном материке! Как это возможно?
Некоторый свет проливает в данном случае теоретическая книга Поль Адана, озаглавленная «Империализм и мораль народов». Мне кажется, что та своеобразная мешанина благородства, проницательности, образованности, наивности и полусознательного лукавства, которой полна эта книга, является типичной для умонастроения добрых двух третей подлинной французской интеллигенции.
Симпатичен ли Полю Адану империализм? Стоит ли он за войну наподобие разных новейших софистов, видящих в ней стимул энергии? — Отнюдь нет! Поль Адан — пацифист! Он ненавидит кровопролитие! Он считает варварством бойню людей! Он проводит и приветствует Европейские Соединенные Штаты-!
Но все это поставлено в такие рамки, что легко И свободно превращается в противоположное. Капитал империализма для Франции приобретается с соблюдением миротворческой невинности.
Беллетристу позволяется многое, но ведь Адан в данном случае выступает как теоретик, как публицист, как прямой руководитель общественного мнения. По–видимому, он сам не замечает тех вопиющих противоречий, в какие попадает. Что, например, является, по его мнению, причиной господствующего повсюду милитаризма? Автор много размышляет об этом. Но выводы его противоречивы. С одной стороны, империализм имеет, по его мнению, фатальные исторические причины, против которых человеческая воля абсолютно бессильна. Экономическое развитие Германии и Японии стихийно вынуждает эти страны быть агрессивными и, естественно, обостряет инстинкт самообороны угрожаемых ими Англии и Америки. Вот одна причина. Но есть и другая. Внезапно Адан становится на иную точку зрения и объявляет, что для промышленности и торговли, а следовательно и для правильно понятых интересов народов, мир при всех условиях бесконечно благоприятнее войны. Империализм оказывается тут делом кучки финансистов, захвативших в большинстве стран фактическую власть в свои руки и ведущих политику в духе самого узкого группового эгоизма. Нет никакого сомнения, что первое объяснение, носящее как бы историко–философский характер, резко противоречит второму, где грядущая война представляется не фатальной, а вполне устранимой.
Но Адан и на этом не останавливается. У него есть и третья причина. Он убежден, что англо–бурская война могла быть избегнута. Он отнюдь не стоит на стороне антикультурных буров, скорее считая правыми представителей английского капитала, вносивших жизнь и прогресс в жизнь затхлых республик. Самое столкновение землевладения и капитала, буров и англичан, при данных условиях кажется ему неизбежным, но решить его должен бы был гаагский трибунал. Раз горсть финансистов и их орудие — Чемберлен, с одной стороны, полурабовладельческие помещики с Крюгером во главе — с другой, не захотели прийти к соглашению, Европа должна была бы принудить их, чем устранено было бы то страшное разорение, к которому привела война обе стороны. И тут вдруг Поль Адан рекомендует задним числом Франции, России и Германии войну. Они должны были, видите ли, принудить Англию к миру силой оружия. Эта война была бы ужасна, но она убила бы войны в принципе, она основала бы Соединенные Штаты Европы.
Картина идеальной войны, начертанная по вышеуказанному поводу Аданом, и служит тем винтом, на котором он поворачивает всю свою позицию. Вообще война — это ужас. Но Франция, святая страна, носительница спасительной традиции, и ее долг перед человечеством не только сохранять себя, но и распространять сферу своего влияния. Ей надо быть вооруженной до зубов, пока извне грозит опасность. Кроме того, ее обязанность просветить Африку, для чего Адан рекомендует елико возможно расширить там свои колонии и обменять азиатские и другие владения Франции на куски Африки, принадлежащие Англии, Германии и т. д. Так внезапно рядом с коммерческим империализмом немцев и японцев вырастает «законный», по Адану, сентиментальный империализм французов. Сильная Франция — гарантия мира. Колониальный разбой, когда его ведут французы, — продолжение великой традиции эллинов и римлян.
Этого мало. И грядущие Соединенные Штаты Европы будут милитаристичны, ибо и им придется защищать заветы белой расы не только от желтой опасности, но и от фантастически конструируемой автором опасности черной. Итак, после всех хороших слов куда ни посмотри — повсюду «законные» пушки, штыки и знамена.
Остановлюсь еше на некоторых характерных отдельных мыслях автора, дополняющих картину состояния его души.
«Европа узаконит военные акты, необходимые для защиты любознательных исследователей и купцов, озабоченных отыскиванием источников богатства тем, что выросшие прибыли превратятся в заработок новых тысяч рабочих, что приблизит время социальной справедливости». Жадность единиц увеличивает благосостояние масс. Где–нибудь на берегах Меконга солдаты мстят за убийство туземцами миссионера, а завтра какая–нибудь провинциальная семья превратится в сознательных рабочих и принесет свою помощь в борьбе пролетариата за справедливость. Вы видите, как тяжко заблуждаются те, кто отказывает в колониальных кредитах! Разве это не красноречиво!
С каким–то отчаянием взывает он к французам быть более энергичными: «Нам недостает религии, единственно истинной с этих пор, — религии действия. Бойтесь англичан и американцев. Саксонская раса завоюет мир, потому что она больше всех строит железные дороги».
Адану хочется, чтобы французы заняли по возможности первое место среди белых народов, потому что все будущее рисуется ему аристократическим.
«Наиболее вероятным будущим, — говорит он, — является такой порядок, при котором земной шар станет единой родиной, управляемой белыми, трудовым базисом которой будут наиболее приспособленные к физической работе желтые, могущие также взять в свои руки техническое заведование, в то время как наиболее грубые формы труда, особенно земледелие, достанутся на долю чернокожих».
Среди других фантазий Адана отметим еще план, за который он уже много лет упорно борется: отсылать воинственных апашей вместо каторги на колониальную войну. Побуждения и тут самые благородные, и гуманные.
Читатель видит, в чем тут дело. Стихийный патриотизм, гордость некоторым «мы», к которому принадлежит француз, сталкивается внезапно с фактом колоссальных экономических и военных успехов соседей. От всей души хотелось бы глянуть с презрением утонченного типа на купцов, купающихся в крови и вылавливающих там добычу. Но нет! Чувствуется, что гордость такая может быть жестоко наказана. И вот приходится создавать что–то вроде доктрины, в которой миролюбие и культурные заветы переплетались бы с призывами к той же империалистской энергии, освящаемой якобы некоторой высшей идеей. И самая проклятая необходимость положения заставляет смотреть сквозь пальцы на пробелы и нелепости этой доктрины.
А тут зубастый финансист, о жестоком эгоизме которого распространяется на первых страницах Адан, смеется и потирает руки, видя, как таскает дрова в его печку человек, говорящий с уважением о приближающейся эре справедливости.
