Довольно долго тянулись в Женеве различные прелиминарии. Они были лишены сколько–нибудь серьезного значения. К прелиминариям приходится отнести также и то специальное, так сказать, ручное общественное мнение, которое было допущено на конференцию для выражения своих чувств.
* Ханаан — древнеегипетское название Финикии. —Прим. ред.
Большая часть этих пацифистов и пацифисток не представляла собою ничего, кроме обычной патоки, противной на вкус и на запах и давно уже приевшейся даже самым неприхотливым современникам.
Однако среди выразителей ручного пацифизма выступили и две крупные личности, из которых один должен был олицетворить собою максимум деловитости, соединенной с богобоязненным и добропорядочным идеализмом, а другой — сыграть роль титанической фигуры, поднявшейся из низов и принесшей с собою небольшую дозу океанического шума из мира масс.
Первую роль играл известный английский артист лорд Сесиль.
Как всегда, он стоял на кафедре в несколько беспомощной позе очень большой неуклюжей птицы и, свесив голову на одно плечо, со спокойной уверенностью, граничащей, по мнению его поклонников, прямо–таки со святостью, вырисовывал те пожелания, которые выдвигает «общество Лиги наций», насчитывающее полтора миллиона людей, и каких людей — самых респектабельных и фешенебельных.
Те, кто слышал позднее речь английского министра иностранных дел Саймона, поняли, что выступление Сесиля, вызвавшее взрыв аплодисментов, было пущено, как своего рода голубой фон, на котором потом уже смелой адвокатской рукой (я бы сказал, языком, но мой образ не был бы тогда выдержан) сэр Джон набросал профиль программы Англии. Тут уж всякому должно было стать ясным, что английское правительство, так сказать, недалеко ушло от своего передового общественного мнения, а, стало быть, оно явно популярное и достаточно демократическое правительство.
Другое дело не менее известный артист бельгийской и международных сцен, фокусник и баритон г–н Эмиль Вандервельде.
Когда он стоял на кафедре и пускал фейерверки, тянул красные ленты из ноздрей и вынимал попугая из маленького кошелька, всякий понимал, что перед ним настоящий великий фокусник. Действительно, сколько у этого человека всяких мелодий, всяких форте и пьяно, всяких захватывающих жестов! Сколько в нем прежде всего того, что делает его обаяние абсолютно непобедимым, именно беззастенчивой, многоопытной и совершенно уверенной в себе фальши!
Этот человек, от которого за версту разит заматерелым обманом, которого надо бы развозить по миру и показывать как редкий тип шарлатана большого стиля, представлял на конференции, по его словам, да и по мандатам, если хотите, 28 миллионов политически и профессионально–организованных пролетариев! Это было бы совсем ужасно, если бы не твердая надежда, что этот скандал не продлится долго. Так, например, женевские социалисты (не коммунисты!) на предложение старичины Эмиля устроить у них тот же сеанс престидижитаторства ответили самым решительным отказом: «Будет–де, старик, мы не дети».
Прелиминарии подлинной дискуссии получили свой настоящий вес только оттого, что к ним приходится отнести предложение французской делегации, сделанное господином Тардье в довольно необычной форме.
Английский министр иностранных дел настоял на том, чтобы говорить первым, а Тардье хотелось как можно эффектнее хватить по голове конференцию заранее заготовленной дубинкой.
Дубинку заготовляли чрезвычайно секретно. Французы ходили потом, выпятив грудь, и говорили направо и налево: «Каково! Сколько министров, советников и генералов разрабатывали уж несколько недель наше предложение — и никто не проболтался! Ай да мы!»
В этом смысле действительно показана была высокая школа. Тардье роздал свое предложение, так сказать, внезапно: «Нюхайте и чихайте, господа».
Многие полагали, что вообще французское предложение есть необыкновенно ловкий маневр. В самом деле, войдите немножко в положение Франции.
Формула Франции на самом деле такова: «Я — государство очень сытое. Есть государства очень голодные. Голодные государства хотели бы поживиться за мой счет, т. е. отобрать у меня кое–что из моей добычи, у них же своевременно награбленной. Я этого допустить не могу. Я, Франция, только в таком случае могла бы сколько–нибудь уменьшить свою гигантскую, подавляющую вооруженную силу, если бы мне гарантировали абсолютную безопасность моего капиталистического пищеварения на веки веков».
Но говорить открыто так нельзя. Неприлично. Говорить надо что–то другое. Поэтому Поль Бонкур, который замечательно точно знает, где зимуют раки, где зарыта и чем пахнет собака, сумел придумать соответственную формулу: «Да, разоружение, но при условии безопасности».
Ах, вы спрашиваете, в чем же заключается безопасность, как добиться безопасности? — Извольте: мы, французы, вам скажем.
— Прежде всего, давайте объявим гражданский флот интернациональным.
— Постойте, постойте, — говорит испуганный собеседник, — какое же отношение имеет это к безопасности?
И ему разъясняют: у немцев очень большой гражданский авиафлот, а большие гражданские аэропланы легко превратить в бомбовозы. Есть такие немцы, которым снится, как их гражданский флот вдруг превратился в стаи голубей и стаю орлов, полетел к Парижу и посыпал Париж известным количеством очень сильно действующих веществ. Так вот, чтоб немцам больше такие силы не снились (и чтобы французам тоже спалось спокойнее), давайте омеждународим гражданский воздушный флот.
Этого, однако, мало! Мы, французы, согласны многое омеждународить. Всю крупную военную авиацию, дальнобойную артиллерию, одним словом, все явно наступательное — особенно разрушительное оружие. Не уничтожить, как требуют легкомысленные люди. Зачем же уничтожать такие хорошие вещи, продукты гениальной человеческой мысли? Нет, их просто надо объявить международными, они будут принадлежать Лиге наций. Они будут летать, плавать и разрушать только по приказу генерального штаба Лиги наций и под командованием международных офицеров. Но против кого будут употребляться эти орудия высокого напряжения, воспрещенные для национального употребления? — спрашивает непрерывно чихающий от удивления собеседник.
— Для международных преступников, поясняют французы, для тех, кто начнет несправедливую войну. Надо еще прибавить Лиге наций известное количество сухопутных войск, мы охотно дадим несколько десятков тысяч человек. Другие тоже. И вот вам мощная международная полиция. Вот вам стражи безопасности.
— Другими словами, — резюмирует собеседник, — вы хотите, кроме французской армии, иметь в вашем распоряжении еще международную армию, которой, так сказать, все позволено. Преступниками вы будете объявлять тех, кто вам, Франции, не нравится, кто так или иначе возмутится против клетки, в которую вы собираетесь посадить мир?
Французы торжествующе хихикают, им даже приятно, что их «поняли», но для виду возражают: «Позвольте, ведь там же будем не мы одни!»
Американский сенатор Бора, когда ему показали это предложение, пожал плечами и сказал: «Французы хотят надеть на Европу смирительную рубашку».
Надо сказать, что не только немцы и итальянцы, но даже англичане сразу довольно определенно заговорили о том (в газетах по крайней мере), что это наглый блеф.
Позднее оказалось, что трюк г–на Тардье мало чем помог Франции. Он не вывел ее из ее относительной изолированности, он не создал дымовой завесы для ее маневров. Он не оказал никакого сопротивления твердому удару Литвинова, направленному прямо в грудь этому фантому — французскому миролюбию. Но на первый взгляд многим показалось, что хоть это и мошенничество, но мошенничество очень ловкое.
Только сейчас люди, вроде Пертинакса, с небрежностью ярмарочного факира заявляют: «В ефтом случаи фокус не удалей».
Таковы были прелиминарии. А потом… потом «грянул бой», если так можно выразиться о том изящном бело–перчаточном менуэте, в форме которого происходит лютая борьба одних буржуазных клик против других.
Об этом в следующем письме.
