Такими словами озаглавил «Берлинер Тагеблатт» свою статью, посвященную описанию событий, происшедших в среду, 30 ноября.
От советской делегации заранее ожидали исполнения главной роли во время заседания.
Она приехала позже других и была встречена у крыльца здания Лиги наций значительным нарядом полиции в форме и без оной. А внутри, над лестницей, по которой ей пришлось подниматься в зал, стояла густая толпа журналистов, наблюдавших делегатов, словно каких–то невиданных людей неслыханной породы.
«Общественный глаз», представленный многочисленными фотографами и кинематографами, также обратился в особенности на советскую группу.
Оглядываясь вокруг в своем стеклянном зале так называемого «садового» павильона, можно было видеть целый ряд интересных голов.
Вот председатель Лоудон, голландский посланник в Париже, красивый пожилой человек с лицом англосаксонского типа, опирающийся с некоторым нетерпением на свой председательский деревянный молоток.
Вот рядом с ним характерная голова и худое лицо секретаря Мадарьяги ни дать ни взять похожего на аскетических монахов испанского художника Зурбарана. Вот лицо совершенно иного порядка: улыбающееся «костромское» лицо Альберта Тома. Другой француз, другой социалист приблизительно того же колорита и калибра — Поль Бонкур, первый тенор Лиги наций, сидит за столом с лицом актера под синеватыми вьющимися густыми сединами.
Вот маленький и невзрачный Бенеш, а вот представительный Политис — хороший юрист, грек, донесший до Лиги наций утонченное плутовство афинских софистов.
Вот одна из оригинальнейших фигур совещания: довольно грузный старик, всем обликом своим, маленьким носом между двумя толстыми щеками, очками, съезжающими на самый конец этого носа, широкими воротничками и всей повадкой живо напоминающий Джентльменов диккенсовской эпохи. Это лютый враг Советской России господин Мак–Нейль, ныне лорд Кешендун, руководитель английской делегаций.
С отменной любезностью проводит председатель все прелиминарии и соглашается с графом Бернсторфом относительно необходимости предоставить желающим полную свободу высказаться по поводу уже проделанной работы. Попытка его поставить избрание Комитета безопасности на первое место в порядке дня отводится т. Литвиновым, и представитель СССР получает Возможность высказать свою точку зрения.
Речь т. Литвинова выслушивается с гробовым молчанием. «Берлинер Тагеблатт» утверждает, что лорд Кешендун едва воздерживался, чтобы не зажать уши перед столь богомерзкой формой пацифизма. Было ли такое желание у лорда, я не знаю, но слушал он внимательно, глядя на Литвинова поверх очков и несколько приоткрыв рот.
Немецкая газета «Тагес Цейтунг», говорит, что впечатление от речи было очень велико, хотя кое–кто старался скрыть его за «якобы ироническими» улыбками.
Мои впечатления совершенно совпадают с этим суждением. Сначала, несмотря на то, что со стороны советской делегации ожидалась какая–нибудь демонстрация, публика была ошарашена резкостью постановки вопроса, и потом только нашли тот наиболее удобный исход из положения, который мы в свою очередь могли предвидеть, а именно судить об этой речи, как о предложении «до наивности простом» или, может быть, скрывающем под этой наивностью какой–то «тайный замысел».
Во всяком случае председатель Лоудон сказал: «Господа, вы выслушали интересное предложение г. Литвинова и так как уже час, а вопрос достаточно серьезен, то я предлагаю отложить его обсуждение до 4–х часов».
После обеденного перерыва заседание возобновилось.
Для всякого было ясно, что «руководители» комиссии посоветовались между собой относительно образа действия по отношению к нашим предложениям.
Позднее некоторые газеты сообщали, что Англия через посредство лорда Кешендуна прямо настаивала на необходимости «замолчать» «наши предложения», т. е. сделать вид, что они по примитивности своей и полной несогласуемости со всем ходом предыдущей работы не заслуживают быть принятыми во внимание.
Нужно сказать, что перед перерывом представитель Франции Поль Бонкур заявлял некоторым членам нашей делегации, что он–де не будет выступать по поводу советского предложения, так как оно представляет собою возвращение к уже решенным принципиальным вопросам, он же — Поль Бонкур — стоит на чисто реалистической точке зрения и интересуется лишь дальнейшими шагами в направлении реализации Комитета безопасности и развития его работ.
Но перед самым послеобеденным заседанием Поль Бонкур сделал противоположное заявление, а именно, что он считает необходимым выступать с речью, объясняющей, почему комиссия не может пойти по пути, рекомендуемому Москвой.
Из этого можно сделать заключение, что на совещании «сильных» был некоторый спор, что совет лорда был отвергнут и что решено было поручить Полю Бонкуру мотивировать фактический отказ от рассмотрения нашего предложения.
Когда председатель предложил высказаться, последовало довольно долгое молчание. Поль Бонкур взял слово и сразу заявил, что делает это неохотно, но что считает себя вынужденным дать некоторые объяснения советской делегации прежде всего из вежливости.
Речь Поля Бонкура, быть может, уже известна читателям «Правды». Тем не менее я считаю необходимым резюмировать ее в самых общих чертах. Она состояла из довольно различных элементов. В самом факте ее произнесения заключался уже элемент известного желания смягчить более или менее резкий удар между советской делегацией и буржуазной частью комиссии.
Этот смысл речи Бонкура подтверждался еще многочисленными заявлениями о той «радости», которую доставляет ему участие Советской России в деле разоружения, от его уверенности, что во всяком случае это участие будет являться «стимулирующим средством», о том, что, находя критику т. Литвинова «слишком беспощадной», он тем не менее приветствует всякую критику, как толкающую вперед и т. д.
Я думаю, что эти элементы в речи Поля Бонкура — и дальнейшее еще более убедило меня в правильности моей гипотезы — имели довольно реальное основание, отнюдь не совпадавшее с простым желанием «быть вежливым».
Дело в том, что в комиссии, несомненно, существует два подводных, но для всех ясных течения: английское и французское.
Англичане со всей определенностью заявили, что считают себя разоружившимися уже настолько, насколько это возможно. Они отказываются от всякого дальнейшего ослабления своих вооруженных сил, но находят чрезвычайно целесообразным дальнейшее разоружение многих стран континента и в первую очередь Франции. Это–то и заставило Францию вступить на новый путь системы безопасности, т. е. взаимных связей, гарантирующих ненападение, арбитраж и т. п. в целях создания против Англии своего рода континентальной системы взаимостраховки.
Эту точку зрения, по–видимому, разделяет и Бриан, так как все поведение его свидетельствует о желании сохранить самые добрые отношения с различными странами континента, завязать новые (Локарно), заручиться известными обещаниями даже со стороны Советского Союза, рассматривая все это как гарантию устойчивого положения Франции по отношению к главному сопернику — Англии.
Конечно, не вся французская политика диктуется этой системой воззрений. Так, утверждают, что Пуанкаре гораздо более склоняется к мысли о том, что главный враг — это Германия с ее тайной мечтой о реванше и что поэтому более важно сохранить, хотя бы на началах второй скрипки, тесную дружбу с Англией и содействовать в то же время созданию возможно большей франкофильской силы в тылу Германии, т. е. чего–нибудь вроде увеличенного и усиленного польско–румынского блока.
Но как бы не обстояло дело с французской политикой в целом и с внутренними разногласиями в кабинете, Поль Бонкур является, на мой взгляд, очевидным сторонником этой «континентальной системы» Бриана. Это–то и заставляет его несколько «ухаживать» за советской делегацией и настаивать на том, что появление ее в Женеве открывает весьма важные перспективы в смысле замирения между народами и гарантии мира.
Но если таким образом объясняются дружелюбные ноты в первой речи Поля Бонкура, то, конечно, рядом с этим в ней имелись и ноты весьма резкой по существу, хотя и смягченно выраженной критики.
Поль Бонкур усердно повторял, что план, предложенный т. Литвиновым, до крайности «прост» и фантастичен. Он указывал на то, что подобное разоружение не только практически нельзя будет провести, но что оно не сможет дать сколько–нибудь серьезных результатов, так как–де и после разоружения великие державы останутся сильными, а малые — слабыми, и таким образом, ничто не изменится и т. д.
Самое же худшее в выступлении Поля Бонкур а было то, что он фактически не сделал никакого предложения, а самодовольно уселся на свой стул, как бы считая, что он вполне достаточно мотивировал простой переход к очередным делам и «отвел» советское предложение.
Если значительная часть буржуазной прессы приветствовала эту речь Поля Бонкура как весьма победоносную, то не оказалось и недостатка в ехидных замечаниях. Так, «Фигаро» ухмыляясь заявила, что–де забавно было видеть, как «социалист–революционер» Поль Бонкур защищал существование постоянной армии от большевиков. Некоторые другие журналы вменяли в вину Бонкуру его слишком любезный тон по отношению к Советскому Союзу. Одна газета, правда бельгийская, заявила даже, что Поль Бонкур страдает «нарциссизмом»* и не захотел упустить случая восхититься собственным своим красноречием.
* Страдать «нарциссизмом» — быть самовлюбленным; в данном случае — восхищаться собственным красноречием. —Прим. ред.
Если Франция (бонкуровская Франция) заинтересована в привлечении Советской России к континентальному блоку, то, с другой стороны, она прежде всего сопротивляется действительному разоружению, поскольку таковое коснулось бы ее. Отсюда и стремление Поля Бонкура как можно скорее спрятаться от угрозы подлинного разоружения и завлечь всех на обходную дорогу Комитета безопасности.
Немедленно после Бонкура слово взял верткий Бенеш, человек, имеющий в запасе необыкновенное количество пустых форм, специалист по сведению на нет всякой реальной работы под приличными декорациями юридических соображений, формальных моментов и т. п. пустяков. Бенеш старался доказать, что предложения о всеобщем разоружении были якобы уже обсуждаемы в Лиге наций и отвергнуты из–за их непрактичности.
Граф Бернсторф выступил тогда с предложением, довольно ловким с точки зрения общей линии Германии в Подготовительной комиссии и Лиге наций вообще.
Основная игра Германии здесь заключается в том, чтобы на основании данного Германии обещания постепенного всеобщего разоружения как ответа на ее собственное разоружение заставить, пользуясь для этого давлением жаждущего мира общественного мнения своих соседей, сделать какие–либо реальные шаги в направлении разоружения.
Бернсторф, как он сам потом сказал, имел прямое указание своего правительства всемерно ускорять реальную работу по разоружению. Вот почему, воспользовавшись советским предложением, граф Бернсторф определенно предложил на следующей же сессии приступить ко второму чтению конвенции. Граф Бернсторф прекрасно знает, что конвенция эта представляет собой сплошную путаницу, недоработанную и полную разногласий. Но поскольку конвенция прошла первое чтение, формально нельзя отказать во втором, не губя окончательно престижа Лиги наций. И вот Бернсторф предложил на этой сессии рассмотреть параллельно с конвенцией и советское предложение.
Хитрецы, сидящие в президиуме, Лоудон, ошую его Бенеш, а одесную* Политис, сообразили, что отказать в этом как будто нельзя. Поэтому Политис сейчас же взял слово для истолкования предложения Германии в том смысле, что за т. Литвиновым «остается право возобновить» на следующей сессии свое предложение.
* Ошую (старослав.) — по левую руку. Одесную (старослав.) — по правую руку. —Прим. ред.
Тов. Луначарский от имени делегации заявил, что в общем она может присоединиться к предложению графа Бернсторфа.
Так как председатель проявил явное намерение истолковать это предложение в духе Политиса, то т. Литвинов настойчиво подчеркнул, что ни о каком возобновлении предложения не может быть речи, что оно остается перед комиссией и является попросту отложенным до новой сессии.
После этого комиссия пришла к выбору Комитета безопасности. Америка прочла длинную декларацию, где заявляла, что далека от европейских проблем и потому не желает входить в комитет.
Мы, как уже известно читателям «Правды», по совершенно другим мотивам, именно из опасения, что комитет будет только предлогом к проволочкам, также отказались войти в него, выразив, однако, желание присутствовать в нем через посредство наблюдателя.
Это наше желание было немедленно принято комиссией, а председатель даже просил Соединенные Штаты последовать в этом отношении нашему примеру. На этом собрание закончилось.
Пресса по–разному отнеслась к нашему выступлению.
В коммунистической прессе мы, конечно, встретили полную поддержку. Германская пресса с разной степенью оговорок, в общем, как я уже отметил, характеризовала выступление советской делегации как факт весьма большого значения. Швейцарская и французская пресса отнеслись с явным, иногда бешеным озлоблением. Английская и американская постарались отделаться насмешками по поводу «утопизма».
Довольно многочисленны были указания на то, что–де выстрел делегации дал перелет и что советская делегация достигла бы гораздо больших результатов со своей собственной точки зрения, если бы вместо столь общего предложения, как немедленное всеобщее разоружение, внесла конкретный план первого этапа такого разоружения с необходимыми указаниями его практического осуществления. Такое реальное предложение поставило бы, по утверждению нескольких газет, комиссию в чрезвычайное затруднение, а делегацию в очень выгодное положение по отношению к общественному мнению и не дало бы возможности упрекнуть ее в политике абстрактной и чисто словесной.
Эти замечания теряют, однако, свою силу, если припомнить, что, делая свое предложение, единственное, истинно практическое, но весьма радикальное, делегация подчеркнула свою готовность участвовать в разработке каждой реальной меры, которая явилась бы подлинным шагом к разоружению.
Из всех статей, прочтенных мною по поводу этого заседания, самой глубокой явилась статья бывшего Французского министра Анри де Жувенеля, но о ней в следующий раз.
