Задачи обновленного цирка

Очень часто в кругах культурных коммунистов встречаем мы ту же неправильную оценку искусства, которой заражена и мещанская интеллигенция.

Если вы скажете, что нужно развить и распространить в народе художественный лубок, — то вам скажут: как, вы лубочное противопоставляете художественному? И человек, произносящий этот буржуазный трафарет, воображает, что говорит от высокого вкуса. Между тем как на самом деле так называемое «художество», то есть головные выдумки нашей цивилизации неравенства, очень мало в чем подняли уровень истинного художества, сказывавшегося в народном творчестве, а во многом его определенно уронили.

Если вы будете говорить о мелодраме, о театре–варьете, о цирке — вы рискуете наткнуться на презрительную гримасу. Ведь это искусство для Ванек! Это — то, чем буржуазия кормила малых сих. Это, так сказать, искусство третьего сорта, махорочное, маргариновое, даже развращающее народ. Нет, мелодраму надо заменить пьесами Чехова, варьете — операми Гуно и Чайковского, цирк — классической комедией и т. п.

Надо суметь радикальнейшим образом покончить с этой пошлой точкой зрения.

Я не хочу высказывать здесь парадоксов. Я не хочу доказывать, что мелодрама выше литературной драмы, что варьете выше оперы, что цирк выше театра. Хотя честно и откровенно сознаюсь, что имеются весьма веские аргументы в распоряжении того, кто пожелал бы эти парадоксы доказать.

Сегодня ограничусь только установлением одного общего принципа и перейду к специальным замечаниям относительно обновленного цирка.

Если промышленники зрелищ устраивают какого–либо рода приманки для толпы и побеждают в конкуренции так называемые порядочные театры и т. п., то мы никогда не должны относиться к этому с тем горделивым презрением, которое диктуется заносчивым представителям буржуазной культуры их отвращением к «хаму».

Коммунист, интересующийся вопросом культуры, должен априорно чувствовать, скорее, симпатию ко всему тому, что окрашивается буржуазными культуртрегерами словом «хамское».

Конечно, хищный антрепренер, отвратительнейший тип буржуа, приготовляя народу художественную пищу, отравляет ее, насколько может. Он потворствует самым низким и дурным страстям толпы. И тем не менее раз он ей потворствует, — он должен суметь как–то угадать ее исконные вкусы, а эти исконные вкусы толпы не только не могут быть насквозь дурны, но они, конечно, на большую половину выше, лучше и сильнее, чем вкусы культурных людей, головастиков, эклектиков и часто отравленных к тому же предрассудками, расчетами, пристрастиями и т. д.

Толпа, по замечанию Гете, любит яркое, сильное, выразительное, разнообразное. Переносит степени ужаса, которых не выдерживают расслабленные нервы интеллигента, и встречает громовым хохотом фарсы, посыпанные крупной солью, которой не чуждались Аристофаны и Шекспиры, но которая бьет в нос комильфотной публике литературных зал.

Я писал в одной недавней статье:¹ когда мы присмотримся к зрелищам, имеющим успех у толпы, пристальнее, мы увидим, что народные массы увлекаются ими не за белила и румяна, не за убогую роскошь наряда, в которую вырядил их антрепренер–сутенер, а за ту здоровую красоту и тот живой темперамент, который подо всем этим скрывается. Сорвите с мелодрамы, кафешантана, балагана, цирка все эти отвратительные прикрасы, и вы увидите, что по строению своего тела и силе своего духа они превзойдут холеных красавиц с томными глазами и расслабленными членами, которыми восхищаются в салонах.

Подите в цирк. В нынешний цирк — всегда грубоватый в силу вышеуказанного обстоятельства, а ныне впавший в порядочное убожество за разъездом лучших артистов, обнищанием средствами, отсутствием фуража и т. д. Вы увидите, что цирки и теперь переполнены. По воскресеньям они дают битковые сборы. Присмотритесь к публике: это наша публика. Это та публика, которую мы только еще начинаем зазывать в театр. На девять десятые красноармейцы, рабочие и их семьи.

На днях, когда я был в цирке Никитина, эта публика, узнав о моем присутствии в зале, устроила мне единодушную овацию. Это наша публика. И один тот факт, что она до страсти любит цирк, показывает, что мы не смеем быть к нему равнодушными и что те из нас, которые расходятся в этом отношении с нею, скорее не правы, чем она.

Мне лично авторитета толпы в деле симпатии к цирку не нужно, я всегда был проникнут такими симпатиями.

Возьмем главнейшие элементы цирка.

Первым и самым значительным является демонстрация физической силы и ловкости, физической красоты человеческого организма.

Только безнадежные упадочники могут относиться с христианским пренебрежением к телу. Мы — материалисты и язычники — знаем, что оно священно и прекрасно само по себе и неразрывно связано с так называемой духовной жизнью. Пролетариат, класс физического труда, благодаря машинному производству пропитывающийся все более наукой, несет с собою восстановление единственной приближавшейся к идеалу культуры — афинской и выполнение пророчества величайшего из утопистов Сен–Симона о гармонии тела и духа.

Физическое воспитание в самом широком смысле этого слова, гигиена тела, развертывание заложенных в нем возможностей, ритмика — все это играет в нашей школе или внешкольной программе, в нашей организации юных коммунистов, в нашем плане всеобщей военной подготовки колоссальную роль.

Отнюдь не требуется, чтобы средний человек был акробатом, жонглером или атлетом. Но никогда высокий средний уровень не достигается без значительного количества мастеров. Мастером же можно быть, только отдав значительную часть своей жизни специальному развитию какого–либо рода. Таких мастеров имеем мы в цирке. Совершенные пустяки, когда представители строгой гимнастики заявляют, будто бы зрелищный характер циркового искусства вредно отражается на его сути. Это вздор, потому что в стране величайшего физического развития — в Древней Греции — оно носило целиком зрелищный характер. Только тогда физическое развитие подходит к своему завершению, когда достигнута красота. Красота есть единственное мерило правильного физического развития. Когда вы видите в цирке гуттаперчевого мальчика или бегемотоподобного атлета — впечатление красоты абсолютно отсутствует. Вы стоите перед лицом извращения, насилия над человеческим телом, гипертрофии. Там же, где цирковой номер поражает вас грацией и легкостью, где изумительные вещи, кажущиеся чудом, проделываются с естественностью, далеко превосходящей естественность походки любого обывателя, там торжествует человеческий дух. Он торжествует там потому, что это воля духа, то есть нервной мозговой системы, подчинила себе мускулы, кости, потому что человек сделал из себя самого совершенную, живую статую, как скульптор делает прекрасную неподвижную статую из мрамора.

Добавочным элементом к культу физической красоты тела в его строении и движениях является культ смелости. Цирк есть школа смелости. Конечно, чудовищно приучать публику к азарту путем головоломного риска человеком своей жизнью, что так часто имеет место; все необходимые предосторожности должны приниматься. Но значило бы лишить цирк части его мужественного сердца, если бы отнять у него его превосходных представителей — специалистов отваги.

Никогда, надо надеяться, не будет времени, когда люди исключительной ловкости и отваги перестали бы пользоваться шумным успехом у той великой публики, какой является толпа, улица.

Вторым элементом цирка является тот род комического, который переходит в фарс, шарж, буффонаду.

О клоунах, о тех, кто получает пощечины, писалось многократно. В цирковом мире считается общепризнанным, что толпа гогочет больше всего над зрелищем человеческого унижения и что полдюжины звонких пощечин на каждый клоунский выход — есть необходимая приправа. Это величайший вздор, и сотни раз доказано, что мало–мальски хороший комик–клоун может совершенно отбросить от себя этот наивный и отвратительный трафарет.

Виталий Лазаренко

А в остальном нет ничего лучше клоунады. Даже так, как она есть, она представляет собою одну из вершин комического. Младший Коклен говорил мне: «У нас мало настоящих артистов; кто из нас владеет в совершенстве лицом, голосом, телом? Пять–шесть лучших клоунов в Париже! И я горжусь, что, будучи первым комиком Французской Комедии, мог бы быть не последним клоуном в Зимнем Цирке».

Клоунская школа, которую тщательно прошел Коклен–младший, даже в старости давала ему множество изумительных эффектов.

Мы отошли теперь от рабского реализма, мы снова жаждем романтики, преувеличенного жеста, стилизации. Гордон Крэг указывал на то, что придется, пожалуй, перейти от человека к марионетке, потому что единственное на сцене, что не поддается стилизации, — человеческое тело. Камерный театр Таирова энергично устремился по пути абсолютной власти артиста над телом и смело провозгласил акробатизм необходимым условием сценического творчества.

Яркие, пестрые, шумные, обладающие ловкостью обезьян, курьезно играющие чуть не на всех инструментах, окруженные послушными животными, сыплющие шутки клоуны, шуты его величества народа — прекрасное эстетическое явление. Только глубоко антидемократический буржуазный строй, только нарочитое потворство грубейшему во вкусах толпы со стороны капиталистов предпринимателей низвели клоуна чуть не на низшую ступень искусства.

Но мы требуем от клоуна большего. В обновленном цирке клоун должен иметь высокий в своем комизме репертуар. Он владеет смехом тысяч. Это огромная сила. Смех — вещь священная, радостная и грозная. Один высокопоставленный генерал, отдавая Николаю I отчет о генеральной репетиции «Ревизора», сказал: «Вульгарные слова, непристойное искажение действительности, нашлепка на носу — это не комедия, а цирк!»

Такой цирк был бы очень нужен. Но я этим отнюдь не хочу сказать, будто бы нужно театрализировать цирк. Ничуть не следует переносить на арену комедию. Но в клоунадах может и должна присутствовать вся гамма смеха, юмор, то есть кроткая насмешка, смех почти сквозь слезы, смех, соединенный с печалью, а рядом — бичующая сатира, едкий сарказм. Клоун смеет быть публицистом. Его великий праотец — сам Аристофан.

И сатира клоуна, народного шута, должна быть целиком правдива, остра и глубоко демократична.

И беззаботный смех над блестками остроумия как таковыми займет здесь свое место; и тот гомерический хохот, который, согласно Бергсону, вызывает проявление автоматичности в живом человеке, куда он относит всякую неуклюжесть, тупость и т. д. Человек не смеет смеяться над неуклюжим своим братом или над своим тупым братом. Но хорошо, когда он смеется над самою неуклюжестью и самою глупостью. А клоун изображает ему их, дает ему их в эстетической плоскости.

Наконец, третий элемент циркового зрелища — пантомима, карнавал. Веселое действо без слов, разодетые толпы, ритмически движущиеся или танцующие на арене. Века прошлого, или плод чистой фантастики, многоцветно выброшенный в цирковой круг, плещущийся о берега мест для зрителей и порою входящий с ними в живое сочетание.

Пантомима типа буффонады или феерии, карнавале массовым кордебалетом — все это в особенности восхитительно для детских праздников.

Конечно, в этом отношении мы подходим к пункту, где цирк соприкасается с театром, в данном случае с балетом. Но уступая театральной сцене в смысле возможности приспособить живописные декорации, арена высоко превосходит его в смысле интимного единения с публикой и многообразия физических точек зрения на зрелище. Недаром Рейнгардт переносит свои постановки из театра в цирк.

И когда мы дойдем до того, что будем устраивать эстетические церемонии, настоящие богослужения красоте, подобные олимпийским играм, панафинейскому празднеству, высочайшим спектаклям греческой трагедии и даже елевзинским мистериям, — то в нашем климате, который не позволяет достаточно широко пользоваться лесом и парком, полем и площадью, их естественной рамкой будут все расширяющиеся цирки и важным элементом их живой сути будут артисты цирка.

Побережем традиции циркового мастерства, придем на помощь труженикам цирка, людям огромной преданности своему делу, напряженной работы над собою. Очистим их искусство от грязи, удалим из него постепенно всякие безвкусные трюки и оставим за цирком его великие задачи: демонстрировать силу, ловкость, отвагу, возбуждать смех и восхищение блестящим, ярким и преувеличенным зрелищем.

1919 г.