Парижские письма

Несколько слов о ревю

…В области высокого театра французы мало что могут выставить в последнее время, да и то, что могут, — если не говорить о бельгийцах, — почти сплошь возбуждает сомнения. Их сила — это театр, который забавляет, а ведь в настоящее время публика, ищущая в театре забавы, безусловно преобладает.

В стране наиболее напряженной деловитости — Англии — потребность в абсолютно театральных развлечениях, не требующих даже самого слабого усилия мысли, привела к варварскому падению театра. Кафешантан, цирк и смешанные с клоунадами и довольно иногда грязной порнографией обстановочные феерии занимают почти всю английскую театральную арену, оттесняя в сравнительно скромные уголки более серьезные формы театра.

Франция еще не дошла до этого, Франция дает еще изящный водевиль, любит со вкусом построенное действие, блестящий диалог, своеобразный реализм, словом, Франция культурнее в этом отношении; однако все более очевидным становится, что и парижская публика смотрит на сцену как на учреждение «забавное». Не то чтобы серьезная комедия совсем умерла или очень уж заметно ослабела по сравнению с тем, чем она была двадцать пять, пятьдесят лет назад, но волна низших родов драматургии подымается игриво и весело, захватывая все больше и сцен, и драматургов, и публики.

Из афиш парижских варьете и кабаре начала XX века.

Прежде чем говорить собственно о комедии, я хочу сказать несколько слов о «revues» — «обозрениях», самом торжествующем жанре спектакля в Париже. В былые времена эти «обозрения» ставились в артистических кабаре. Они отличались иногда довольно разнузданной, но гремящей и опьяняющей веселостью; это было раздолье для всех неожиданных прыжков фантазии, смесь куплетов, танцев, сценок, все осмеивающих шаловливо и подчас талантливо. Если иной раз не хватало таланта и глубины — была подкупающая непринужденность молодости. Потом пришло постановочное «обозрение» больших кафе–концертов, с их десятками пестрых декораций, ослепительным калейдоскопом костюмов, сотнями иногда специально выбранных красивых женщин и подростков, с их натянутым ремесленным смехом, кое–как в тридцатый раз выдавленным из мозга профессионального сих дел мастера. Остроумие окончательно заменила сальность, меткую сатиру — скандальное злословие.

Вот что пишет об этом, все под свои грязные ноги покоряющем роде зрелищ один из крупнейших французских драматургов — Порто–Риш: «В огромном большинстве случаев нынешние «обозрения» — это какие–то процессии, плетущиеся по сцене без всякого порядка: никакой интриги, никакого стиля, ни капли остроумия, много грязи и нахальства. Это искусство лгать безнаказанно, спокойно клеветать на женщин, ибо муж или брат, вступившийся против инсинуаций «ревюиста», сделал бы себя смешным; это способ сунуть в один мешок презренное и высокое: актеров, чиновников, ученых, франтов, мошенников и т. д. Это искусство пародировать серьезных актеров на отвратительном французском языке, возможность привлекать публику неприличными куплетами, распеваемыми почти обнаженными девицами, словом, способ угодить публике, ищущей злобного скандальчика, приученной к этому современным, ничего святого в себе не имеющим памфлетистом желтой «прессы».

В этом году [1912] довольно серьезный театр «Амбигю», перешедший к тому же в руки такого артиста, как Жан Коклен, решил поставить у себя «обозрение». Этого мало: «обозрение» поставила у себя Кора Лапарсери, одна из лучших актрис Парижа. Наконец, сама, почти великая, Режан увлеклась тем же и на старости лет решилась лично фигурировать в скабрезных сценах жалких присяжных остряков Рипа и Буске. Замечательно, что «обозрение» для Лапарсери писали шесть хороших драматургов. Сделали ли они усилие поднять «обозрение» до уровня литературной сатиры? До чего–нибудь, напоминающего вольные фарсы Аристофана, в которых ведь был тоже элемент «обозрения», благодаря их злободневности и сатирам на личности? Ничего подобного. И прославленные комедиографы сваляли ту же чепуху, приправленную перцем и украшенную дешевой мишурой.

Огромный успех «обозрений» и их художественное падение уже заставляют нас предположить, что с парижской большой публикой творится что–то неладное. Если сравнить «revues» с опереткой Оффенбаха, то падение тут очевидно, к удовольствию стародумов <…>

1912 г.

Примечание автора. <…> Казалось бы, что за такой огромный срок, как тринадцать лет, обстоятельства должны были бы настолько измениться, что статья, если и могла бы быть сколько–нибудь интересной, то разве исторически. На самом деле ничего подобного. Во Франции положение остается абсолютно на том же уровне.

1924 г.

Большие актрисы

…Новаторство последнего времени, недавний театральный модернизм имел корни в весьма неглубоких общественных слоях, именно в мире буржуазных и интеллигентских снобов, беспокойных, пессимистически настроенных кругах, жаждущих новизны как таковой, ради нее самой, ради щекотания пресыщенных нервов необычными впечатлениями. К тому же эти круги принципиально антитеатральны, ибо как может понимать сущность драматического начала публика, чуждая серьезной борьбы, мало энергичная, наклонная к пассивной созерцательности?

Я согласен вполне, что попытка представителей этих кругов, по–своему реформировать театр, заинтересовав сначала как курьез, должна была потом — и этому надо радоваться — вызвать протест руководимой как–никак драматическим инстинктом публики.

Но вот беда: опускаемся мы после наших исканий глубже в болото вульгарного, чем раньше. Вот вам большая артистка — Кора Лапарсери, человек интеллигентный, богато одаренный, директриса театра «Bouffe Parisienne» с подзаглавием Theatre Cora Laparserie. Гоняясь за публикой, она задумывает поставить у себя с большою роскошью столь ценимое нынче парижанами «Обозрение». Сомнительное, конечно, начинание. Но, что ж? — может быть, и «Обозрение» возможно облагородить. Ведь, в сущности говоря, комедии великого Аристофана — почти те же обозрения; это не помешало им стать вечными. Лапарсери пригласила для создания своего «Обозрения» штук семь так называемых «первоклассных» комедиографов, скрывших для чего–то свои имена под маской таинственных; хотя газеты немедленно, к удовольствию авторов, эти маски приподняли.

Что же вышло из сотрудничества семи литературных поваров? Самое заурядное «Обозрение». Смешного довольно много, но как же мало благородного смеха! А есть и совсем отвратительные выходки, как, например, не столько злая, сколько грязная сцена, высмеивающая критика и отчасти драматурга Нозьера. Постановка очень богатая. Публика восклицала: «Как пышно, как богато!» Ходила усердно. Лапарсери подражала танцам знаменитой Режины Баде, и один из серьезнейших критиков не нашел сказать ничего другого в ее похвалу, как то, что она доказала qu’elle a eu la gorge desirable!* Это сказано совершенно серьезно. Вот каких похвал удостоилась одна большая актриса.

* Что имела прекрасную грудь(франц.).

Но другая актриса, гораздо большая, мадам Режан, ее перекозыряла. Она в своем высококомфортабельном, таком культурном, таком интересном по всей своей обстановке и по всему своему духу театре — поставила то же «Обозрение»! Ей, однако, показалось излишним приглашать толпу золотых перьев.¹ Она заказала «ревю» сих дел мастерам Рипу и Буске. Этим господам ничего не стоит выплевывать пять–шесть «ревю» в год. Не гонялась Режан и за богатой обстановкой. И так. мол, пойдут! Разве не любопытно посмотреть, как «сама Режан» играет в «Обозрении». Самым эффектным номером в этом сплошь дюжинном зубоскальстве является сцена, в которой сама шестидесятилетняя директриса, изображая принцессу Луизу Саксонскую, полуголая просыпается в своей двуспальной постели в присутствии двора и, конечно, полного зрительного зала, причем пробуждение это и туалет сопровождается всякими гривуазными клоунадами. Одним словом; сало, очень мало соли и пропасть перцу!..

1912 г.

Король шансонеток из Стульбурга

Фрагсон был королем шансонеток.

Он начал с того, что пел по грязным кафешантанам за два франка. Он кончил тем, что брал 1200 франков за выход.

Но слава его была не в том. Его не только любили, не только восторженно принимала публика этого высокого англичанина в безукоризненном фраке, с коротким носом, длинным лицом и прекрасными смеющимися глазами, когда он, боком присев к своему роялю и гримасничая в публику, под собственный шаловливый аккомпанемент бросал ей свои юморески и сентиментальные вальсы. Ему не только, говорю я, аплодировали за песенный фейерверк те, кто его слышал, но его мотивы насвистывал, его смешные слова напевал чуть ли не весь Париж.

Он был англо–француз. Он чудно владел английским языком и английским комизмом. Он умел напустить на себя ледяной морг, ходить, проглотивши аршин, гортанно петь сквозь зубы неподвижными губами, улыбаться половиной лица, делать невыразимо смешные гримасы оскорбленного недоумения или кислого презрения.

Но он также хорошо знал французский язык: вдруг зажигал свои глаза, складывал рот с пикантной грацией, переполнял электричеством всякий свой жест и, перескакивая с одной прикрытой двусмысленности на другую, словно не нарочно шлепался в чудовищную непристойность под гром французского смеха.

Но лучше всего он был, когда задумавшись, под тихие аккорды пел свои вальсы о парижских мидинетках, их хрупкой грации, их юной мечте и часто скорбной участи:

«Elle est si blonde,

Blonde doree —

Petite midinette,

Mon adoree!»

Фрагсон был веселый человек, любитель смеха… <…> Конечно, среда, в которой жили эти люди, — «предосудительна», но прочтите, что пишет о закулисном кафешантанном мирке высокодаровитая Колетт Вилли, долго бывшая его сочленом, и вы убедитесь все–таки, как это ни странно, что это довольно хорошая, довольно наивная, чаще серьезная, но порой детски веселая публика…

1913 г.

Колетт Вилли

Колетт Вилли уже давно известна всему Парижу и большинству лиц, интересующихся парижской жизнью. Она была в последние годы одной из ярких здешних фигур, так что не только вульгарные «ревю» в кафе–концертах, но даже Морис Донне в своей пьесе «Пионерки» счел нужным вывести ее на сцену в качестве «достопримечательности».

<…> Оригинальность своего таланта Колетт Вилли показала в маленьких рассказиках «Виноградные завитки» и особенно в диалогах своей кошки Мими ла Дусетт с бульдогом Тоби <…>

Все это были, однако, скорее чрезвычайно изящные безделушки, чем вполне серьезные произведения искусства.

Сама Колетт Вилли говорит, что ни они, ни приглашения «Matin» давать два рассказа в месяц не обеспечивали ее существования и что именно эта необеспеченность и заставила ее, уже почти тридцатилетнюю женщину, пойти в кафе–концерт.

Может быть, тут и был этот мотив. Во всяком случае, писательница, имя которой уже начинало пользоваться некоторым весом на Парнасе, внезапно выступила перед Парижем в качестве танцовщицы и мимистки вместе с известным мимом Вагом в пьесах довольно рискованного характера.

Наибольшим успехом в ее исполнении пользовалась музыкальная мимодрама «Власть плоти». В ней есть такая сцена: в то время как рассвирепевший муж бросается на свою неверную подругу с ножом, та срывает с себя одежду и неподвижно выпрямляется перед ним, блистая красотой своей обнаженной груди.

Довольно рискованная сцена. Однако она доставляла удовольствие не только специальной публике, потому что мимика и пляска Колетт Вилли были высокоартистичны, а ее фигура вполне достойна чисто художественного любования.

Соединение писательницы и танцовщицы казалось Парижу пикантным, но вместе с тем делало Колетт как представительницу, так сказать, нижних этажей богемы до некоторой степени зачумленной для высших литературных кругов.

Между тем кафешантанный период дал Колетт повод написать ряд трогательных, иногда полных юмора, часто трагических рассказов, обработанных потом в томике «За кулисами кафешантана».

В предпоследнем романе Колетт Вилли «Бродяга» многие и лучшие страницы рисуют нам именно душу и быт артистов эстрады <…>

Последний роман Колетт Вилли «Оковы» вышел уже в ее новой формации.

До его появления в свет сделалось известным, что она окончательно бросила эстраду и вышла замуж за одного из двух шеф–редакторов «Matin» — Жувенеля. Вместе с тем ей поручены были в этом органе особые статьи по четвергам, под названием «Дневник Колетт» <…>

Довольно курьезно было слышать, в каких поздравлениях рассыпались критики по адресу «урегулировавшей свое положение» писательницы <…>

Роман «Оковы» разошелся уже почти в пятидесяти тысячах экземпляров <…> Нельзя не признать, что с точки зрения чистого искусства Колетт Вилли, или теперь уже просто мадам Колетт, как она настаивает, поднялась на чрезвычайно высокую ступень совершенства…

Но какое моральное падение! Не остается почти и следа былой, почти суровой женской самостоятельности. Она выдыхается самым жалким образом на наших глазах <…> Это крушение женщины, которая хотя бы и кафешантанным трудом, но утверждала свою бунтующую самостоятельность перед «вечно женственной» влюбленностью, — удручающе <…>

Колетт Вилли, имя которой блистало электрическими огнями над кафешантанами, которая, несясь в вихре музыки перед разгоряченной публикой, внезапно и дерзко обнажала перед ней свое прекрасное тело, конечно, ни на минуту не могла явиться идеалом для тех, которые ищут новой женщины. Но, по–видимому, тогда она была все же ближе к путям этого искания, чем теперь в качестве мадам де Жувенель, перед которой почтительно распахиваются двери парижских салонов <…>

1914 г.