I
…Я отнюдь не поддаюсь натиску: «Пошлите к черту вашу большую шарманку; она все время напевает старые мотивы и стоит дорого». Я противник того, чтобы закрывать Большой театр, потому что за ним огромное будущее. Действительно, если представить себе, что можно с этими гигантскими средствами сделать для сценических праздников, в которых сосредоточены были бы символические формы в духе, скажем, художественной аллегории основного переживания того или другого момента нашей великой истории, которое дается перед огромным залом, переполняющимся постоянно, изо дня в день волнами большого народа, то мы, конечно, сразу увидим, что это — основная форма истинно народного театра, по крайней мере у нас, где наша погода вряд ли даст нам возможность когда–либо хорошо развернуть амфитеатры греческого типа под открытым небом; [это] искусство, служащее знаменем, кристаллом, который постепенно создается из всего раствора народной жизни, символическое искусство, в гранях которого отражается действительность всей жизни, в которой народ узнает себя существенным путем.
<…> Идти нужно теми путями, какими шли греки. Они что делали? Что такое их мифическая трагедия? Они брали сюжет, который всем известен и насыщен колоссальным зарядом мысли и страсти. Это было лучшее культурное содержание, которое нужно было взять у самого народа, сосредоточить его художественно и вновь передать это в организованном виде творцу–народу, огромное содержание сосредоточить в один небольшой спектакль, в единое действо; но выбрать для этого вполне реальный факт было невозможно, и надо было поэтому пойти к мифу, то есть к такому действу, которого непосредственные события не сами по себе значат, а по вкладываемому в них широкому, общему смыслу. Мы не знаем сейчас, насколько музыка и хореография помогали Эсхилу и Аристофану. Но мы знаем, что мы сейчас можем в этом отношении сделать. И всякому должно быть ясно, какое хоровое действо можно бы создать с нашим балетом, исключительным по своей четкости, по своей культурной выработке, с нашими прекрасными певцами и т. д., до какой силы впечатления можно довести сценическое воплощение того, что нас всех интересует. И совершенно ясно, что мы нашу мировую борьбу труда и капитала, угнетенных против угнетателей, света против тьмы, счастья и порядка против хаоса можем найти отраженной и в старых мифах, и новые можем создать и насытить их современностью так, что они станут воздействующей силой даже на фоне наших грозных десятилетий. Они не будут наполняться мелкими чертами быта или характера, а будут над ними царить, создавая синтетический образ. Праздник по поводу какого–либо события нашего, хотя бы ежегодного Октября или Мая, хотелось бы претворить в произведение искусства, которое схватило бы за сердце торжественностью этого момента, грозностью этого момента, радостью, заставило бы проникнуть эти чувства в самые недра сердца. Если бы наше общество действительно было культурно, — должны были бы сейчас найтись поэты, музыканты, художники, которые перекладывают настроения таких моментов в золотые художественные образы и дают их народу. Во время Великой французской революции были всякие церемониалы. И мы будем создавать такие церемониалы, скажем, для нашего шествия через Красную площадь при наших больших ежегодных праздниках. Но нигде с такой полнотой художественного воплощения, такой властностью такие постановки не могут быть выполнены, как в нашем Большом театре. В нем; заседают наши Советы, и Большой театр должен был бы стать художественным органом народа. Конечно, утопично думать, что мы сейчас могли бы найти столь близких революции и столь гениальных поэтов, художников, музыкантов и т. д., которые могли бы такие вещи создать нам для наших праздников. Например, французская революция, которая гордилась таким именем, как художник Давид, и таким поэтом, как Шенье, могла создавать спектакли по заказу. Но это не были вечные произведения искусства. Французская революция жила сравнительно мало, а мы представляем собою революцию, обеспеченную более прочно, с гораздо большим идейным содержанием и размахом. Мы тоже, быть может, должны будем начать с такого рода эскизов, для таких случаев созданных больших спектаклей, но мы думаем, что, будучи выразителями глубочайшего духа, они станут постепенно произведениями высочайшего искусства. Вот такого рода обновленную оперу, ораторию, такие народные действа на сцене оперного театра имел я всегда в виду, когда я сохранял эту большую сцену. Не далее как сегодня был у меня музыкант Ковалев, который рассказал мне сценарий и сыграл некоторые места из оратории, неудачно названной «Мистериальным действом». Такое название может поселить разные недоразумения. Идет речь о мифе, о смерти солнца вечером и о воскресении его утром, превращаемом в вечную повесть гибели лучших надежд, порывов к свободе и их неминуемого возрождения даже после временного периода реакции. Насколько я мог сегодня заключить — это хорошо. И я буду поддерживать эту попытку. Это показывает, что у нас кое–что начинает продвигаться в этом отношении…
1923/24 г.
II
…Оперный и балетный театр по своей внутренней сути есть наиболее пролетарский театр и нужный для пролетарской публики. Если вы представите себе, что нам нужно собрать громадные массы и что нам нужен монументальный спектакль, выражающий тот гигантский исторический размах, который жизнь получила сейчас, нужен спектакль высокого праздничного характера, который был бы самым ярким — к 1 Мая, к Октябрю или по поводу внезапно нахлынувших событий, — вы поймете, что такой спектакль, в котором участвуют блестящие декорации, музыка, танцы, является именно праздничным спектаклем. Нельзя думать, что пролетариат будет относиться к театру [только] как к умной книжке, где в живых лицах представлены определенные положения, что дает драматический спектакль. Ему нужен блестящий подъем, [который могут дать] музыка, аллегория, символическое выражение его внутренних переживаний. Возьмите 1 Мая. В Ленинграде 1 Мая прошло, очевидно, более ярко, чем у нас в Москве, как видно по разным кинематографическим картинам. Возьмите все эти [карнавальные] колесницы — продукт декоративного творчества пролетариата, в котором изливается желание в образе запечатлеть то, чем живет пролетарское сердце, — оно все идет в карикатуры и символы и не может иначе. Больших, широких обобщений нельзя сделать в бытовом порядке: надо их сделать в [жанре] острого фарса или героического, полного пафоса зрелища, а также зрелища просят музыки и танца. Массовый танец есть высшее выражение человеческой радости и торжества, ритм, гармония и т. п. От этого никуда не уйдешь, что оперно–балетный спектакль, насыщенная большим содержанием феерия есть то, что нас потрясает и что масса всегда будет требовать, и на самых высоких ступенях будет этого требовать. Римские массы кричали «хлеба и зрелищ» — это именно потому, что жизнь скучна, если глаз не насыщен время от времени светом, ухо не насыщено музыкой и не видно блестящего подъема жизни. Но нужно, чтобы блестящий подъем жизни, который дает оперно–балетный театр, дает это с несравненной красотой, чтобы он был наш, чтобы это не было пустое мелькание звуков и красок, которое не дает ничего сердцу пролетария. Языком музыки и хореографии можно говорить потрясающие вещи, но нужна новая драматургия, и нужно иное использование оперно–балетного театра, и надо к этому переходить. Я убедился на одном собрании, и это было партийное собрание, что нам нужно оперно–балетный театр во что бы то ни стало сохранить, ибо можно ручаться, что через небольшое количество лет мы здесь найдем самый захватывающий социалистический спектакль. Сейчас мы бессильны что–либо сделать, а, может быть, и нет, — надо пробовать, надо устраивать соответственно задуманные конкурсы на широко задуманные оперы и пантомимы праздничного, повышенного характера с выражением тех величайших идей и фактов, которыми насыщено пролетарское сознание, отражающих самый гигантский переворот, который когда–либо произошел; здесь напрашивается тысяча сюжетов, свет и тени, переход от мажора к минору, которые могут найти невероятно потрясающее выражение. За это не берутся. Может быть, в этом виноваты мы, Наркомпрос, а, может быть, и театр. <…> Было бы чрезвычайно неправильно если бы мы потеряли традиции оперы и балета. Здесь мы нанесли бы себе не меньший удар, чем при потере драматического театра. Нам нужно сохранить это искусство в России, которое может найти лучшее применение потом при организации наших празднеств.
1924 г.
III
…Нет никакого сомнения, что Робеспьер был глубоко прав, когда он говорил о страстном тяготении масс к Широко массовым зрелищам, где народ и его трудовое величие или революция являются одновременно зрителем и зрелищем. Такого рода величественные зрелища, празднества рисуются нам, конечно, прежде всего как организованные торжества под открытым небом. Но торжества под открытым небом, имея свои положительные стороны, имеют и весьма большие отрицательные. Открытое небо — условие, очень невыгодное для акустики. Под открытым небом возможны разве только большие хоры, да и то текст которых теряется. Главным образом зритель будет улавливать только движения масс, отдельные фигуры могут делать только разве несколько выразительные жесты, а все остальное в этой монументальности потеряется.
Само собой разумеется, что такого рода массовое действо при своей торжественной красоте может полностью удовлетворить естественную жажду народных масс иметь выражающий смысл данного праздника, данного события или даже всей данной эпохи праздничный спектакль.
Между тем более скромные по размерам действа на открытом воздухе, — например, в специально созданных для этого амфитеатрах, — с совершенной полностью укладываются в том, что я сейчас скажу об оперном театре.
Ведь и оперный театр я разумею исключительно как спектакли в огромных залах, вмещающих минимум две–три тысячи человек.
Всякое великое народное движение родит символы и нуждается в символах. Знамя есть символ. Интернационал есть символ, могила Владимира Ильича есть символ, его статуи, бюсты, портреты — символы.
Но мы пока еще очень бедны символами. У нас нет новой музыки, которая выражала бы собою нашу революцию <… >
Я предвижу создание оперы, которая будет именно таким грандиозным символом наших великих переживаний, которая отразит в синтетических образах наше прошлое, каким оно является с точки зрения революции, наше недавнее прошлое, полное страстной борьбы, наше тревожное и славное, полное надежд настоящее, наше лучезарное, боевое, а потом торжествующее будущее, борьбу тьмы и света, борьбу труда и эксплуатации, борьбу изнеженных верхов и мужественных, но загнанных низов. Смены всеоковывающей зимы реакции и всерасковывающей весны революции с ее майскими громами, роль героя, жертвующего собою, роль героя, сплачивающего массы, отношения к вождям противной стороны, заклеймение колебаний, предательства и сотни других тем приходят на ум, когда думаешь об этих торжественных ораториях будущего. Я нарочно пишу оратория, а не опера. <…> Мы совершенно откровенно будем видеть в опере не реалистический спектакль, а праздничное действо, народную революционную церемонию. Конечно, эту церемонию в высшей степени целесообразно соединять с каким–нибудь сюжетом, с каким–нибудь большим мифом, в котором отражалось бы борение наших идей и чувств, но тут надо гнаться только за художественной правдой. Я представляю себе эту ораторию как совокупность оркестровых и хоровых исполнений, как совокупность танцев в самых различных темпах и различных костюмах, которыми перемешивается это действо. Это действо может вестись в повышенном стихотворном диалоге (может быть и ритмизовано прозаически), который должен перемешиваться ариями, гимнами, песнями, перескакиванием к сольным номерам.
Чем все вместе будет торжественнее, свободнее, чем больше все это приблизится к оратории, но оратории в костюмах, не только к слуховому, но и к зрительно–слуховому целому, тем, как мне кажется, это будет лучше. Когда наше общество сделается достаточно чутким, когда оно выдвинет свою собственную интеллигенцию, то по поводу каждого большого переживания, к каждому большому празднеству будет написана единолично или коллективно такая оратория, и мастера своего дела — директоры, костюмеры, строители, осветители, режиссеры, артисты, солисты, хор, кордебалет — будут с увлечением разучивать такую ораторию чтобы создать новый коллективный сюжет и представить ее жадному вниманию, биению сердца и грому аплодисментов десятков тысяч людей, которые поочередно будут переполнять какой–нибудь большой театр, а в будущем в летнюю пору, может быть, и колоссальные амфитеатры на десятки тысяч зрителей.
Тут в особенности найдет место балет. Мне кажется, не стоит даже особенно долго останавливаться на этом, ибо стихия эта необычайно зажигает массы и, во всяком случае, не меньше, чем пение, способна дать острое выражение любому переживанию. Стройность, точность балетных движений, полнота власти над своим телом, полнота власти над подвижной массой — вот залог огромной роли, которую балет может иметь в организации таких спектаклей. Вот, принимая во внимание необходимость и даже неизбежность появления соответственных поэтов, композиторов и исполнителей, я и думаю, что Большой театр, который, как организм, всего ближе к возможности выразить подобные задания, должен быть тщательно сохраняем.
А сохранять не значит взять его на пенсию, а значит постоянно продолжать в нем работу, которая по меньшей мере, оставляя на нынешнем уровне его техническое совершенство, будет вести его вперед.
Не имея новых произведений или имея их мало, мы, конечно, должны пользоваться старыми, при этом, однако, такими и так, чтобы наши оперные и балетные силы не хирели, а росли и чтобы публике нашей было бы за что платить и этой платом своей содействовать сохранению Большого театра до того, может быть, недалекого дня, когда на сцене у него вспыхнет первая великая революционная оратория, первый праздничный спектакль, в ярком и концентрирующем зеркале своем способный отразить восходящее солнце коммунизма.
1925 г.
IV
…Академический театр, однако, не должен превращаться в музей, в котором демонстрируются живые мумии прошлого. Такой театр, как Большой, то есть фактически центральный театр Союза, должен иметь другое значение. Жизнь толкает его к этому.
Большой театр — место самых значительных торжественных заседаний, но ведь, в самом деле, не одними же своими стенами и позолотой своих лож должен он быть таким торжественным местом Республики. Ведь он есть огромное музыкально–вокальное, хореографическое и декоративно–художественное учреждение. И вот к Большому театру обращаются для того, чтобы он давал праздничные спектакли для съезжающихся со всех сторон нашего огромного социалистического отечества делегатов. Еще чаще возникает потребность дать волнующий, поднимающий, выражающий тот или другой исторический факт художественный вечер для делегатов рабочих и работниц трудового населения нашей красной Москвы. Вот тут–то основная задача Большого театра. В этих случаях он должен был бы давать какую–то насквозь революционную оперу. Голова кружится, когда подумаешь, что можно создать из таких изумительных элементов, какими обладает Большой театр, на почве народного энтузиазма, на почве героической эпохи в истории человечества, которую мы сейчас переживаем. Музыка, пение, танцы, солисты и масса, волшебная сила декорации, преображающая сцену по желанию мастера, — все это должно было бы воплотить такие колоссальные, вечные идеи, которые, будучи близкими и родными нашей революции, должны были, казалось, волновать вместе с тем каждого большого и честного артиста.
Борьба за свободу, за счастье всего человечества, за победу над природой, величавые картины прошедших страданий революции, полеты в будущее — вот только часть мотивов и тем, которые могли бы превратить Большой театр в центральную художественную ось великих народных торжеств. Для этого и хранит правительство Большой театр, ибо, растратив те сокровища, которые в нем накоплены, нельзя уже будет создать такие революционно–художественные праздники, о которых я говорю.
1925 г.
V
…Рабочий жил всегда вне сферы искусства. Ленин говорил, что мы должны искусство, которое произвели дворяне, чиновники и капиталисты, дать народу. «Как это? Буржуазное искусство? Да каждого из нас, если б мы это сказали, да еще без оговорок, взяли бы под жесточайший обстрел!» А в программе партии именно так и сказано, о пролетарском искусстве там ничего не было написано… Ленин говорил: дайте почувствовать рабочему, который завоевал мир, что все лучшее из достояния буржуазии принадлежит теперь ему. Это было в высшей степени мудро и правильно. И до сих пор роскошными театрами буржуазии пролетариат пользуется, как местом своих праздников, потому что он любит яркие краски, хорошую, монументальную музыку, торжественные движения и т. д. Этот театр сохранил свое обаяние до настоящего времени…
Праздник у нас имеет двойной характер. С одной стороны, он имеет целью подытоживание прошлого, с другой стороны, он должен давать бодрость, подъем настроения. Мы не хотим искать его в пивной, черпать в вине. А где же? В искусстве.
Где же мы найдем такое крепкое вино искусства — не этакую полуводицу, а искусство, которое бы встряхнуло, опьянило, но опьянило благородно, не винным опьянением? В тех театрах, где есть спектакль, где есть зрелище, где есть подлинное зрелище, насыщающее глаз.
<…> Неужели мы такие ползучие муравьи, которые не могут дать свободу своему воображению? Что мы считаем, что воображение, свободная фантазия есть нечто буржуазное, и отдаем ее мещанам, которые являются самыми бескрылыми существами на свете?
Мы хотим дать своей фантазии крылья. Подготовив таким прологом, таким вступительным действием пьесу, мы могли бы изобразить в ней в каких–то формах какой–нибудь могущественный конфликт, закончить ее торжественным победным апофеозом, окрашенным в тона торжествующей жизни и торжествующего человека, и этот последний акт довести до такого предела согласованной гармоничной громкозвучности, до такого предела световой и цветовой яркости, — до такого предела песне–танцевальной стихии на сцене, что вся зала встала бы и почувствовала себя закруженной в вихре этого великолепного общего настроения. Тогда театр заставит человека потерять чувство своей отъединенности в организованном коллективном переживании, которое никогда потом больше не забудется, — переживании почти такой же силы, как атака, когда с штыками, под боевой марш, идут вперед на смерть или к победе и закладывают этим в свою душу такую складку, которая остается навсегда.
Если нам удастся создать оперу и балет этого типа, тогда нам незачем будет направлять наши взоры на старое или новое искусство буржуазии и искать там образцов, тогда пускай к колыбели нашей новой оперы придут волхвы из разных стран и поклонятся рождению новой оперы, которую создаст в самый ранний период своего развития новый человек.
1930 г.
VI
…Нужны ли нам оперы и балет? В том виде, как они существуют, они нам нужны постольку, поскольку мы не должны пресекать линию культурных традиций, поскольку мы должны музыкальное мастерство поддерживать на известной высоте. Можно создавать оперы, по внешнему типу очень похожие на прежние оперные спектакли, но по своему либретто, по характеру музыки такие, которые отражали бы современность. Я думаю, что оперному театру предстоит будущность. Оперные спектакли найдут себя тогда, когда они подойдут вплотную к возможности организации блестящих символических праздников нового, возрождающегося человечества.
Нам нужны будут спектакли, которые будут просматриваться последовательно десятками и сотнями тысяч народа и в которых отразится то или другое крупнейшее народное переживание. Это не может в полной мере сделать драматический театр. Тут нужно выявление огромного массового переживания в наиболее яркой форме, и фантастика здесь совершенно допустима. Всякий аллегорический подход к изображению, конечно ярко символизирующий это содержание, язык музыки и хореографии является здесь бесконечно подходящим. Сейчас мы еще как будто не намечаем такого рода опер–праздников, но, несомненно, с течением времени мы к этому придем, и я уже знаю композиторов и отдельных работников театра, которые, совершенно инстинктивно и совсем не зная этой моей мысли, к этим идеям приходят и уже думают о таких торжественных спектаклях, которые не есть старое, а есть некоторый символический ритуал, что–то вроде оратории в костюмах и с отдельными сценическими моментами, в которые включены и хоры, и соло, и оркестровые вещи, и танцы и которые представляют собой блестящее развитие большой идеи, большого события, хотя бы взятого в форме нереалистической. Но это пока еще «музыка будущего».
1925 г.
