Доминирующее искусство Европы до чрезвычайности вульгарно. Оно типизируется фокстротом, чарльстоном, и кажется, что ключом ко всему искусству Запада является этот заполонивший всю Европу пляс, вульгарный и отталкивающий, выявляющий самый дурной и пошлый вкус… Чувствуется стремление найти что–то, в чем курьезность формы замещала бы пустоту содержания. Заявляется с большим апломбом, что форма — все, что она дается не как организационное начало неоклассиков, а с точки зрения сенсации, как это в свое время выразил дадаизм. Человек, идя в картинную галерею, в музей, в дансинг, не хочет думать; ему не нужно реалистическое отражение жизни, он боится и экскурсий в область возвышенного, ему нужно лишь, чтобы его сильно щекотали. И когда дадаизм говорил, что художник ценен только в том случае, если он удивляет, дает трюк, тогда и все содержание искусства становилось трюком.
<…> Западноевропейское искусство — это шумный наркотик джаз–бандного характера. Быть наркотиком — цель произведения искусства… За всем этим можно найти глубокую внутреннюю печаль, за всем этим джаз–бандным шумом скрывается мысль, что жить не для чего. И на этой почве и, главным образом, потому, что им скучно, разрастается огромный успех советского искусства. Ищут новых развлечений, — и вдруг Советская Россия, удивляющая и поражающая. С большим восторгом принимали советское искусство, показываемое Дягилевым, восторг вызвала и крайняя подвинутость нашей художественной молодежи (квартет имени Московской консерватории, наши исполнители — солисты). Значительный интерес привлекался также к нашим достижениям в области музыкально–профессионального образования… В наиболее серьезных кругах наше искусство начинает уже расцениваться не как эпатирующее, не как искусство «этих варваров», а по его настоящему признаку, по его внутренней сущности.
Альфред Керр в предисловии к своей книге «Die rusische Kunstfilm» старается разгадать успех наших фильмов, указывая, что наше искусство захватывает именно тем, что не скрывает своей идеологической сущности. Это ценное указание, оно верно угадывает направление нашего искусства. У буржуазии будущего нет, у нее бесцельность, пустота, старание погубить человечество. У нас — колоссальные перспективы, развертывание всех человеческих сил <…>
Искусство развивается только там, где есть идеи, жизненный опыт. Высокий и торжественный опыт, вынесенный нами, дает крепкую базу нашему искусству, делает особенной нашу почву. Еще одна характерная черта нашего искусства — это крайняя демократизация его, стремление как можно шире привлекать к художественному творчеству пролетариат, но отнюдь не отметая интеллигенцию <…> После пережитых великих сдвигов мы все находимся в стадии усугубленного творческого развития. Мы еще переживаем революцию <…>
Окончательные выводы о задачах нашего искусства: нужно продолжать работу в направлении большей демократизации его, доступности для всех, нужно помочь более глубокому переживанию потрясающего опыта; нужно осознать, что искусство не страдает, когда в нем есть идеальная установка, когда оно устремлено к вершинным целям, как это было, например, у Бетховена. Во всем этом огромные и возможности и трудности. Европа ждет, что именно у нас должен быть расцвет искусства.
1928 г.
