То, что предсказывалось, предчувствовалось и даже Чувствовалось уже несколько лет тому назад — центральность места кино в области искусства, в особенности искусства массового, стало теперь очевидным фактом.
Конечно, способность кино в конце концов за дешево говорить на художественном языке с неисчислимыми массами народа уже давно стала самоочевидной. Но еще можно было спорить относительно места кинематографии среди других искусств. Говорили о чрезмерной демократичности кино, даже о несколько плебейском его характере, считали, что оно недостаточно проникнуто элементами живого творчества. Словом, кино в некоторой степени отказывали в значении настоящего искусства. Выходило как будто так: кино, конечно, по широте влияния — вне конкуренции, но это есть искусство для толпы, ему никогда не сравняться со всеми тонкостями театра, живописи, литературы, музыки.
Мне кажется почти бесспорным, что такие воззрения в настоящее время могут разделять только люди старого жизненного уклада, из–за некоторого предрассудка не желающие достаточно ознакомиться со стихией кино.
Кто спорит, на кинорынок выбрасывается огромное количество базарной чепухи, порою идиотской и наглой. Но ведь это делается почти в том же количестве и в области других искусств. Кто спорит, чрезвычайная погоня кинофирм за доходами, рядом с недостаточным культурным уровнем массового зрителя, накладывает на значительную часть кинопродукции элемент пошлости. Но то же сказывается, хотя в несколько меньшей степени, и на театре, и на музыке, и на литературе. Поскольку искусством торгуют, поскольку торговцы часто совершенно беспринципны, поскольку покупатель по своим требованиям не стоит на той высоте, на которую мы желали бы возвести его путем переворота всей общественной жизни, постольку такого рода порски будут, весьма естественно, искажать лицо всякого вообще человеческого искусства.
Удивительно, что именно в этом царстве кинонаживы, дешевого кинотрюка, нездоровых массовых киноувлечений и т. д. расцвели уже совершенно замечательные цветы подлинного искусства. Сколько бы ни смеялись над чрезмерным поклонением перед кинозвездами обоих полов, все же нельзя отрицать, что Чарли Чаплин — великий художник и артист, нельзя не видеть, что исполнение Мери Пикфорд в ее трогательной роли в «Мыльной пене» есть настоящий перл драматического лицедейства; нельзя же отрицать, что публика, всем залом всхлипывающая перед пронзительной игрой Лилиан Гиш в «Богеме», получает огромную долю воспитательного воздействия, призыв к осторожности и вниманию по отношению к слабейшим в обществе. Разве можно отрицать ни в каком другом искусстве недостигаемую остроту впечатления от картины Дюпона «Варьете» или грандиозную динамику «Наполеона» в киноизложении Абеля Ганса? Я перечисляю наудачу то, что видел за последнее время. К этой серии высокохудожественных достижений надо, конечно, прибавить и «Мать» Пудовкина, и «Потемкина» Эйзенштейна. Нет, это уже самое подлинное искусство, которое не только по популяризационной силе самой своей формы, а по сути начинает ставить своего рода мировые рекорды даже по отношению к другим искусствам. Если вы с самой большой осторожностью, на самых справедливых весах взвесите мировые успехи кинематографии за последние годы, а с другой стороны — такие же успехи в области театра, изобразительных искусств и даже музыки, если вы при этом даже сбросите все, что приходится на огромную популярность, легкость восприятия кино (а ведь это тоже не плохие черты), то и тогда трудно будет назвать такие новые пьесы на Западе или у нас, пожалуй, даже такие новые романы, оперы и симфонии, в особенности картины и статуи, которые бы заслуживали искренних аплодисментов в той мере, в какой заслуживают их крупнейшие достижения кинематографии.
Мы уже сказали, что кинематографии мешает в значительной степени чрезвычайно коммерческий и фабричный характер ее атмосферы. Коммерческий успех у нее, конечно, безмерно больше, чем у других родов искусства. Но это мы можем в данный момент совершенно вычеркнуть. Возможность широкого воздействия на массы у кинематографии тоже несравнима с остальными искусствами. Но, отбросив и это, будем говорить только о чисто художественном эффекте, как если бы имелся во всем свете один позитив и его показали бы тем же ста нормальным, хорошо развитым передовым людям, которым представили бы и достижения других искусств. Я почти совершенно убежден, что при таком, можно сказать, чисто лабораторном методе кинематография взяла бы приз. А ведь при таком подступе к делу вышеизложенные плюсы кинематографии превращаются уже в ее минусы. Мне кажется, что чисто художественный успех кинематографии в особенности говорит в ее пользу, как искусства, предназначенного стать в значительной степени художественной осью ближайшего будущего в области, разумеется, идеологического искусства, а не искусства производственного. Там, разумеется, грядет царство синтетической архитектуры.
В чем же дело? Если мы допустим, что деятельность кинематографии в смысле художественных рекордов, т. е. в смысле интенсивности жизни, в смысле мастерства ее работников, в смысле волнующего эффекта, превосходит другие искусства, то как объяснить это явление?
Прежде всего, кинематография на глазах наших становится характернейшим искусством наших десятилетий, начиная одерживать верх даже над музыкой и литературой, характернейшими искусствами предшествующей эпохи (особенно XIX века). Поле действия здесь необозримо, работа здесь продуктивна; поэтому лучшие художники, в особенности из молодого поколения, не носящего на ногах кандалов старых вкусов, начинают устремляться именно сюда. Но этого мало.
Кинематография художественно созревает, при всех отрицательных условиях, не только потому, что притягивает к себе своей хлебностью и громкозвучностью наиболее живые силы, какие может дать современное поколение в художественном отношении, но еще и по глубокой современности своей формы. Кинематография колоссально динамична, как ни одно искусство, побеждает она пространство и время. Во всем характере ее лежит нечто роднящее ее со всей современной индустрией, с нашим дизелевским, электрическим веком. Мощная сила механизма, интенсивнейшее использование энергии — это нечто глубочайшим образом храктерное для всей современности.
Волна электризации, механизации несет на своем хребте кинематографию. Повышение этой волны, несомненно, скажется дальнейшим, еще непредвиденным сейчас усовершенствованием киноаппаратуры. Кино и радио — родные сестры, на обоих лежит эта печать глубочайшей современности.
Но вместе с тем кино необычайно человечно. Я всегда с крайней резкостью протестовал против машинизации искусства в том смысле, чтобы разлагать самих людей, изображать их на манер автоматов, искажать живую действительность. Во всей этой так называемой деформации или в отказе от идеальной реализации формы я всегда чувствовал две антипатичные мне силы. Первое — это капиталистический технизм, который стремится не к подчинению все более могучей машины человека, а к окончательному, культурному даже, подчинению человека машине. Во–вторых, здесь всегда чувствуется именно та наклонность к анализу, та беспомощность содержателя творчества, тот выхолощенный формализм, в который впала мелкая буржуазия эпохи современной культуры.
Ничего подобного в кинематографии. Некоторые отдельные опыты деформации в кинематографии даже не излишни. Во всяком случае, ясно, что здесь стилизация никакого серьезного укола жизни нанести не может. В основе здесь лежит фотография, честная, объективная (объектив!), глубоко реалистическая, которая не даст кинематографии даже в руках штукарей искусственного урбанизма уйти от живой жизни и ее языка, от живых, реальных образов.
Кинематография летает на стальных, электрических крыльях, но сохраняет полностью облик человека. Вот что придает ей совершенно исключительный характер.
Искусство, подчиняющее человека машине, дающее произведения, в которых природа и человек являются как будто искромсанными шестернями стального чудовища, — это искусство капитализма, болезненной поры машинократии. Кино же в лучших своих достижениях, при все большем использовании технических перспектив восстанавливает доминирующую роль человека. Вот почему кино является не столько искусством поздней капиталистической эпохи, сколько искусством первых этапов социалистического строительства и, наверное, в самом своем расцвете — искусством последующих его этапов.
1927 г.
