Луначарскому принадлежит немалая заслуга в определении путей и выработке методов марксистской литературной и художественной критики, литературоведения и искусствознания. Этому служили и его характеристики конкретных явлений литературы и искусства, и выступления по теоретическим вопросам, и работы по истории критики (русской и зарубежной). Луначарский изучал и пропагандировал классиков русской критики — Белинского, Чернышевского, Добролюбова, извлекая из их творчества уроки и для современности; он много писал о литературно–эстетических взглядах Плеханова и других зачинателей марксистской критики, дал первый опыт рассмотрения и систематизации всего ленинского наследия в области литературоведения, широко использовал, анализировал и комментировал высказывания Маркса и Энгельса по вопросам искусства.
Новые материалы, публикуемые в настоящем разделе, дают возможность полнее представить методологические позиции Луначарского и его участие в литературоведческих дискуссиях. В приводимых здесь письмах, отзывах, речах, докладах, лекциях содержатся характеристики таких видных критиков и литературоведов, как Г. В. Плеханов, В. В. Воровский, В. М. Фриче, П. Н. Сакулин, В. Л. Львов–Рогачевский.
Большое место в этих материалах, относящихся в основном к концу 1920–х — началу 1930–х годов, занимает привлекавший тогда усиленное внимание литературной общественности вопрос о взглядах В. Ф. Переверзева и его школы. Этому вопросу посвящена прежде всего значительная часть доклада на встрече с московскими библио текарями. О нем идет речь и в лекции для аспирантов Пушкинского Дома.
Луначарский признавал Переверзева крупной величиной на литературоведческом фронте, человеком «с большой силой мысли», считал его книги о Гоголе и Достоевском интересными, содержащими много верного. Но он раньше других увидел ошибочность основных положений Переверзева, раньше других заметил, что «камертон», на который тот настраивал молодежь, учившуюся в Институте красной профессуры и РАНИОНе (так называлась Российская ассоциация научно–исследовательских институтов общественных наук), «фальшивит».
Начало прямой полемики Луначарского с Переверзевым относится еще к середине 1920–х годов. Сам Луначарский вспоминает о «столкновении» при обсуждении вопроса о характере преподавания литературы в школе, т. е., вероятно, на заседании одной из секций или комиссий Государственного ученого совета в 1926 или 1927 гг. С критикой взглядов Переверзева Луначарский выступил в докладе на конференции преподавателей русского языка и литературы в январе 1928 г. (а не в 1929 г., как сообщалось в «Литературной энциклопедии», т. 9. М., 1935, стр. 502), еще до дискуссий и в стенах Коммунистической академии и в печати, в то время когда Переверзев находился в расцвете деятельности и влияния, пользовался огромным авторитетом. В том же 1928 г. весной Луначарский спорил с Переверзевым и по вопросу об определении классовой сущности творчества Горького.
В переверзевской теории решительное возражение Луначарского вызывало и то, что художественное творчество упрощенчески ставилось в прямую и непосредственную зависимость от экономики, и то, что «каждый писатель определен раз навсегда в своей классовой сущности», наглухо привинчен — по ироническому определению Луначарского — к своему классу и во всех произведениях обречен изображать только самого себя, только свою социальную группу.
Для Луначарского особенно неприемлемыми были выводы, вытекавшие из этих положений. «Это пахнет, — говорил он, — подлинным отказом от художественной политики», так как получается, что «писателя нельзя перевоспитать, на писателя нельзя повлиять».
Именно эта сторона концепции Переверзева заставляла Луначарского говорить о присущем ее автору фаталистическом, родственном в какой–то мере меньшевистскому, характере понимания марксизма.
Луначарский не мог примириться также с игнорированием при анализе литературного творчества и при построении истории литературы авторской личности. «Заявление, будто бы социальное бытие отражается в художественном произведении как бы помимо сознания и помимо характера личности, которая в лучшем случае играет роль какого–то нейтрального провода, является чудовищным», — утверждал Луначарский (VIII, 318). Автор «Литературных силуэтов» неоднократно подчеркивал важность изучения биографии и психологического облика писателя для понимания литературного произведения; он указывал, что проанализировать художественное произведение, «игнорируя образ мыслей автора, его живые страсти, обстоятельства его жизни, его реальное отношение к различным классам своего общества, — крайне трудно» (А. В. Луначарский. Этюды критические. М.–Л., 1925, стр. 4–5). И в последний год своей жизни, вновь возвращаясь к спорам с «марксистами <…> сверхличного толка», он писал: «Глупые россказни о том, что мы отрицаем роль личности и что поэтому нам нечего заниматься индивидуальными биографиями,! не заслуживают даже опровержения» (А. Луначарский. Силуэты. М., 1965, стр. 421–422).
В методологии Переверзева и его учеников Луначарского особенно не удовлетворяла тенденция свести задачи литературоведения только к установлению социального генезиса литературных произведений, к доказательству того, что «вот такая–то классовая группа, будучи в таком–то состоянии своего развития, нашла естественное выражение в такой–то драме» («Родной язык и литература в трудовой школе», 1928, — № 1, стр. 70). «Нам нужно, — говорил Луначарский на конференции словесников, — рассматривать литературное произведение с точки зрения того, какие же в нем таятся моральные и общественные импульсы, чему оно учит, куда оно ведет <…>, какое место оно занимало в тот момент, когда оно появилось, и почему оно живо до сих пор и в каком именно смысле оно живо <…> И если это живая сила вроде „Войны и мира“ или Пушкина, то что же она нам несет: добро или зло, и в каком смысле и в чем ее добро, л в чем ее зло?» (там же, стр. 71).
Самый решительный протест встречали у Луначарского попытки применять установки Переверзева к преподаванию литературы в средней школе. Первый нарком просвещения всегда считал, что марксисты должны подходить к литературе «как люди, заинтересованные в социально–педагогическом процессе в самом широком смысле этого слова, в процессе созревания, образования человеческого сознания в духе определенных идеалов, определенных установок» (см. настоящ. том, стр. 74).
Однако следует подчеркнуть, что, серьезно и бескомпромиссно критикуя взгляды Переверзева, Луначарский категорически возражал против того, чтобы предъявлять автору книг о Гоголе и Достоевском прямые политические обвинения в сознательной борьбе против коммунистической идеологии или закрывать ему дорогу в печать.
Большинство участников дискуссии стремилось проверять Переверзева Плехановым, искало у Переверзева прежде всего отклонений от плехановских позиций. На этом был в основном построен открывший дискуссию в Комакадемии доклад С. Щукина. Луначарскому был чужд рапповский лозунг «За плехановскую ортодоксию».
Он высоко ценил заслуги Плеханова в деле разработки материалистической эстетики. Но он видел и слабые стороны методологии Плеханова, проявившиеся особенно в его стремлении ограничить задачи научной критики генетическим рассмотрением явлений искусства. Этот вопрос затронут и в публикуемом здесь письме к В. М. Фриче.
Поправок, по мнению Луначарского, требуют и некоторые утверждения такого талантливого критика–марксиста, как Воровский, допускавшего известную недооценку политической мысли в художественных произведениях. Луначарский самокритически признавал, что и он долго солидаризировался с Воровским, защищая «идею искусства как специфически отличного от логической мысли вида творчества».
Как подтверждает печатаемый нами впервые фрагмент из статьи о Воровском, Луначарский считал необходимым произвести проверку всего искусствоведческого наследия, в том числе самых выдающихся марксистских критиков, «при свете огней ленинских высказываний в этой области». Здесь Луначарский еще раз подчеркивает основополагающее методологическое значение ленинских суждений о литературе и об отдельных писателях.
Активно участвуя в острых методологических спорах, которыми сопровождалось создание науки о литературе, Луначарский энергично полемизировал с воинствующими застрельщиками так называемого формального метода, являвшегося в 1920–е годы столь привлекательным для некоторых представителей интеллигенции, чуждых или враждебных историко–материалистической идеологии.
Но Луначарский, как показывает печатаемое ниже его письмо к Ф. Н. Петрову, не считал возможным требовать от всех искусствоведов и литературоведов ускоренного перехода на марксистские позиции. Для него было ясно, что марксистская история литературы и искусства, тогда лишь намечавшая свои контуры, будет построена «только на целом Монблане фактов», в разработке которых могут быть полезны своими специальными исследованиями ученые разных школ и направлений. Он считал необходимым учесть и освоить все ценное, что накоплено научной мыслью в прошлом и настоящем.
Рецензия на сборник «Русская литературная пародия» свидетельствует о том, что Луначарский невысоко расценивал как статьи эпигонов формализма, продолжавших выискивать «все те же приемчики», так и «лишенные руководящей линии исторические компендиумы». В то же время он с большим уважением относился к работам тех талантливых и высококвалифицированных ученых и критиков, которые стремились к полноте и точности создаваемой ими картины литературного развития.
И в те годы острых боев на идеологическом фронте Луначарский всегда умел оценить знания серьезных ученых и даровитых критиков, их научные и педагогические заслуги, их литературную и общественную деятельность. Он активно привлекал их к сотрудничеству, проявлял благожелательное внимание к их работам, помогал им все более приближаться к марксистским позициям. Это особенно отчетливо проявилось в отношении Луначарского к П. Н. Сакулину, которого тогда принято было безапелляционно зачислять в эклектики и выводить за пределы формировавшейся марксистской науки о литературе. В посвященной ему речи Луначарского содержится объективная и справедливая характеристика этого выдающегося русского литературоведа, создавшего значительные историко–литературные и теоретико–методологические работы.
Луначарский спорил и с Сакулиным и со многими другими литературоведами, но он всегда вел спор на равных началах товарищеской взаимокритики, с уважением к своим оппонентам. Он не претендовал на то, чтобы его методологические взгляды безоговорочно и немедленно признавались единственно правильными, ортодоксальными. Он считал, что подлинная истина достигается не сразу, а в результате поисков живой мысли, в борьбе и столкновении мнений, что порой важно только поставить проблему и привлечь к ней внимание. Будущее покажет, полагал Луначарский, является ли данная точка зрения, данный путь изучения верным. Будущее показало, что при всех своих увлечениях, отдавая известную дань вульгарно–социологическим влияниям, Луначарский решал методологические проблемы литературоведения более глубоко и верно чем подавляющее большинство современных ему ученых и критиков, что он в частности учил гораздо более тонко, чем многие другие литературоведы его времени, «производить социально–химический анализо» литературных явлений, сохраняя живую ткань литературы, учитывая живую личность писателя.
Некоторые работы, публикуемые в настоящем разделе, выходят за пределы методологии литературоведческого изучения. Например, в докладе для библиотекарей Луначарский затрагивает и ряд иных вопросов, важных для современной литературной жизни: о нужных жанрах, об актуальных темах, о доступности книги. И здесь Луначарский проявляет свойственную ему широту взглядов, гибкость мысли в решении трудных проблем, умение подойти к ним диалектически, избежать односторонности и ненужных крайностей.
Выступая перед библиотекарями, Луначарский остановился и на одном из острых вопросов, выдвинутых тогдашней библиотечной практикой. В конце 1920–х — начале 1930–х годов в некоторых коллекторах, снабжавших библиотеки, многие книги подвергались придирчивому рассмотрению, причем лица, вершившие суд над книгами, подходили к ним часто с плохо понятыми, узкопедагогическими критериями. Возражая против этой дополнительной цензуры, мешавшей порой книгам, имевшим несомненные достоинства, доходить до читателей, Луначарский был в основном прав. Однако в своем докладе он чересчур заострил вопрос, слишком категорически и огульно выразил недоверие к компетентности библиотекарей. Здесь Луначарскому несколько изменил его обычный такт. Не случайно эти его утверждения вызвали возражения и протест многих слушателей.
И в этом, и в других выступлениях Луначарского можно встретить высказывания, представляющие главным образом исторический интерес. Однако большая часть мыслей критика, собранных в настоящем разделе, сохраняет для нас свою актуальность, помогая и сегодня верно подходить к вопросам литературы.
Н. Трифонов
