Роман Ольги Форш «Современники»1 не может не занять видное место в нашей текущей литературе Правда, в нашей литературе вполне естественно преобладают произведения, направленные на самопознание т. е. художественное отражение тех или других жизненных явлений нашей послереволюционной современности. Однако уже начинают попадаться и исторические романы, стремящиеся бросить взгляд назад с точки зрения, приобретенной нами теперь, и существеннейшим образом меняющие оценки прошлого. Стоит только напомнить о большом романе Чапыгина «Разин».2 Но роман О. Форш своеобразен не тем, что это роман исторический, а тем, что он пытается вскрыть перед нами, разъяснить нам характеры некоторых величайших людей, стоящих на одном из значительных переломов всей нашей культуры. В романе на первом месте стоят Гоголь и Александр Иванов, встречаются и другие современники той многознаменательной эпохи. Мне кажется, что автор чрезвычайно удачно подошел к этой оригинальной, но необходимой задаче нашей современной беллетристики дать с завоеванной нами теперь точки зрения художественную ретроспекцию, которая раскрыла бы перед нами кажущееся тайным, туманным, непонятным. Оставляя в стороне спор о том, какую роль в истории нашей культуры играла личность вообще, нельзя, конечно, отойти от того положения, что глубокий социально–психологический анализ особенно крупных и влиятельных личностей не может не помочь нам бросить чрезвычайно ясный, многообъемлющий взгляд на ту или другую эпоху.
Если ученые биографы или литературные критики, берущиеся за выяснение той или другой крупной фигуры, не могут обойтись без художественной интуиции, то можно все же сказать, что лишь путем точнейшего проникновения подлинного художника, пользующегося чисто художественными (еще неясными теоретически) методами, можно приблизиться к всеохватывающему пониманию данного лица. Разумеется, за полную объективность никто не может ручаться. Да в сущности говоря, и цель, которая при этом преследуется, не заключается в каком–то протокольном восстановлении объективности. Если бы даже те или другие детали были неверны, важно, чтобы художник обладал достаточной осведомленностью о среде, чутким приниканием ко всему, что осталось от описываемого исторического лица, творчески восстановлял бы его перед нами с правдивостью, внутренней логикой и действительно обогащающей нас социально–психологической гипотезой.
Все это есть у Форш. Оба центральных лица — Гоголь и Иванов — изображены с достаточной полнотой их внутренней драмы. Иванов более близко подвинут к читателю, Гоголь взят сквозь дымку некоторой загадки. Дымка эта, однако, не мешает рассмотреть основные контуры трагических конвульсий великого человека. Ни на минуту не переставая быть художником, давая метания этих исключительных натур во всей сложности, со всем ароматом чисто личных переживаний, автор дает остро почувствовать, что их внутреннее смятение, кричащее наслоением отголосков на разные культуры, их гибель, наконец, являются прямым отражением широчайших социальных явлений. Он прекрасно доказывает и, главным образом, показывает, что это наша тогдашняя Россия отразилась с такой силой, с такой мукой, с такими разрывами в кристальном сердце Александра Иванова, в огромном воображении, в огромной жажде учительства Николая Гоголя.
Любопытно также прекрасное воссоздание Рима тех годов. Хорошо, что автор так свободно вращается в атмосфере исторических событий, бытовых подробностей избранного им времени.
Несколько менее ценен весь роман Багрецова с немножко условной прекрасной карбонаркой, с курьезно придуманным флаконом Борджиа и т. д. Тут есть также очень много отдельных прелестных штрихов, но в общем этот роман несколько искусственен, а между тем он занимает первый план. Гоголь и Иванов только как бы выглядывают из–за фигур положения этого первого плана. Само по себе это не ошибка. Вывести живого великого человека как героя романа необычайно трудно, гораздо легче подойти к нему как к важной эпизодической фигуре. Художественный расчет тут правильный. Но, может быть, следовало ожидать немного более жизненной правды и от романического эпизода, взятого за пеструю канву, на которой выступают своими узорами те, кто нас более всего интересует.
Взятая у Достоевского фигура Пашки–химика остается неопределенной. Почему он злобится, тревожится и мучится — неясно.
Можно было бы отметить и другие недоделанности в романе, но в общем он даже просто как чтение легок и приятен. Настоящая же его ценность лежит, конечно, в раскрытии фигур, имеющих значение для понимания нашей культурной истории. Можно со всей симпатией рекомендовать этот роман нашему передовому читателю.
<1926>
