Современная литература на Западе. Лекция в Коммунистическом университете им. Я. М. Свердлова 9 февраля 1929 г.

Председатель. Товарищи! Ответы на вопросы перед началом лекции не будут даны, потому что сегодня большая лекция, но <ответы> на эти вопросы будут включены Анатолием Васильевичем в стенограмму, так как все стенограммы будут изданы книгой.¹

Тема сегодняшней лекции: «Современная литература в Западной Европе». Слово имеет тов. Луначарский (аплодисменты).

Между прочим, товарищи, если нам удастся, если время позволит, то, может быть, после нескольких лекций мы устроим один вечер, посвященный ответам на записки и некоторому собеседованию, а сегодня у меня такая большая лекция, сама по себе тема очень широка, что выкраивать время на ответы значит не кончить лекцию.

Сама по себе такая тема, как «Современная литература Западной Европы и Америки», не лезет в одну лекцию, потому что, вы понимаете, у каждой из этих стран наиболее крупных, если мы будем брать даже только Францию, Англию, Германию, Соединенные Штаты, в известной степени Италию, <существует> интересная литература, <а> если мы припомним, что есть страны скандинавские, Бельгия, Испания, у которых есть отдельные писатели, приобретшие мировую известность, то вы поймете, что в одну лекцию трудно это вложить, и поэтому я не претендую дать целостную картину с характеристикой всех писателей. Литература каждого из этих больших государств, больших наций либо равняется нашей, либо иногда даже богаче, а нужно вложить их пять–шесть в одну лекцию. Но я буду стараться останавливаться на больших течениях, на больших характеристиках, и отдельные имена и произведения буду называть как иллюстрации.

Прежде всего, товарищи, мы начнем с характеристики положения литературы, каким оно было до войны. Конечно, Европа такого радикального перелома, какой был у нас, в виде нашей революции пролетарской, не пережила, но война сама по себе есть чрезвычайно большое общественное явление, во многом изменившее социальную психологию на Западе и послужившее к перемене некоторых течений в этой же самой литературе.

Так что, как я в прошлой своей лекции сначала характеризовал, в каком положении была наша русская литература в момент революции, а потом, какие изменения вызвала революция и какие новые явления в послереволюциоиной литературе у нас возникли, — так же я буду действовать относительно европейской литературы.

Когда я жил в разных странах Европы до войны, то я чрезвычайно интересовался пролетарской литературой, Я ее разыскивал, как говорится, в лупу, но, к сожалению, ее было очень мало, она почти отсутствовала. Мне приходилось очень часто либо брать писателей несомненно пролетарских, по крайней мере по происхождению своему рабочих, но малодаровитых, малозаметных, либо писателей довольно крупного калибра и революционных, конечно, но все–таки довольно сомнительных с точки зрения такой характеристики, как пролетарский писатель.

На ком я тогда останавливался как на пролетарских писателях? Был такой австрийский рабочий Петцольд, не без дарования поэт, но которого сейчас почти стало не видно. Так, когда вы уезжаете в поезде то человек, который казался большим, постепенно становится меньше и меньше, превращается в мушку и наконец совсем исчезает.²

Так это случилось и с Петцольдом. О нем сейчас уже не говорят. Тогда я писал о таком произведении Петцольда, как «Космос».* Эта крупная вещь, я до сих пор ее не забыл, но все же это вещь скорее анархического порядка.³

Андерсен<-Нексё> — довольно известный датский писатель. Одно время он даже был в Коминтерне и числился в датской коммунистической партии. Он не обманул наших ожиданий, после революции он писал интересные вещи и вообще писатель это крупный, но в последнее время он от нас отошел.⁴

Р…………** больше занимался публицистикой, но у него есть и несколько беллетристических произведений. Он тоже был в коммунистической партии и тоже теперь отошел от нас.⁵

* В стенограмме ошибочно: «Космополис».

** Пропуск в стенограмме.

В общем и целом такого рода писателей было мало. Шарля Луи Филиппа, сочинения которого сейчас переведены и на русский язык, который являлся поэтом нищей городской бедноты, я причислял раньше к пролетарским поэтам,⁶ но только путем такого несколько искусственного метода стягивания всех революционных писателей и всех писателей, являющихся выразителями беднейших классов, в некоторую как бы группу пролетарских писателей.

Сейчас это уже не так. Сейчас, после революции, мы уже имеем яркие фигуры, которые в подлинном смысле слова являются пролетарскими писателями и о которых я позднее скажу особо.

Но если в Европе были такие писатели, которых не вполне можно было назвать пролетарскими, то следует ли из этого, что до войны <вся> литература в Европе была буржуазной, т. е. целиком отражала интересы буржуазии? — Нет, этого не только нельзя сказать, но следует сказать совершенно противоположное. Все, что было крупного в европейской литературе, все это было если не пролетарским, то во всяком случае антибуржуазным.

Чем это объясняется? Почему вся европейская литература и — в значительной мере — американская литература в лице всех своих крупнейших представителей протестовала против буржуазии, очень зло, очень остро критиковала буржуазию? Происходило это потому, что в Европе и Америке наблюдался довольно сильный конфликт между <мелкой и> крупной буржуазией, которая владела капиталами, которая фактически имела в своих руках власть, хотя и в форме мнимой демократии; но ведь демократия эта была только маской, которой прикрывалась крупная буржуазия, пользовавшаяся всеми благами жизни. Между этой крупной буржуазией: и мелкой буржуазией существовал очень большой разрыв. Крупная буржуазия не только эксплуатировала пролетариат, но она давила на мелкую буржуазию, она разоряла ремесленников и торговцев, она брала на жалование и эксплуатировала интеллигенцию, и как раз художественная интеллигенция оказалась особенно чуткой в этом отношении, так как она создавалась, главным образом, из выходцев из разоряющейся мелкой буржуазии, крестьянства, ремесленничества, которое под давлением капитала таяло и разрушалось; деревня выбрасывала своих детей в большие города, так как она не могла их прокормить. Каждый стремился помочь своему сыну получить образование, чтобы хоть таким образом обеспечить ему кусок хлеба. Особенно велик был наплыв в большие европейские города этих отпрысков мелкой буржуазии. Некоторые из них попадали в разные высшие учебные заведения, становились там техниками или экономистами, педагогами или врачами, но в высшем учебном заведении учиться не всегда легко. В Европе это требует довольно порядочных средств, и Европа довоенная почти не знала так называемого бедного студента. Это был редкий тип. Трудно бедному в Европе продержаться в этом случае. И поэтому такой попавший из разорившейся деревни или ремесла молодой человек старался сейчас же чем–нибудь заработать, начинал зарабатывать, если у него было мало–мальское дарование, в качестве журналиста, литератора, иногда в качестве художника, живописца, — чем мог. В большинстве случаев они попадали на мансарды, в разные дальние кварталы вроде Монмартра (я говорю о парижских терминах, в каждом городе свои названия), начинали серьезнейшую борьбу за существование озлоблялись в высшей степени, многие голодали, многие из них гибли на этом пути, зарабатывая гроши или вовсе ничего не зарабатывая.

Это была самая серая, самая загнанная, самая нищая богема. Кое–кто выбивался, начинал печататься, начинал кое–что получать. Иногда отсюда выходили очень большие писатели; иногда эти очень большие писатели продолжали оставаться бедняками до конца своих дней. Например, один из самых блестящих представителей Европы декаданса — Верлен — да конца был бедняком. Некоторые добивались того, что начинали получать большие гонорары, обзаводились всяческим комфортом, становились, в сущности говоря, в ряды привилегированных людей. Но свое озлобление, вынесенное из начала своей жизни, из этого состояния богемы, они сохранили до седых волос, до конца своих дней. Они продолжали питать ненависть ко всему мещанскому укладу жизни и особенно к крупной буржуазии, которая его венчает.

Эта борьба передовых слоев, наиболее нервных, наиболее обиженных отщепенцев–интеллигентов с буржуазным укладом налагает сильнейшую печать на все развитие европейской литературы и американской точно так же.

Если мы перечислим крупнейших довоенных писателей, вы увидите, что все они, в большей либо меньшей степени, революционны; а когда мне придется искать писателей другого толка, я даже буду в затруднении: гораздо меньше людей в таком лагере.

Ну, скажем, Золя. Кто не знает этого имени? Это был самый блестящий представитель французской литературы; даже в тот период времени, когда он нажил миллионное состояние, когда его печатали и читали в миллионах экземпляров, как, может быть, ни одного другого писателя, потому что считали его порнографическим, пикантным писателем, слишком правдиво и голо описывавшим всякие формы разврата, даже и в это время он был серьезнейшим писателем, бичевавшим пороки буржуазии.

Его огромная поэма, тянувшаяся в нескольких томах, «Семья Ругон–Маккаров»⁷ (он, правда, здесь говорит о теории наследственности), рисует семью, отягощенную наследственными пороками, и Золя смотрит, как биологически идут черты вырождения в этой семье. Но в то же время это семья, проникшая в самые разнообразные слои: там есть и рабочие, и более квалифицированный слой публики, вроде приказчиков, машинистов, и еще более квалифицированный: врачи, биржевики, министры. Пользуясь этой разветвленной семьей, он проводит ее через всю историю Наполеона <III> от возникновения <Второй империи> до разгрома <ее во время> франко–прусской войны.

Но если в этих романах, посвященных семье Ругон–Маккаров, Золя взял на себя роль жестокого разоблачителя преступлений буржуазии, то еще интереснее его знаменитое произведение «Я обвиняю»,* посвященное делу Дрейфуса. За это Золя был осужден судом, за это буржуазия преследовала его криками и забрасывала его грязью, так что он принужден был прятаться, но вся честная Европа, наоборот, подняла его на высокий пьедестал, видя в нем героя, который сумел в глаза разъяренным «патриотам» сказать правду, не столько в спасение капитана Дрейфуса, невинно осужденного, сколько во имя спасения самой идеи справедливости.

* В стенограмме ошибочно: «Я не могу молчать».

И после этого Золя резко поворачивается к социалистам, вступает в личную дружбу с Жоресом и пишет свои знаменитые «Четыре евангелия», которые, конечно, нас не вполне удовлетворяют, так же как и другая серия его прозведений «Три города». Социализм у Золя утопический, носящий на себе черты мещанского происхождения Золя, социализм не ленинский, но тем не менее произведения эти глубоко антибуржуазны, проникнуты восторженным отношением к науке и идеями сочувствия такому, скажем, полусоциализму.

Назовем другого блестящего писателя того времени, который стоял почти на одном уровне с Золя, — Октава Мирбо, тоже переведенного на русский язык. Это человек с анархическим оттенком, но писавший кровавые инвективы против буржуазии. Каждый его роман представляет собой жесточайшее высмеивание буржуазии.⁸

То, что он писал для сцены, например его пьеса «Дурные пастыри», проникнуто анархическим духом, но во всяком случае его нельзя не назвать революционным писателем.

Анатоль Франс — это третье крупнейшее имя в тогдашней французской литературе. Франс, сын мелкого буржуа, тоже, как и Золя и Мирбо, выходец из низов, был представителем тончайшей культуры и необыкновенно эстетского отношения к жизни, начитанным в <разнообразных> областях литературы, знатоком искусства, с малых лет влюбленным в книгу, в знание, в эрудицию.

Анатоль Франс почувствовал, что буржуазия не только не защищает культуры, не только не развивает ее, но что буржуазия с ее прозаическим подходом к жизни — исключительно с точки зрения дохода — с ее…*., которую Франс угадал уже во время предыдущей войны, становится разрушительницей культуры; он знал, что культура может быть спасена только в том случае, если теперешний режим будет сменен. таким режимом, который не будет преследовать цели производства для производства, который будет чисто человеческим режимом, который поставит в центре своего внимания человека–строителя, и этот режим он видел в социализме, что и подтвердил в многочисленных своих статьях и в превосходной поэме «На белом камне». Исходя из этих же принципов, он писал такие изумительные вещи, как «Остров пингвинов» или «Восстание ангелов», в которых он объявил решительную войну всему, что буржуазная Франция считала своими священными устоями, — церкви, старым феодальным, монархическим формам. Единственное, о чем писал Франс не <иронически>, — это о социалистах (хотя социализм в его толковании и грешит некоторыми неправильностями), так как видел в них единственную надежду.⁹

* Пропуск в стенограмме.

Вы знаете, что после войны Анатоль Франс примкнул к коммунистическому движению. К сожалению, он был в это время уже очень и очень стар, и окружающая его публика, которая была страшно шокирована тем, что этот великий старик сделался коммунистом, его потихоньку от коммунизма отвела. Поэтому он говорил позже: я политикой заниматься не могу, я слишком большой старик и не понимаю, что у нас происходит. Так что умер он, немного отойдя от нас. Я потом об этом отходе интеллигенции от нас буду говорить подробнее. Но то, что Анатоль Франс после войны примкнул к коммунистическому движению во Франции, произвело колоссальнейшее впечатление во всем мире и было прямым выводом из этих его эстетских и тонких романов, которые были на самом деле глубоко антибуржуазны.

К числу крупнейших французских писателей причислен бельгийский писатель Эмиль Верхарн. Его произведения переведены и на русский язык. Он замечателен тем, что, оплакав разрушение деревни в кошмарно сильных поэмах и выявив негодование, страх перед городами–спрутами, которые высасывают людей из деревень, чтобы пережигать их на своих заводах, которые он считал чудовищами, страшными гадами, он, перебравшись в этот город и присмотревшись к нему, понял, что в нем живет несколько великих стихий, перед которыми нельзя не преклоняться. Такими великими стихиями он считал науку, промышленность с ее огромным будущим, интернациональный дух, который связывает город со всем миром, и пролетариат, который несет с собой социализм.

Верхарн — самый близкий нам поэт по своим настроениям, сумевший с неслыханной силой, которая в нашей русской поэзии непревзойдена, воспеть социалистический город, город, идущий к социализму. И надо не ограничиваться теми переводами, которые мы имеем. Необходимо эти его произведения перевести почти в полном объеме, потому что это настоящая сокровищница литературы, поэзии. Его в значительной степени можно считать пролетарским писателем. Об этом не нужно спорить.

Правда, когда пришла война и Германия стала топтать Бельгию, в нем заговорил патриот, и он высказался в смысле антигерманском, не смог стать на высоту международную, не смог стать на ту высоту, на которой стояли очень немногие вместе с нами, социал–демократами, будущими коммунистами. Он запутался в этом патриотизме, но не в зверином патриотизме нападающего, сердце его изнемогало от жалости к растерзанной стране. Перед своей трагической смертью (он попал под поезд) он начал переписку с Роменом Ролланом и Цвейгом, с людьми, которые стояли на интернациональной точке зрения, и, видимо, в нем начало успокаиваться взбудораженное чувство патриотизма к своей родине, он начал понимать, что <англо–французский империализм> ничем не лучше империализма <германского>.

Вот вам серия писателей французского языка. Вряд ли можно найти много писателей, которые бы стояли выше. Ими определялось главнейшее течение французской литературы. Все они оппозиционеры.

Литература скандинавская в это время очень выросла. Бьёрнсон, норвежец, который впервые стал создавать литературу на норвежском языке, был в таком, примерно, положении, как наши украинские писатели, которым приходится наново (старая украинская литература шла узким ручейком) создавать свою новую литературу. Это делал Бьёрнсон для своей страны, но делал не просто как патриот, а как представитель революционного крестьянства, крестьянства, которое тянется к тому, чтобы создать у себя город, который не любит буржуазии, капитализма.

Конечно, Бьёрнсон никогда до этой мысли не договорился бы, и такие его драмы, как «Свыше сил» например, изображают революцию в виде слишком решительного и прямолинейного анархизма, но по отношению к буржуазии он остается беспомощным.

Точно так же Ибсен, великий драматург, пьесы которого сейчас уже сошли со сцены, в свое время оказал огромное влияние на русскую драму. Можно сказать, что он был царем русской драмы. Этот писатель проклял буржуазный мир, ушел из него самым решительным образом, написав несколько пьес, которые являются резким осуждением буржуазии. Однако до пролетариата он не дошел, к движению европейского пролетариата он не присматривался, и потому он оказался на позиции провозглашения гордого одиночества. Его протест был протестом одинокого человека против отвратительного буржуазного стада.

Стриндберг — старый шведский писатель, который несколько раз менял свои убеждения, но в какую бы сторону он их ни менял — является ли он защитником науки или блестящим нигилистом, является ли он феминистом, защищающим женщин, или страшным врагом женщин, заявляющим что они губят род человеческий, — все равно ему всегда присуща ненависть к двум коренным типам буржуазии — к миллионеру, который накопляет свое имущество и молится своему золотому идолу, и к сытому мещанину, который доволен собой. Этот писатель по разрушительности его идей, по их яду не имеет себе равных.

Перейдем теперь к Германии. Ну, конечно, огромное влияние на тогдашнюю Германию, да и не только на Германию, имел Фридрих Ницше Собственно говоря, Ницше не в полном смысле писатель, он гораздо больше философ, но все–таки он философ не такой, который писал философские трактаты; нет, его произведения скорее можно назвать философскими поэмами. Это в конце концов горячий публицист, который блеском своего стиля увлекал гораздо больше, чем самой своей мыслью.

Но интересно, что Ницше, которого <марксисты> правильно определяют как предшественника империализма,* этот Ницше начал с того, что оплевал всяческое мещанство, с ненавистью относясь в то же время к революции, как мы ее понимаем. Он провозглашает свободу личности и в это своей победе над мещанством высокомерно торжествует.

В него влюбились отдельные интеллигенты–отщепенцы, всякого рода нервничающая культурная и гиперкультурная публика. Правы те, которые предполагают, что сейчас большое оправдание в его учении могут найти себе люди, защищающие голые позиции современного империализма* и что будут еще попытки из этих сверкающих словесных украшений Ницше создать нечто вроде туалета для того обнаженного урода, каким является буржуазный империализм.*

* В стенограмме ошибочно: импрессионизма.

О других немецких крупнейших писателях можно сказать еще определеннее, потому что Ницше в будущем может послужить буржуазии, как бы он ни был против средней буржуазии и против заурядных типов буржуазии.

Другие шли дальше. Самый великий немецкий писатель, который и теперь еще остался самым великим, — Гергарт Гауптман написал своих знаменитых «Ткачей», драму, в которой он описывает страдания силезских * ткачей, их героическое восстание и гибель его. Правда, он сам называл эту драму драмой сострадания. Но я не говорю, что это пролетарские писатели, я говорю только о том, что они антибуржуазны, и такие антибуржуазные настроения тянутся через все произведения Гауптмана. Он всюду ищет протестантов, сочувствует им, с омерзением относится к буржуазной среде, с еще большим омерзением — к крупным буржуазным хищникам.

* В стенограмме ошибочно: тильзитских.

Братья Манны, Генрих и Томас, из которых первый, Генрих, написал несколько романов, граничащих с самой решительной революцией. Например, его «Верноподданный», написанный до войны, был таким памфлетом против Вильгельма и тех слоев, которое его поддерживали, резче которого нельзя себе вообразить.

Возьмем теперь Англию. В Англии писателями, которые задавали наибольший тон, и сейчас еще живущими писателями, и сейчас еще имеющими огромную славу, были Голсуорси и Уэллс. Тот и другой издаются полными собраниями сочинений и не напрасно. Сейчас в нашей Советской Республике нашими издательствами издается полное собрание сочинений Голсуорси и, повторяю, не напрасно.

Голсуорси — в высшей степени тонкий юморист, иронист, великолепно знающий и английскую аристократию и английскую буржуазию. Он подмечает их самые тонкие, даже превосходные черты. Он никогда не карикатурит. Но он показывает, что то, что там есть нерасшатанного, устойчивого, граничит с идиотизмом, устарело и идет к гибели. А то, что есть живого, ищет, куда бы вырваться. И это предгрозовое состояние, состояние глубокого разложения проникает все романы его.

Это писатель для самой Англии до крайности тревожный. И хотя никаких революционных лозунгов он не выбрасывает, но этот тончайший анализ того, что происходит в сердцах правящих кругов Англии, воспринимается как чуждое и опасное.

Уэллс — социалист–утопист, верящий, что наука, техника спасут человечество. Но многие его романы, например недавний его роман «Будем как боги» или «Равные богам» (называется он по–разному), являются антибуржуазными памфлетами в сильнейшей степени, пощечиной, где он часто выставляет министров, епископов, чуточку изменяя их имена. Он дает живые портреты Бальфура, Черчилля, чуть–чуть изменивши фамилию, высмеивает их самым жгучим образом,¹⁰ не говоря уже о том, что как научный писатель, писатель, который может в форме завлекательного рассказа поставить научную проблему, он превзошел всех писателей, которых мы знали до сих пор.

Из американских писателей вы, вероятно, знаете Марка Твена, этого лукавого пересмешника, который находился, к сожалению, под влиянием своих близких. Когда он писал более или менее революционные вещи, на него вешались жена и дочь и говорили: «Не губи своей репутации». Мы знаем его образ мыслей и знаем, как его угнетала невозможность договорить до конца то, что он думал относительно людей своего времени, однако, несмотря на некоторую притупленность его стрел, мы насчитываем у него немало вещей значительной сатирической силы. Все вы знаете, например, очень популярный у нас роман «Янки при дворе короля Артура».

Еще более революционным писателем является Синклер. Он один из наибольших любимцев нашей публики. Произведения его расходятся у нас в несметном количестве экземпляров. Сейчас издается собрание его сочинений, так как Синклера одновременно издавало несколько издательств и теперь надо ввести это дело в известное русло. В виде исключения мы платим Синклеру гонорар за его произведения, так как за границей его травят и живется ему там не сладко, а он нам за это присылает свои вещи еще до напечатания их за границей. Все вы знаете его роман «Джимми Хиггинс», но популярность он приобрел своим первым романом, где описал способ приготовления консервов. В нем он бросил американским финансистам такие кровавые упреки за эксплуатацию людей, за негигиеническое приготовление консервов, смрадное ведение их гешефтов, что сразу же заставил о себе говорить.¹¹ Его отдали под суд, но принуждены были оправдать. Вообще это человек непримиримый.¹² Когда Рокфеллер на своих железных дорогах расстреливал рабочих–стачечников, Синклер рано утром, когда на улицах еще мало народу, пошел к дому Рокфеллера и стал выбивать камнями рокфеллеровские окна до тех пор, пока его не арестовали. Когда его спросили о мотивах его Поступка, он сказал: «Я бью окна Рокфеллера для того, чтобы обратить внимание общества на те преступления, которые совершает этот старый демон».

Назову еще одно имя, всем вам известное, и, может быть, многим дорогое, потому что этот писатель исключительной силы, исключительной трогательности и исключительной мощи — Джек Лондон — создал несколько таких произведений, которые мы можем полностью признать пролетарскими, например, «Железная пята». Правда, не во всех своих произведениях он является социалистом. Иногда он просто провозглашает свободу личности, которая плюет на буржуазный мир и старается проложить свой собственный путь. Он погиб трагически, В своем романе «Мартин Иден» он как будто бы предсказал свое собственное будущее. Там он вывел человека, который, подобно ему самому, вышел из очень простой семьи, стал знаменитым писателем, а потом от тоски, которая гложет его в буржуазном мире, покончил жизнь самоубийством. При этом обстановка самоубийства Мартина Идена страшно похожа на обстановку смерти самого Лондона, и это заставляет нас заподозрить, что смерть его действительно была самоубийством. Ведь революционно настроенному писателю в буржуазной среде жить нелегко.

О писателях других стран я скажу мимоходом. Например, сейчас издается полное собрание сочинений Бласко Ибаньеса, известного испанского писателя.

Следует отметить также Габриеля Д'Аннунцио. Этот итальянский писатель несколько раз менял направление. Он начал с эстетства, изощренности; после войны он захватил город Фиуме и одно время изображал там что–то вроде его президента или диктатора, потом красивым жестом преподнес этот город Италии; далее, одно время он был врагом фашистов, теперь он их друг. Вообще это очень большой кривляка, но в этом своем кривлянии и кокетничании он очень ярок, очень крупен и с презрением к нему относиться не следует. Он все что угодно: он авантюрист, он человек полусумасшедший, сумасброд, талантливый сумасброд, но сказать, что он писатель буржуазный — невозможно. И если пролетарский класс вряд ли во всех его вывертах может что–нибудь найти, то и буржуазия также может питаться им (лишь> как очень острым соусом, которым приправляют пищу, а если только этим соусом питаться, то околеешь. Так и буржуазии не поздоровилось бы от этого, если бы она питалась только им.

Разворачивая перед вами этот блестящий список имен, я не хочу сказать, что вся литература была антибуржуазна. Были и другие. Но они были мелочью, которых имена трудно вспомнить. Много они писали, но это не те писатели, которые делают физиономию литературы, о которых знают за границей, которых помнит заграница.

Из крупных писателей многие стояли на нейтральной точке зрения или на точке зрения чистой эстетики. Например, Гюи де Мопассан, который издается под моей редакцией и которому я посвятил большую статью.¹³

Гюи де Мопассан, один из самых блестящих рассказчиков, великолепный романист, мрачный за всем своим остроумием и простотой, доходящий до глубокой пессимистической складки, не может быть зачислен в число революционеров. Нельзя даже сказать, был ли он антибуржуазен. Я зачисляю его просто в правдивые психологи, нейтральные реалисты. Но если очень присмотреться, то можно и в его письмах и рассказах увидеть не только великое презрение к мелкому мещанину, обывателю, которое роднит его с Чеховым, но, от времени до времени, и общие замечания относительно идиотского, грубого, несправедливого уклада жизни, хотя до положительных идей он никогда не доходил.

Блестящий писатель Лоти, который пишет морские рассказы, — чистый эстет. Таких эстетов много было среди поэтов. Например, Ростан, пьесы которого «Сирано де Бержерак» и «Орленок» шли у нас. Это блестящий театральных дел мастер, великолепный стилист, узорный фантаст, но из которого социальной идеи не выжмешь.

В Германии была большая школа писателей — Рильке, Гофмансталь, которых нельзя зачислить в число протестантов.

В английской литературе, не знаю, можно ли считать таких блестящих писателей, которых, может быть вы читали, потому что их много переводят на русский язык, как Джозеф Конрад*, который был поляком, но прекрасно писал на английском языке, повлиял даже на стиль английских писателей, можно ли считать его глубоким писателем? Все его романы при всей глубокой, щиплющей <сердце> сентиментальности все–таки являются романами авантюриста, и глубокосоциального там нет.

* В стенограмме ошибочно: она.

Или О. Генри, которого так любят у нас. Читать его без смеха нельзя. Это самый веселый авантюрист, остряк, которого знает литература не только американская, а всякая. У него непочатый край веселости, юмора, смеха, но это скорее развлекатель, чем писатель с глубиной, глубокой мысли от него не дождешься. Истолковывать его глубинно — это значит не понимать, чего он хочет. Он хочет сверкать, как фейерверк, без всякой предвзятости.

Сюда нужно прибавить большую группу развлекателей. Были среди них такие, которые завоевали себе имя.

Они целыми пачками издавали такие романы, которые или переводились на русский язык, или просто раскупались на французском языке и которые читались очень легко. «Дама с французским романом в руках» стала, можно сказать, прямо всемирным бедствием.

Наконец, до войны существовали и группы классовых врагов, но, как я уже сказал, их было не так много. Нелегко припомнить крупных классовых врагов, т. е. людей, которые осмеливались бы прямо выступать с защитой буржуазии. Очень часто такие писатели надевали на себя маску католичества или, может быть, действительно становились католиками, потому что легче всего защищать буржуазию, одевши это в сумерки церковных традиций.

Плеханов указывал как на крупного классового врага на знаменитого французского драматурга де Кюреля. Особенно тщательно разобрал Плеханов его пьесу «Пиршество льва», в которой «пирующим львом» выведен капиталист, а рабочие изображены в виде шакалов, ловящих крохи со стола пирующего льва.¹⁴

Поль Бурже начал свою карьеру с того, что стал писать для этих «дам с французским романом в руках» разные безделушки и кружевные поделки. Впоследствии, уже к седым волосам, он сделался защитником католицизма, сторонником самых затхлых традиций, самым бешеным проповедником за то, чтобы буржуазия нашла в себе силы, могущие сломить растушуй класс пролетариата.

Последние романы Поля Бурже приобрели уже такой мракобесный, палаческий характер, что теперь его, конечно, нашли возможным причислить к лику академиков ¹⁵ (смех).

Затем, очень интересным писателем является Поль Клодель. Поль Клодель — убежденный католик, папист, однако французская республика, хвастающаяся тем, что она светская, использовала его на разных крупных дипломатических постах, а сейчас он не что иное, как французский посол в Северо–Американских Соединенных Штатах.

Это писатель, которого трудно понять. Он пишет очень тонко, но несомненно в этой тонкости, несколько смутной и туманной, сквозит большой талант. Однако во всех произведениях Поля Клоделя сквозит всегда одна и та же тенденция — тенденция борьбы с духом бунта. «За порядок, за стойкость традиций!» — всегда провозглашает Клодель.

В Италии тоже был такой католический писатель (сейчас он уже умер) — Паоло Мантегацца. Свой утонченный, нежный, женственный, изящный талант, особенно сверкавший в обращении с разными мелочами, он отдал во славу того же противопоставления аристократии и церкви как благороднейших и прекраснейших явлений зловонному хаосу всякого мужичья. Правда, к этому мужичью он относил и часть буржуазии.¹⁶

Дальше, очень большим и знаменитым писателем является Киплинг, которого мы любим за его превосходные рассказы из жизни животных. Ему принадлежит знаменитое произведение «Маугли», в котором изображен маленький человеческий детеныш, попавший в волчью семью. Дальше уже в несколько фантастическом виде рассказывается о великом царстве зверей в индийских джунглях, но написано все это с таким талантом, что нет, кажется, ни одного человека, который не упивался бы этим романом.

Но рядом с этим Киплингом есть (Киплинг — страстный защитник, апологет, восхвалитель английской колониальной политики. Его английские офицеры, врачи, сестры — это необычайного благородства, силы воли и преданности люди, которые, оказывается, не эксплуатируют индусов, а скорее им благодетельствуют. А цветной человек — это человек для него второго, третьего сорта, к которому у него пренебрежительное отношение.

Во время войны он вылупился в шовиниста.

Интересно, что до войны, но несколько отступя (в последние годы перед войной это уже стерлось), громадное влияние в литературе французской, просачиваясь во все европейские страны и к нам между прочим, имели символисты или декаденты. Собственно говоря, все символисты были декадансом. Как я говорил в прошлой лекции, декаданс — значит упадочничество. Все символисты не стремились захватить широких проблем, а старались выяснить невнятные шорохи души, то, что происходит под сознанием. Для этого нет слов, это нужно изобразить иносказательно. Это было главное в символизме. И вместе с тем символисты почувствовали упадок своего мира, fin du siècle — конец века, вечер; мы последние, в этом мы должны найти своеобразную прелесть бытия.

Не вся литература была этим охвачена, но это было широкое течение, которое сильно влияло на все искусства.

Переломным моментом в этом явилась знаменательная фигура французского поэта Рембо. Мне помнится, что я при случае рассказывал вам об этом, но, может быть, я говорил об этом в другом месте. Здесь во всяком случае нужно это сказать.

Рембо был гениально–одаренный человек, который к шестнадцати годам развернул превосходнейшую революционную поэзию, который написал несколько поэм в честь Коммуны, в которых он клеймил буржуазию <с> силой неслыханной.

И эта его молодая революционная поэзия, написанная в 15–16–17 лет, должна быть целиком переведена на наш язык и должна быть одним из сокровищ пролетарской поэзии.¹⁷ Но от этого он вскоре ушел. Он подружился с Верленом — декадентом, одним из крупнейших представителей декаданса, но никогда не впадал в его плаксивый тон, тон тающей музыки. Он был для этого слишком энергичен. Но он переходил к странным формам искусства, которых я, каюсь, до сих пор не понимаю. Его «Иллюминации»* или «Путешествие в ад» я никакак не пойму.¹⁸ Они написаны такими странными зигзагами, такими странными образами, что понять их трудно: ключ находится у него самого. Но каждый отдельный взмах мысли прекрасен; как великолепный отшлифованный бриллиант, он сверкает перед вами.

* В стенограмме ошибочно: «лат».

Теперешние послевоенные французские писатели, среди которых много штукарей и фокусников, обожают период Рембо. Это поэзия полузаумная. Потом многие наши поэты называли себя заумными поэтами.

Он полон странного, тоскующего сосредоточения, но вместе с тем энергичного жизненного тонуса. Он в значительной мере предвещает дальнейший футуризм, литературный по крайней мере.

После того как эта книга была им написана, он заявил, что вообще поэзией * может интересоваться только идиот, что отрясает прах с ног своих и хочет сделаться просто богатым человеком путем всяческих авантюр. Он уехал в <Африку>, несколько раз ему удавалось нажить большие состояния, но вообще об этой половине его жизни нам почти ничего не известно. Во всяком случае — это человек, который бросил литературу ради жизни, такой жизни, какая является нашим идеалом в шестнадцать лет, кипучей, бурной жизни, когда человек начинает и кончает борьбой свой день.

* В стенограмме ошибочно: прессой.

Писатель этот сумел предсказать то, что будет с буржуазией. Он сказал, что настанет такой день, когда буржуазия отойдет от декаданса, займется спортом, будет обожать быстроту, урбанизм. Писатель звал к этому несколько пустозвонному, циничному, несколько лишенному смысла, но–очень живому и блестящему футуризму.

Но не надо думать, что урбанистическая поэзия, т. е. поэзия большого города, — <это> футуризм, что одно покрывает другое. Наоборот, есть очень много футуристов, которые к урбанизму равнодушны и подчас дают в своих произведениях мотивы индивидуалистического характера.

Не знаю, может ли большой русский футурист Хлебников, которого сейчас начинают прославлять как великого поэта ¹⁹ (по–моему, напрасно), сказать, что он был представителем урбанистического течения. У нас есть книжка Шапирштейна о футуризме, в которой он доказывает, что Хлебников был самым настоящим представителем деревни, деревенского начала.²⁰ Конечно, в этом трудно разобраться, но во всяком случае я утверждаю, что футуризм не всегда урбанистичен. Верхарн, например, описал город, так, что получилась чисто урбанистическая поэзия, хотя он умер задолго до того, как урбанизм был провозглашен официально. Далее, во Франции есть динамический писатель Бодюен, который с восторгом отдается движению, шуму и блеску большого города, но вместе с тем в немнет ничего футуристического.²¹

Однако футуристы в первом же своем манифесте заявили, что они влюблены в город, что они поражены городом;²² но к этому надо прибавить, что в шумах города, в его блеске, в быстроте движения футуристы не видят, не замечают всепобеждающей мощи человека, не стараются понять того диалектического противоречия, которое существует между капиталистом, владеющим машинами, и пролетариатом, который создает машины. Этого они не понимают, и в своих произведениях, в своих картинах, в своих статуях они стремятся к чему–то заумному, к тому, чтобы их оригинальные произведения оглушали, одурманивали, но на самом деле под всем этим шумом, блеском и сверканием футуристических произведений нет ничего, что помогло бы нам мыслить по–настоящему.

Этой чертой отличаются все футуристы и главным образом Маринетти, известный итальянский поэт. В этом я вижу глубокие социальные черты. Буржуа зная молодежь выступила с таким барабанным боем и начала перекраивать все это на военный лад, прозодежный лад, для предстоящих «боев с пролетариатом. А так как она, буржуазия, при этом внести в весь этот процесс убедительную мысль не могла, то она прибегла тогда к тому, что расцвело в последнее время, к такому искусству, которое опьяняло бы, ошеломляло бы, увлекало, но не будило бы мысль. И футуристы были мостом к этому искусству, которое является теперь в Западной Европе доминирующим.

Один из крупных футуристов довоенного времени Аполлинер, поляк по происхождению, но писавший на французском языке, был также штукарем. В его произведениях есть выдумка, фарс, издевательство и страх перед здравым смыслом: как бы не сказать так, чтобы меня можно было просто понять. И как цирковой клоун вместо того, чтобы надеть просто шляпу, бросает ее вверх, она перекувыркнется двенадцать раз подряд, и после этого он ее наденет, так и Аполлинер делает все странно усложненным образом.

Я спрашивал себя: чего они хотят, чей это социальный заказ? Я долго не мог это понять. Я раньше думал: это богема потеряла почву под собой и дурит, постепенно слазит с ума. Теперь я вижу, что это не так. 13 то время к ним относились, как к озорникам, иногда <на них> даже сердито покрикивала буржуазия, но она просто не понимала, что предложение опередило спрос. Буржуазия еще не знала, что футуризм ей понадобится. После войны она стала покупать его за большие деньги.

Теперь перейдем к тому, как же эта общая картина, которую я нарисовал, изменилась после войны.

После войны, так как всем понятно было, какой удар по человечеству нанесла война, сначала произошло огромное полевение молодежи, т. е. не молодежи, а интеллигенции. Я очень ошибся, сказав «молодежи», потому что как раз это полевение сказалось не столько в молодежи, сколько в старшем поколении. Такие писатели, как Анатоль Франс, Уэллс, братья Манны, если они были радикалами–революционерами до войны, то после войны они докатились на некоторое время к коммунизму.²³ Они все были нашими друзьями, им казалось, что народные массы ответят на войну революцией, и пока народные массы держали оружие в руках, начались революционные вспышки в Берлине, Баварии, Венгрии и т. д., и интеллигенция говорила: да, пришли последние дни для буржуазии и туда ей дорога.

Мы могли почти всех крупнейших писателей мира причислить к нашим друзьям, людям, которые восторженно отзывались о нашей революции. К сожалению, это не продолжалось долго. Кое–кто из них поумирал, но все они до смерти сумели как–то немного порозоветь, выцвести, полинять. Другие не догадались вовремя умереть и полиняли очень здорово. Некоторые остановились на полдороге, так что их не поймешь: они подписываются под нашими манифестами, считают себя прогрессивными, радикальными людьми, но вместе с тем вы чувствуете, что былого увлечения идеями коммунизма и русской революцией уже нет. Этому способствовало очень многое: расколы в нашей партии; во всех партиях — германской, французской, английской — был раскол, и сами коммунисты выступали с резкой критикой коммунизма и делали самое подлое дело, которое можно делать, именно начинали подвывать буржуазии в ее клевете против нас.

К величайшему моему сожалению, должен сказать, что эти процессы продолжаются еще и сейчас <…> Во всяком случае нередки были такие случаи, когда группы отошедших от нас коммунистов повторяли всю клевету, которую буржуазия про нас размазывает, и при этом под такой этикеткой, что «мы, мол, коммунисты, мы знаем это лучше всякого другого, мы сами сначала принимали в этом участие, потом пришли к убеждению, что это самое гиблое дело». Вы можете себе представить, какое угнетающее впечатление производят на некоторых такие «разоблачения», как на них реагируют все колеблющиеся, все шаткие элементы, имеющиеся даже и в среде рабочего класса.

Я не читаю вам сейчас лекции по истории партии, иначе я рассказал бы, почему все это происходит, но во всяком случае на литературу это повлияло в том смысле, что в то время как в 20–м году мы представляли собой надежду лучших людей в Европе, сейчас это положение несколько изменилось.

Есть люди, которые и раньше относились к нам прохладно и теперь остались на такой же позиции. К этим людям принадлежит один писатель, который уже давно приобрел большую славу своим огромным многотомным романом «Жан–Кристоф». Я говорю о Ромене Роллане, который давно уже сделался кумиром некоторой группы европейской интеллигенции, наиболее честной и достойной. Ромен Роллан особенно заслужил преклонение перед собой, когда во время войны он явился почти единственным крупным французским писателем, который протестовал против войны и в частности против линии Пуанкаре, против издевательств над Германией и который протянул руку германским писателям. Но в конце концов вынужден был уехать из Франции, иначе его посадили бы в тюрьму, но уехал он недалеко — в Швейцарию, в Женеву и там написал свою книгу «Над бойней», в высшей степени интересную.²⁴ Как раз в это время я с ним виделся и очень горячо спорил по поводу этой книги.²⁵ Я горячо любил его за его книгу о Микеланджело, и меня потянуло к нему, потому что он стоял на интересной позиции, но, конечно, единомыслие между нами было совершенно невозможно. Он говорил, что войн довольно, что он хочет остаться вне драки, но я доказывал ему, что если действительно будет драка между буржуазией и всем тем, что дает надежды на оздоровление человечества, то вовсе не будет заслугой для него остаться в стороне, и он окажется во всяком случае не выше этого, а ниже, он будет путаться между ногами дерущихся. Он на меня рассердился, много говорил о новом кровопролитии, кидался толстовскими фразами о том, что злом нельзя бороться со злом и т. д., но в результате нашего разговора мы все–таки остались друзьями и потом мне было очень приятно когда во время революции Ромен Роллан защищал нас от всех сыпавшихся на нас упреков.²⁶ Это было очень трогательно.

Во время травли Раковского ²⁷ к нему обратились с предложением написать статью о том, что коммунисты — злейшие враги рода человеческого, но Ромен Роллан напечатал в газетах статью совершенно противоположного характера, где писал, что «если коммунисты и наделали кое–каких глупостей и даже преступлений, то все–таки крестовый поход буржуазии против революционной России есть поход всего темного на земле против всего светлого и если они сломят Москву, — то помните, все люди прогресса, — это вы проиграли битву». Это ошарашила всех.²⁸

Ромен Роллан является человеком, который обладает неизмеримой отвагой говорить то, что он думает, совершенно неожиданно шокируя тех, кто его слушает, потому что все ждут, что вот–вот он покается, и вдруг начинается сначала.

Точно так же, когда к нему обратились после этого письма наши эмигрантики Бунин и Бальмонт, которые говорили ему, как это он, который является «папой» всей европейской литературы, который заменил Толстого, как он может высказываться за большевиков, он ответил им, — во многих местах, с нашей большевистской точки зрения, дрябловатым — письмецом, но главные части письма были настоящей отповедью человека, человека, который понимает, что авангард человечества — это коммунистическая партия.²⁹ И я сейчас получил от него письмо, правда, через третьих лиц. Он пишет там о гонорарах. Но какая разница между тем, как пишут другие лица и он. Другие пишут: извольте нам уплатить наш гонорар в валюте, вы нас грабите и т. д. Он пишет: «Сейчас является преступлением вывозить из вашей страны деньги. Поэтому, так как у меня накопилось большое количество гонораров, если вы считаете возможным их выделить, то употребите их на воспитание ваших детей. Я хочу показать пример остальным писателям, чтобы они перестали сосать из вас свои доллары и франки».

Какая разница между этим письмом и письмами остальных писателей. в которых они требуют свои долги и не хотят простить ни одной копейки.

Я колеблюсь, напечатать мне это письмо или нет. С одной стороны, хочется очень его напечатать, чтобы не повадно было кой–кому обращаться с такими письмами и вечными жалобами, что им какие–то гроши не доплатили и т. д. С другой стороны, так как письмо не для публикации прислано, я боюсь, что он скажет: я прислал вам свое письмо в частном порядке. Хотя самое назначение письма таково, что оно хочет огласки, я запросил его, желает ли он огласить это письмо через прессу.³⁰

Это все я привожу вам для характеристики этого человека, который занимает все–таки нейтральное положение, но по–своему, «по–святому». Вообще Ромен Роллан, по–моему, тип современного «святого». Нам такие не нужны, но со стороны посмотреть приятно.

Посмотрим теперь немного вкратце на отдельные страны, что после войны сделалось с литературой отдельных стран.

Для Германии чрезвычайно характерным явилось движение экспрессионистов. Германия была раздавлена, разбита полностью. Интеллигенция Германии ощутила поражение и все тяготы голода, нищеты, как страшное преступление Вильгельма, его правительства и всей буржуазии. Поэтому германская буржуазия средняя и мелкая, богемствующие писатели кинулись всем скопом в антибуржуазный лагерь. С этой точки зрения германская интеллигенция была революционной. Конечно, вопрос в том, на какую революцию она была способна. Были среди них такие люди, которые присоединились к коммунистической партии, но большой пользы они не принесли, так как это люди, которым больше приличествует сидеть в кафе, чем принимать участие в революции. Они внесли в партию раскол, они способствовали выделению «рабочей партии» в Германии, которая утверждала, что вождей не нужно, что в парламенте участвовать не нужно. Конечно, ни один серьезный рабочий до этого додуматься не мог бы. Это было крайним проявлением детской болезни левизны.

Всё же они были настолько революционерами, что в своих произведениях всячески поносили буржуазию, всячески ругали ее.

Характерно для них то, что они обиделись не только на буржуазию, но и на всю действительность вообще. Они заявили, что и земля, и небо, и природа — все это гадость. После поражения они почувствовали себя настолько обозленными, что стали протестовать решительно против всего мира. Они сказали: «Всю эту пакость мы изображать не желаем, для нас ценны только мы сами и то, что внутри нас. Иногда мы будем пользоваться словами и образами, но мы постараемся сделать их как можно больше далекими от действительности, от природы. Природа противна и принесла нам поражение».

Вот почему они не говорили, а кричали и вопили, не пели, а рыдали и выли. Их картины и драмы напоминают тот момент, когда человек до того рыдает, что не может произнести ничего членораздельного. Они голосят, бормочут, завывают, ноне говорят обычным человеческим голосом. Если же вы спросите их, почему это так, они скажут: «Если мы сделаем естественно, то это будет похоже на природу, а мы ее ненавидим, мы говорим ей „чур меня“».

Этот их крайний индивидуализм привел к тому, что они всё упростили, исказили и перевернули. Они движимы горячим чувством обиды и протеста, и потому получается так, что их искусство действительно потрясает точно так же, как нас потрясает рыдающий человек. Певец, который поет прекрасно, нас трогает, волнует, но волнует нас также и тот человек, который рыдает и катается по земле. Однако певца можно слушать каждый вечер, а человека, который все рыдает и рыдает без удержу, в конце концов стукнешь графином по голове. К экспрессионистам приставали и говорили: «Перестаньте плакать, расскажите в чем дело, успокойтесь, вот вам стакан воды».

Наконец, они уже сами склонны были искать выход из создавшегося положения. Некоторые из них пошли в сторону социализма и даже коммунизма, например знаменитый Штернгейм * был одно время членом коммунистической партии, по потом оказалось, что он запутался — шел в одну комнату, а попал в другую и скоро принужден был уйти из партии.³¹

* В стенограмме ошибочно: Штейнгель.

А Толлер, как вы знаете, был даже главнокомандующим военных сил Баварской республики в течение тех нескольких дней, пока она существовала, но после того как Толлера арестовали, он сильно опустился и заявил, что пользовался своим правом главнокомандующего для того, чтобы не допустить до боя. Хорош главнокомандующий! Вследствие этого, когда он приезжал в Россию и мы его очень чествовали, потому что он революционный антибуржуазный писатель, с большим революционным запалом,³² то получилась маленькая заминка. Наши товарищи–коммунисты устроили ему некоторый скандал и опубликовали в газетах о его поведении. Между тем он этого не заслужил. Маркс и Ленин умели относиться к поэтам снисходительно, они знали, что часто эти люди, особенно когда приходят из другого класса, не выдерживают сильного экзамена, но могут быть полезны ³³<…>

Не буду останавливаться на отдельных экспрессионистах. У меня есть большая статья,³⁴ и кто интересуется, может ее поискать.

Самая интересная, конечно, пролетарская поэзия Германии. Толлера нельзя считать вполне пролетарским писателем. Но там есть два писателя, которые могут претендовать на очень крупное место. Конечно, наша пролетарская поэзия стоит выше (западноевропейской, но как это может быть иначе: ведь у нас прошла пролетарская революция.

Но Иоганнес Бехер, который сначала был также человеком из богемы и в известной степени экспрессионистом, пришел к нам через школу опрощения, мужественного отказа от всяких прикрас, стремления искать самое существенное. Этот поворот у немцев называется Neue Sachlichkeit * — школой вещности. Эти рыдания им самим надоели, они отходят к более спокойному и заявляют: нам не нужно изящество, прикрасы, нечто вкусное; мы хотим говорить о сущности вещей.

Когда я буду говорить об искусстве, я укажу на крупных коммунистов–художников, которые заняли в искусстве громадное место, и некоторые были вожатыми этого движения. Не все, конечно, германские художники всех родов оружия, уходящие от экспрессионизма в эту вещность, своеобразный мнимо–реальный материализм, непременно идут к коммунизму. Многие из них идут вразброд, имеют неясно выраженное миросозерцание.

Но Иоганнес Бехер прямо пришел к коммунизму. Типичным для него является песня или поэма «На смерть Ленина», а после этого он издал и целый ряд очень хороших стихотворений и роман, в котором он рисует войну будущего.³⁵ Он переведен на русский язык и, кажется, уже издан. Этот роман написан в потрясающей форме и с агитационной стороны имеет большую силу.

Сейчас он написал второй роман, содержание его я точно не знаю, но слыхал от автора и от его друзей, что это чрезвычайно широко задуманный роман, изображающий самую сущность схватки классов.³⁶ Тут и прошлое, и настоящее, и предсказания насчет будущего.

Юнг — писатель гораздо более крупный. Он создал несколько очаровательных пьес и вообще заслуживает всяческого внимания.³⁷

В Германии существует довольно много пролетарских писателей. Я назвал самых крупных из них, относящихся к более раннему периоду, так как после них идут значительно более мелкие писатели. Целой школы пролетарских писателей там нет, и мы решили их объединить в «Бюро революционных писателей» (раньше оно называлось «Бюро пролетарских писателей»), председателем которого я имею честь состоять.³⁸

Теперь поговорим о Франции. Там все это движение в литературе получило несколько иной характер, так как во Франции особенно унывать было нечего — Франция была победительницей — поэтому французская молодежь, в отличие от немецкой**, выступила весело, с пляской. Она продолжала линию футуризма, она создала ту школу «дада», о которой я вам уже говорил.³⁹ Представители этого течения говорили прямо: «Наде отдаться самой дурацкой, самой безумной веселости», и я думаю, что если бы действительно кого–нибудь из них назвать дураком, то они сочли бы это за комплимент, потому что они были глубоко убеждены, что разум есть вещь в высшей степени проклятая, что челвек находится в рабстве у этого тирана, которого ему надо как можно скорее с себя стряхнуть.

* Новая вещность (нем.).

** В стенограмме ошибочно: американской.

Сюрреалисты, например, Бретон, Арагон и другие, одно время присоединились к нам, заявив себя коммунистами, и это было довольно–таки курьезно. Они даже создали свой орган «Clarté» («Ясность»), который считали коммунистическим. В тот период мы были в чрезвычайной моде у интеллигенции и к нам тянулись все, во всех городах обнаружились такие друзья русской революции, но затем это увлечение нами стало постепенно таять и группа «Clarté» осталась более или менее одинокой.⁴⁰ В Париже она очень резко выступала против Барбюса, который в своей книге об Иисусе заявил, что он вообще плохой коммунист.⁴¹

В этот период я как раз был в Париже и пришел в ужас, когда эти люди стали развивать передо мной свои соображения о том, что мы так же как и они, боремся за «дурацкую идею»; они говорили: «Вы принесли собой хаос, плодородящую тьму» и т. д. От таких разговоров у меня быстро завяли уши.⁴²

Сюрреалисты сейчас переживают какую–то дальнейшую эволюцию. Безусловно, это молодежь умная и энергичная; в то время, как я жил в Париже, они устраивали самые смелые мальчишеские выходки. Он шли, например, на какое–нибудь патриотическое собрание, где показывался патриотический фильм, и кричали: «Долой Францию!» Я спрашивал что это, иностранцы, боши? В ответ они показывали свои ордена, которые они получили во время войны, потому что эти люди были в офицерстве, дослужились до высших чинов. Они говорили: мы кричим против буржуазии, потому что считаем, что нужно сбросить Францию логики, Францию математики, Францию буржуазии. Все это нужно долой, провозгласить свободную Францию, которая будет прокладывать неведомые для Франции пути. Они несли такую галиматью, что им говорили: «Не нужно вести даже в комиссариат, люди явно рехнулись». Повторяю, я не знаю даже, что с ними сделалось, я некоторое время не был в Париже, а слышно о них очень мало.

Тогда буржуазия говорила: «Они очень умные люди. Все труднее и труднее быть оригинальными, все разобрано, а молодой человек, чтобы сделать имя, должен наскандалить. Тогда о нем заговорят. Высоко летают, да где–то сядут?» И были уверены, что сядут тоже достаточно высоко, говорили, что коммунизм даст им хорошие доходы. От коммунизма они отошли, но какие произведения они создали — я не знаю. Знаю только, что «Clarté» давно закрыт.

Штукарями очень большого калибра являются такие писатели, как Жироду. Я даже не могу их охарактеризовать. Могу сказать два слова.

Кокто, молодой писатель, очень остроумный, дерзкий, умеющий производить эффект, также перебрал несколько путей.⁴³ От изящного такого футуризма, немного уже приспособленного на дамский вкус, чтобы читателя не шокировали острые углы, чтобы все было подслащено, он перешел к подражанию классикам и к вещам, которые просто пишутся на такие пикантные темы. Фокусник он и повар литературный для особых гурманов, очень ловкий. Наш футуризм, например, произносит его имя с благоговением, хотя наши футуристы, которые вместо белого павлина могут подать жирного клопа,⁴⁴ не похожи на Кокто, потому что у Кокто много чрезмерности красок, отравленных большой культурностью. Простоты в нем нет. Это белый красующийся павлин. Во Франции его обожают до сих пор. Он только и думает о том, как бы хватило у него на два месяца новой маски, потому что он постоянно меняется, как хамелеон, и в этом разгадка того, что он интересует Францию. Вычитать в его произведениях хоть что–нибудь мало–мальски глубокое — невозможно. Это целиком послевоенный продукт. Уже Кокто идет по линии «дада», но дадаисты нелепо выкрикивают, что французы называют, петухом на осле,⁴⁵ а Кокто, наоборот, дает деликатесы, кондитерский товар.

Другой такой штукарь, Сандрар, также очень остроумный человек, пошел другим путем. Он возражает этим настроениям или, вернее, усваивает себе манеру говорить чрезвычайно просто.

У Толстого в «Плодах просвещения» говорит горничная про господ: «Придут господа после ужина на кухню и начинают есть капусту. Это после конфект их тянет на капусту».⁴⁶

Таким писателем был Сандрар. Буржуазия пресытилась узорностью, изящество требует большого напряжения, а Сандрар, напротив, идет к крайнему упрощению.

Как вы знаете, сейчас в литературе замечается стремление к крайнему упрощению. Это перекинулось и на живопись, и на обстановку. Она красива именно тем, что она удобна и проста. Точно так же и Сандрар захотел сделать свои стихотворения страшно простыми, дать в них только самое необходимое, чтобы вы могли сразу воспринять и проникнуться содержанием, не отвлекаясь формой. Однако Сандрар все–таки настолько пустой человек, что в своих поделках он увлекся именно формой и гордился ею. Содержание в его произведениях, конечно, есть, но если у Сандрара можно чему–нибудь научиться, то только форме. Я допускаю, что Маяковский прав, когда говорит, что у Сандрара можно учиться именно в смысле изящества, прегнантности* и простоты движений. С этой стороны он действительно и для нас может быть интересен.⁴⁷

* См. примеч. на стр. 130.

Что касается Жироду, то я не знаю, писал ли Олеша свой роман «Зависть» под влиянием Жироду или это является простой случайностью. Один из критиков в «На <литературном> посту» писал, что Олеша слишком наблюдателен, слишком влюблен во внешность, в широту образов и что Жироду умеет изображать так же тонко.⁴⁸ Когда вы читаете Жироду, ваш глаз как бы все время насыщен зрелищем, и в этом отношении он необыкновенно талантлив и стилистичен. Я не знаю другого мастера образов, подобного Жироду. В двух–трех словах он так подает вам всю картину, что вы ясно видите перед собой каждую подробность.

Олеша пошел по тому же пути. В «На литературном посту» правильно указывалось, что Олеша — писатель с содержанием, и о нем придется еще говорить, но что в этой любви к блеску, в этой зеркальности сказывается поверхностное отношение к миру. Это замечание очень тонкое, вероятно, сделанное потому, что критик (не помню сейчас его фамилии) читал Жироду и знает его стиль. Жироду — безусловно волшебник, он вытряхивает образы из своих рук, как волшебник заставляет бить фонтан из цилиндра. Он вертит своей кинематографической ручкой, и вы видите образы один красивее другого, но за филигранностью каждой отдельной фразы человеческий тип как–то смазывается, теряется. Трудно из этой массы блесток создать что–то целое.

Если вы спросите, что хотел сказать Жироду тем или другим своим произведением, то на этот вопрос иной раз трудно будет ответить. Даже в рассказе на такую серьезную тему, как столкновение немцев и французов, попытка Жироду выявить ту глубокую ненависть, которую питают друг к другу эти две нации, не увенчалась успехом.⁴⁹ Создается такое впечатление, как будто бы вы начали пить шипучий напиток, который пенится и сверкает, когда вы откупориваете бутылку, но когда вы наливаете в стакан, — вся жидкость улетучивается, вы ничего не выпили, а пена–то клокочет.

Я к этому должен прибавить, что самым наименее даровитым из этих фокусников является тот, который имеет наибольший успех, именно знаменитый Пьер Бенуа, которого у нас переводят и читают, но он стоит на границе литературы и того, что можно назвать простым чтивом. Его читают, когда скучно, в вагоне. Настоящим писателем он не является. Бенуа находится на границе или за границей сколько–нибудь серьезной литературы.

Конечно, в молодой французской литературе не только такие люди есть. Я, впрочем, не знаю, что назвать молодым. Те писатели, о которых я <буду> говорить, Жан–Ришар Блок, <Дюамель> и Дюртен — это три самых больших имени в так называемой молодой французской литературе, молоды они очень относительно, может быть, немногим моложе меня, но так как они начали писать перед самой войной, а некоторые после войны, они причисляются к молодым писателям, к старшему поколению, старшей прослойке молодых писателей. Это люди серьезные, наблюдательные, вдумчивые и очень скорбящие по поводу буржуазного развала. Все они тянутся к нам. Одно время тянулись таким образом, что были в «Обществе друзей России» и вели себя великолепно, но затем несколько поправели. Дюамель написал о России хоть местами глуповатую книгу, но довольно честную.⁵⁰ Правда, смешно видеть, что он расписывает, как много в России хорошего, а потом на последней странице говорит: «Я писал это для того, чтобы буржуазия прекратила свою подлую политику, потому что если не прекратится такая политика, то у нас будет то, что в России».

У Дюртена книга гораздо мужественнее. Она местами мне положительно нравится. Я с удовольствием прочитал главу, которая посвящена мне, Наркомпросу, нам всем: просвещенческому миру и учащимся.⁵¹ Хорошо и правильно написано, но сам он возбуждает разные сомнения относительно того, можно ли вообще детей учить в политическом духе, не слишком ли это рано, не нужно ли ждать, пока человек созреет, что мы фанатики, верим в свою истину, что благодаря этому мы настаиваем на этом перед детским возрастом, который беззащитен и не может оказать сопротивления. Он не может понять, что мы не фанатики, а люди, стоящие на настоящей научной точке зрения. Это все равно, как если бы священник католический, тронутый свободомыслием, приехал бы в школу в средние века, где преподают, что земля вращается вокруг оси, и сказал бы, что это фанатизм, у нас за это карают, жгут на кострах, что нужно стать на объективную точку зрения: не то вертится, не то не вертится. Так относится он к марксизму. Для нас это смешно. Думается мне, что и Ж. Р. Блок, с которым я в хороших отношениях, изменил свое хорошее отношение к России.⁵² Но пишут они хорошие книги. Это старая интеллигенция французская, которая годами не стара, но стара своими традициями. Она за разум, за науку, против поповского наваждения (а там мистика очень шагает), против фокусничества, против блестящей внешней формы; она за хорошую человечность. И я думаю, что если мы вновь начнем сильную и умелую пропаганду среди интеллигенции (а заполучить лучшую часть интеллигенции нам важно), то мы несомненно найдем в них известный отклик.

И, наконец, во Франции существует такой писатель, как Барбюс. Вы знаете, какой это передовой друг России и в какую большую фигуру в европейском масштабе он вырос. Даже когда он проезжает по такой палаческой стране, как Румыния, и когда там знали, что Барбюс, уехавши от них, заклеймит позором все их проделки, — все–таки его пускают, так как <он> считается «европейской совестью».⁵³

К сожалению, Барбюс вывел в люди Панаита Истрати, а это не бог весть какой даровитый писатель. Мы его, правда, приласкали, я написал предисловие для его рассказа, и другие к нему тоже отнеслись хорошо. Мы дали ему возможность объехать нашу страну, но сейчас у него замечается какой–то такой уклон, который заставляет думать, что мы вряд ли сможем на него опереться. Похоже на то, что это очередной Чан Кайши в миниатюре.⁵⁴ Конечно, если я ошибаюсь, — тем лучше.

Относительно Англии и Америки я могу сказать вам только очень кратко. В последнее время в Англии, кроме тех писателей, которые уже существовали раньше и теперь продолжают писать, выдвинулся новый ирландский писатель Джеймс Джойс. Никто его еще не читал и, вероятно, нам не скоро придется с ним познакомиться. Говорят, что его книга «Улисс» написана чрезвычайно трудным языком. Даже англичане понимают не всё сплошь, и некоторые страницы кажутся им совсем туманными. Сейчас эта книга переводится на немецкий и французский языки, причем перевод ведется под редакцией самого автора. Возможно, что мы познакомимся с книгой в этих переводах.⁵⁵

Интересно, что эта огромная книга в сотни страниц описывает только один день. Она представляет собой что–то чудовищное и до сих пор еще невиданное. Человек сумел, по–видимому, устроить какой–то такой микроскоп, под которым он видит самые мельчайшие подробности довольно богатого событиями дня. Говорят, что местами рассказ невыносимо циничен, что местами он проникнут революционным духом, местами доходит до неслыханной силы выразительности и гениальности, но все это я передаю только с чужих слов. Есть и такие, которые говорят, что в целом рассказ этот, если и увлекателен, то в то же самое время очень утомляет.

Надо сказать, что такой миниатюризм, такой спокойный и последовательный рассказ о мельчайших событиях появляется не в первый раз. Например, писатель Пруст, очень правый человек, большой сноб, поклонник аристократии, тоже любил до мельчайших подробностей описывать всякие незначительные явления — писал он, скажем, как человек напился пьяным и как он на следующий день вдруг просыпается очень бодрым и т. д. Однако Пруст изображает все это с каким–то невероятным умением, он на первый взгляд действительно увлекает, но при чтении его рассказов вы постепенно начинаете чувствовать себя утомленным, так как никакого содержания в них нет. У Жироду тоже есть эти черты, но Жироду умеет вертеть своей ручкой очень быстро, а Пруст затягивает дело. Иногда в кино показывают все в очень замедленном темпе: человек в беге поднимает ногу и потом комически–долго ее опускает на место, или купальщик вместо того, чтобы быстро окунуться в воду, погружается в нее медленным, плавным движением.

А что касается Джойса, я упоминаю о нем только потому, что это громкая фигура в Европе, какой–то<…>,* потому что людей, которые бы его прочитали, мало, а шуму вокруг него чрезвычайно много. Статья о нем с несколько большим анализом имеется в последнем номере нашего журнала «Вестник иностранной литературы», написана человеком, который его читал и может поэтому сказать больше, чем я.⁵⁶

* Пропуск в стенограмме.

В Америке имеется некоторое известное движение воды. Мы знаем кое–что о передовой Америке. Некоторые видали пьесу О'Нейля «Любовь под вязами», а сейчас на днях пойдет его «Негр». Это анархически мыслящий враг буржуазии. У нас шла его «Косматая обезьяна».⁵⁷ Кто видел, тот понял, что это не наш человек, но человек, проникнутый злобой к буржуазии, с приближением к немецкому экспрессионизму, но более упорядоченный, хотя у него есть визионерство. Он берет одно лицо и пропускает его через свои позиции.

Затем Моэм, английский* писатель, который издавался у нас. Пьеса его «Ливень» — очень интересная антирелигиозная пьеса, одна из самых интересных антирелигиозных пьес, которые я знаю. Некоторые его романы переведены на русский язык.⁵⁸ Все они антибуржуазны.

Недавно к нам приезжал писатель полуиспанский, полуамериканский — Дос Пассос. Он не член коммунистической партии, но его роман («Манхеттен» и пьеса, которую он привез с собой, «Победа над воздухом» — это вещи революционные и очень сильно революционные.⁵⁹ Америка — такая страна, в которой бесконечно сильна мощь буржуазии, но в которой, как в котле с очень тонкими стенками, вместе с тем имеется и большое внутреннее давление.

Вот видите, какую пеструю картину мы имеем в послевоенное время. Все это идет по джазбандскому оглушительному пути. Против этого протестует известная группа. Когда я был во Франции, собралась блестящая группа писателей, художников. Они говорили о великом <…>**, который растет, о том, что буржуазные издательства забирают их в свои руки, < что> во Франции царит большая реакция, с большим презрением говорили об этом жиродизме, об этом внешне блистательном павлиньем хвосте, о желании быть виртуозным шутом при дворце и т. д. Я им сказал: «Франция до сих пор так богата силами, своими поэтами, писателями, художниками, почему вы не организуетесь, не движетесь вперед?» Мне ответили наиболее серьезные люди: «Помогите нам организовать, устройте у нас издание журнала». Я говорю: «Пока Наркомпрос РСФСР Францию не включил в свое поле действия». Какая–то определенная беспомощность. Мы стараемся немного этой беспомощности помочь. Мы понимаем, что нам нужно привлечь и организовать вокруг нас пролетарских писателей и тех, кто наиближе к пролетариату. Мы устроили несколько конференций, пользуясь большей частью нашими съездами: съездами Коминтерна и съездом Друзей России.⁶⁰ Это были ближайшие к нам люди. Мы тогда стремились организовать «Бюро пролетарских писателей».⁶¹ Потом оказалось, что писателей, которых можно без обиняков назвать пролетарскими, очень мало. Известных писателей — только по одному, по два, много — по три, а большей частью — это писатели–подростки, которые еще учатся, которые состоят на положении подмастерьев, которых, пожалуй, можно не печатать. Мы издаем всех иностранных писателей–пролетариев, и по этому вопросу среди некоторых из нас ведется принципиальный спор. Одни говорят: «Пусть печатаются даже малозначительные вещи, потому что они написаны пролетариями», а другие возражают: «Если печатать все без разбора, то и читать никто не станет. Печатайте не только пролетарских писателей, но и таких, которые наполовину принадлежат к буржуазии. Нужно только снабжать их произведения соответствующими комментариями».

Теперь мы несколько изменили нашу тактику. Мы стали собирать вокруг себя революционных *** писателей всего мира, которые определенно не принадлежат к буржуазии, и создали «Бюро революционных *** писателей». Конечно, такой писатель, который является отъявленным врагом коммунизма, нас привлекать не может, но есть писатели, которые, хотя и не подошли к нам достаточно близко, но относятся к буржуазии враждебно. Таких писателей довольно много.

* В стенограмме ошибочно: американский.

** В стенограмме какое–то искаженное слово.

*** В стенограмме ошибка: пролетарских.

«Бюро революционных писателей» имеет свой журнал «Вестник иностранной литературы», в котором помещаются все более или менее интересные новинки.

Лично я придаю этому делу большое значение, и еще лет пять тому назад в журнале «Коммунистический Интернационал» я писал о необходимости вести пропаганду среди заграничной интеллигенции.⁶² Я считаю, что борьба за западноевропейскую интеллигенцию вообще и за художников в частности — вещь совершенно необходимая. Пока в этом отношении мы еще больших успехов не имеем, но я думаю, что если бы совсем серьезно этим делом занимались, то это принесло бы очень солидные результаты, а пока получается то, что сама буржуазия отвоевывает у нас часть этих писателей.

Это происходит потому, что капитализм стабилизировался, вступил в период наступления, вызывающего, правда, решительный отпор со стороны рабочего класса, а мы в последнее время переживаем тяжелый кризис. Конечно, некоторые видят кризис совсем не там, где он есть на самом деле; эти вопят о том, что «на 11–м году революции не хватает хлеба», но суть не в этом, а в том, что к постоянной напряженной критике нас со стороны буржуазии и социал–демократии присоединяются голоса коммунистов–отщепенцев. Для тех, кто ездит в Европу и знает европейские настроения, понятно, что вред их чрезвычайно велик. Этим объясняется некоторый отход от нас интеллигенции. Интеллигенция боится грядущей войны, она видит, что буржуазия ее на эту войну толкает, но никто из них не замечает зверского облика буржуазии. Мы это замечаем, и потому мы можем вогнать клин между интеллигенцией и буржуазией. С приведением в больший порядок нашего внутрипартийного единства мы можем рассчитывать, что мы опять < станем> большим притягательным центром и получим значительное количество попутчиков, а получить попутчиков это и в нашем русском обиходе, и в европейском обиходе для нас чрезвычайно важно.

Вот я дал вам в некотором роде географическую карту того, что происходит в западноевропейской литературе. Это очень мало, но почти все эти писатели переведены на русский язык. Вы можете найти их сочинения, библиографию я вам <не даю>, но если она вам нужна, можно ее без особого труда составить. Обращаю ваше внимание на «Очерки современной европейской литературы» Фриче, хотя они начинаются у него очень далеко и о предвоенном и послевоенном периоде мало страниц. Но книга эта превосходна, и вы найдете там много из того, что я сказал, и больше того, о чем я не говорил.⁶³ Если сопоставить, что я сказал и сказал Фриче, у вас составится представление большее, чем из моей лекции. Затем обратите внимание на наш орган «Вестник иностранной литературы», который, правда, не стоит абсолютно на высоте и только постепенно вырабатывается, но в котором вы найдете богатый материал.⁶⁴

Разрешите на сегодня закончить.