«Усвоение прошлого, создание нового», — так формулировал Луначарский основные задачи, возникшие перед молодой революционной страной в области культуры вообще и художественной жизни в частности. Он был великолепным знатоком и пропагандистом классического художественного наследия, но он не допускал и мысли о том, чтобы этим наследием можно было ограничиться. Луначарский не мог представить себе, чтобы люди революционной эпохи только оберегали и охраняли культурное достояние отцов, а сами оказались не в состоянии создать новое в искусстве и литературе. «Если бы мы жили только останками наших предков, — говорил он в речи перед сотрудниками Театрального отдела Наркомпроса в 1920 г., — если бы мы кормились остывшими блюдами, которые приготовлены были их художниками, мы были бы жалкими эпигонами» (А. В. Луначарский. Чему служит театр. М., Московское театральное изд–во, 1925, стр. 49).
При этом Луначарский не соглашался и откладывать все новое художественное творчество на какой–то более поздний период, когда утихнет шквал революции. Он не солидаризировался с теми, кто считал, что «сова Минервы вылетает только вечером и искусство подводит золотым языком итоги жизни лишь после того, как минует вихрь» революционной бури.
Нарком по просвещению активно поддерживал, как и рекомендовал Ленин, все то новое, что рождается под влиянием революции. Еще в самые первые послеоктябрьские годы он утверждал в противовес тем, кто пренебрежительно отзывался о «поэзии варваров»: «Новая поэзия, пролетарская, революционная, безусловно народилась и безусловно же растет» (II, 216). А через несколько лет он мог сказать уже полным голосом: «Из взрыхленной земли выходят и выходят десятками и сотнями новые писатели <…> Кажется, уже умолкают голоса, каркавшие по поводу оскудения русской литературы. Кажется, уже всякому видно, что она растет, молодая, правдивая, могучая…» (II, 300–301).
Однако, радуясь успехам советской литературы, Луначарский не закрывал глаза на различные трудности и болезни ее роста. Отмечая эти недостатки и в содержании и в форме и помогая их преодолевать, он писал: «Наше быстро и могуче растущее общество заслуживает литературы лучшей, чем та, какую оно имеет» (II, 554).
Молодой, развивающейся советской литературе Луначарский уделял много сил и внимания и как критик, и как теоретик, и как организатор. Но до недавнего времени широкие читательские круги были гораздо меньше осведомлены об этом, чем о его работах по истории русской и зарубежной литературы или по театру. Сам Луначарский не включал статей по советской литературе, рассеянных преимущественно в газетах и журналах, в свои книги и сборники. Да и в течение четверти века после его смерти в его сборники (к тому же редко издававшиеся) входили статьи лишь о классиках русской литературы, о критиках, об изобразительном искусстве, о театре и драматургии.
Первая попытка собрать важнейшие статьи Луначарского о советской литературе в отдельной книге была сделана в 1958 г. Учебно–педагогическим издательством (составитель И. М. Терехов). Но только в восьмитомном Собрании сочинений, подготовленном Институтом мировой литературы им. А. М. Горького, Луначарский впервые предстал перед читателями по–настоящему как критик и теоретик советской литературы. Во втором томе названного издания, целиком посвященном этой теме, помещено более восьмидесяти больших и малых статей (из них более пятидесяти ни в прижизненные, ни в посмертные сборники Луначарского не входили). Большое количество его работ, имеющих отношение к советской литературе, вошло также и в другие тома собрания: первый, третий, седьмой, восьмой. Новые материалы, печатаемые в настоящем разделе, дополняют представление об этой важной стороне деятельности Луначарского–критика.
Раздел открывается большим обзором русской литературы первого революционного пятилетия, опубликованным лишь на немецком языке и до сих пор практически недоступным советскому читателю. Луначарский часто выступал — печатно и устно — перед иностранными читателями и слушателями, способствуя тому, чтобы общественность зарубежных стран получала правильную информацию о культурном строительстве и художественных достижениях Страны Советов, и тем самым помогая завоевывать немало друзей для новой России.
Публикуемый очерк интересен, в частности, тем, что здесь Луначарский впервые дал довольно широкое обозрение литературных явлений революционных лет, охарактеризовав деятельность и старых литераторов, сформировавшихся еще до Октября, и писателей, выдвинутых новой, революционной эпохой, в том числе и прозаиков, и поэтов, и драматургов.
Автор обзора останавливается не только на их идейных позициях. Он проявляет обостренное внимание и к особенностям художественной манеры писателей. В качестве примера можно указать замечания о Пильняке с его тяготением к трагикомическим раритетам, курьезам, предметам из паноптикума, или о Пастернаке как первом последовательном поэте–импрессионисте.
Следует учесть, что эта статья написана в 1922 г. Развитие и формирование советской литературы только еще начиналось и происходило в сложной обстановке. Неудивительно, что не все оценки Луначарского–критика были точны, не все его суждения о литературных явлениях тех лет подтвердились дальнейшим ходом литературного развития. Так, например, он безоговорочно счел крупной неудачей роман Алексея Толстого «Сестры», в первоначальной редакции которого нашли отражение тогдашние политические настроения и взгляды еще находившегося в эмиграции писателя.
Некоторых комментариев требуют и высказывания критика о Маяковском. Известно, как высоко ценил Луначарский поэтическое дарование Маяковского, как он был расположен к нему, как помогал ему в разных его литературных начинаниях. Уже тогда он говорил о Маяковском как о крупнейшем поэте, создавшем «несколько чрезвычайно сильных произведений, находящихся в полном созвучии с эпохой» («Наш современник», 1965, № 11, стр. 106). А впоследствии он так весомо определил значение творчества поэта: «Маяковский сделал все, что мог, для того, чтобы приготовить путь человеку будущего» (II, 488).
Но, стремясь всячески ускорить творческое возмужание автора «Мистерии–буфф» и «150 000 000», Луначарский критически отмечал и то, в чем проявлялись черты идейно–художественной незрелости молодого поэта, еще не изжитой связи его с дореволюционным футуризмом. Обо всем этом Луначарский говорил безо всякого смягчения и приглаженности, иногда даже, как в печатаемом обзоре, преувеличенно суровыми словами. И в конечном счете такая критика со стороны людей, которых Маяковский не мог не уважать, была полезна для его творческого развития.
Из материалов тома, относящихся к отдельным художникам слова, наиболее замечательна группа текстов и документов, связанных с Брюсовым. Луначарского еще до Октября привлекало многое в творческом облике автора «Грядущих гуннов»: и большая культура поэта, и строгое, требовательное к себе мастерство, и его тяготение к героическому и монументальному началу в искусстве, и яркие вспышки интереса к событиям революции, и презрение к буржуазным либералам с их готовностью удовлетвориться мелкими уступками царизма. Естественно, что нарком просвещения приветствовал мужественный шаг поэта, который связал свою судьбу «навсегда с новой властью, властью рабочих, казавшейся в то время многим эфемерной» (I, 431). Брюсов был сразу привлечен к сотрудничеству, к практической работе в органах Наркомпроса.
После смерти поэта Луначарский написал о нем ряд статей. Они широко известны и вошли в Собрание сочинений. Но еще при жизни Брюсова, в 1923 г., Луначарский участвовал в публичном чествовании поэта по случаю его пятидесятилетия и выступал с речами. До сих пор было напечатано лишь его краткое вступительное слово, сказанное в Российской Академии художественных наук 16 декабря. Стенограмма же его речи, произнесенной на другой день в Большом театре, воспроизводится впервые. Характеристике брюсовского творчества здесь предшествует характеристика символизма в целом, что несомненно повышает литературоведческий интерес выступления.
Кроме стенограммы юбилейной речи, к Брюсову имеют отношение и два официальных письма, подписанных Луначарским: одно о награждении Брюсова орденом Трудового Красного Знамени, другое о назначении ему пенсии. Эти документы являются наглядным примером заботы наркома просвещения о деятелях литературы и искусства.
Луначарский откликался на появление многих произведений советской литературы. Известно, с каким одобрением он встретил «Жизнь Клима Самгина», «Поднятую целину», «Железный поток», «Чапаева», «Цемент», «Барсуков», «Виринею», «Бруски», «Зависть», сатирические романы Ильфа и Петрова, поэмы Блока, Маяковского, Багрицкого, стихи Асеева, Тихонова, Уткина, пьесы Тренева, Глебова, Вс. Иванова, Лавренева и многих других. Теперь мы можем присоединить к этим и подобным откликам отзыв о романе Ольги Форш «Современники».
Критик очень благожелательно относился к творчеству молодых писателей и обычно готов был поддержать подающего надежды автора своим предисловием к изданию книги или рецензией в печати или, по крайней мере, добрым советом.
Публикуемое ниже письмо в редакцию «Правды» с отказом дать предисловие к роману начинавшего тогда свой литературный путь Д. И. Зорина не противоречило этой обычной практике Луначарского. Письмо свидетельствует о добросовестности критика: при всей своей исключительной эрудиции и талантливости он не считал себя вправе писать о книге, посвященной изображению той стороны действительности, которую он знал недостаточно хорошо. В то же время Луначарский не ограничивается простым отказом: он дает молодому автору полезные советы и оказывает ему нужную поддержку высокой оценкой произведения, что, несомненно, имело немалое значение для руководителей газеты и издательства.
Еще более существенны письма Луначарского, связанные с происходившими тогда оживленными литературными спорами. В этом отношении можно считать программным его письмо к А. К. Воронскому. Здесь чрезвычайно важны и утверждения о необходимости реализма, исходящего «приблизительно из передвижнических, классическо–реалистических основ», но допускающего пафос и фарс, элементы фантастики и гиперболы; и защита в вопросах литературы большой широты, не превращающейся однако в безликость; и предложение организовать дискуссию для того, чтобы уточнить принципы художественной политики партии и Советского государства. Письмо показывает, что, критически относясь и к напостовцам с их «подозрительным отношением ко всякому попутчику», и к лефовцам с их унаследованными от футуризма «гримасами» и вульгаризаторскими лозунгами, Луначарский сначала предполагал найти общий язык в вопросах искусства и художественной политики с Воронским: в первой половине 1920–х годов он признавал положительное значение деятельности редактора «Красной нови» по собиранию литературных сил. Но общая платформа все же не была найдена. Луначарский вскоре убедился, что тактика Воронского превращается «в явную ошибку культурно–исторического порядка» и что его «любезность по отношению к приемлющей Октябрь интеллигенции дошла до ухаживания за ней, до преувеличения оценки ее сил, недооценки ее слабостей и фальшивых нот, звучавших в ее произведениях, и несколько пренебрежительного отношения к быстро поднимавшейся поросли чисто пролетарской литературы» (II, 365–366). Солидаризироваться с этой позицией Луначарский не считал возможным и с 1925 г. неоднократно подвергал ее критике.
С дискуссиями, развернувшимися вокруг литературных группировок тех лет, связано и письмо в редакцию «Правды» по поводу выступления А. И. Зонина.
В обстановке борьбы за социалистическое переустройство деревни большое значение приобретал вопрос о так называемой крестьянской литературе. В июне 1929 г. Луначарский по поручению ЦК партии выступил с докладом на Всероссийском съезде крестьянских писателей. Этой темы коснулся он и в другом докладе того же года — на издательском активе ЗиФа.
Подчеркивая важность существования литературы, «являющейся голосом кресть янства и говорящей к крестьянству» (II, 429), критик, разумеется, не рассматривая; эту литературу как нечто единое. Он говорил и о существовании писателей, выражающих реакционные или консервативно–крестьянские тенденции. Против такой литературы, которая «тащит крестьянина прочь от пролетария, тащит его в болото индивидуализма» (II, 423), он призывал направлять огонь всех критических батарей. Луначарский видел и крестьянских писателей попутнического типа, еще не проникнуты: пролетарским сознанием, их надо было привлекать на свою сторону, за них надо было бороться.
Максимум же внимания и поддержки он предлагал уделять самому желательном типу крестьянского писателя — писателю, у которого налицо и коммунистическо сознание, и знание крестьянского уклада жизни, и умение воздействовать на крестьянских читателей близкими им образами.
В то время часто шли схоластические споры, следует ли данного автора причислит к пролетарской или крестьянской литературе. Луначарский на примере Панферова показывал, что можно быть одновременно и крестьянским и пролетарским художником. Вопрос о крестьянской литературе он решал диалектически, стремясь не к отмежеванию крестьянских писателей от пролетарских, а к их соединению.
И здесь он, как это часто бывало, подвергся критическим нападкам со сторон вульгаризаторов, чуждых понимания всей сложности совершавшихся в действительности процессов. Оппоненты (и среди них Зонин) пытались несправедливо обвинять Луначарского в игнорировании классовой борьбы и в прочих смертных грехах. Это не могло не вызвать протеста с его стороны, тем более, что для таких выступлений бьп использована высокая трибуна «Правды». Отсюда острополемический тон письма, завершающего раздел, посвященный вопросам советской литературы.
Н. Трифонов
