Речь на заседании, посвященном столетнему юбилею Большого театра 1 февраля 1925 г.

Торжественное заседание, посвященное столетнему юбилею Академического Московского Большого театра, объявляю открытым. (Оркестр и хор исполняют кантату.)

Народный комиссариат по просвещению РСФСР и в его лице рабоче–крестьянское правительство этой республики приносит свои поздравления в день столетнего юбилея Большому театру (громкие аплодисменты).

Товарищи и граждане! Те из вас, которые присутствовали на митинге, имевшем место у стен Большого театра, видели вместе с собравшимися туда приветствовать Большой театр артистами Москвы также и представителей новой пролетарской публики. Там были учащиеся, там были представители заводов, там были представители нашей могучей Красной Армии. И пролетариат Москвы, желая высказать свои лозунги самому большому театру своей столицы, вместе с тем воспользовался этим, чтобы кратко, но выразительно сказать театру свою волю. На многочисленных плакатах, которые прошли мимо артистов Большого театра, четко и отчетливо были выставлены лозунги: «Искусство трудящимся», «Даешь революционный репертуар!» и т. п. Из этого, конечно, можно сделать вывод, что наша могучая пролетарская демократия Москвы не чувствует еще себя вполне удовлетворенной в смысле отношения к себе театрального мира и, может быть, в смысле театральной политики, которую мы ведем. Вообще кажется этой самой важной и самой многочисленной части населения, что театр от нее оторван, но зато в этих же самых лозунгах и призывах слышится и горячая жажда театра с ее стороны. «Даешь театр» — это не только значит упрек: «Почему еще ты его в полной мере и так, как мы хотим, не дал?», а это значит: «Нам нужен театр, нам близкий, дорогой театр, мы готовы к его восприятию». Это должно было заставить заговорить о том, какое место театр вообще и в первую голову театр типа Большого театра может и должен занимать <в> культурном строительстве, к которому впервые, может быть, в этот год, когда начинается второе столетие Большого театра, мы можем приступить, так как мы несомненно пришли к этому значительному перевалу и видим перед собой широкую торную дорогу дальнейшего прогресса советской государственности и общественности. То, что я буду говорить, вовсе не ново и не потому не ново, что мы уже много раз говорили за эти годы, когда обращались к русской интеллигенции, к работникам русской культуры дореволюционной от лица поставившего нас у власти пролетариата и крестьянства, — нет, то, что я буду говорить, вообще давным–давно известно, но забыто; забыто потому, что истины, к которым я сейчас хочу вернуться, и мысли, которые хочу вам напомнить, высказаны величайшими гениями театра, а не всегда удавалось театру стоять на той высоте, на которую его хотели поставить величайшие гении. В большинстве случаев театр стоял на том месте, куда его ставили правящие классы и их чиновники.

Театр должен быть народным, и только как народный театр он приобретает настоящее культурное значение. Конечно, господствующие классы представляют культуру своей эпохи. В те времена, когда господствующие классы переживают период расцвета, когда они по–своему ведут общество вперед, они могут создать интересные формы искусства для себя. Иногда они ставят перед собой и задачу создать искусство для трудящихся масс. Но это «искусство для трудящихся масс» в их руках приобретает отвратительный дидактический характер. Оно сейчас же искажается в рамках того общего угнетения трудящихся масс, в котором заинтересовано каждое правящее меньшинство, а уже в те периоды, когда господствующие классы переживают распад и развал, в те периоды они теряют и правильное чутье, которое иногда им присуще в период расцвета, и под их мертвящим дыханием, под их коснеющими пальцами искусство начинает вырождаться, причем не всегда художник понимает, что он живет в эпоху, когда растление господствующих классов уже заразило дурными болезнями и его искусство. Художник, воспитанный в эту эпоху, часто и не замечает всей глубины того декаданса, в котором он живет, продолжая чувствовать себя руководящим органом всечеловеческого искусства. Театр должен быть в идее, в идеале, по самому существу своему народным, т. е. он должен выражать ум и волю огромного, подавляющего большинства нации — людей, говорящих на определенном языке, или целой совокупности наций, чувствующих себя единым народом или крепким союзом этого народа. Он должен удовлетворять каким–то потребностям этой огромной совокупности трудящихся, и театр достигал своей высоты, своих вершин тогда, когда это осуществлял, а это никогда в полной мере не осуществлялось, но <к этому стремились> в лучшие свои моменты, как я сказал, наиболее жизненные, наиболее прогрессивные аристократии и притом только в том случае, когда эти аристократии <сознавали> полную невозможность отстоять свои интересы перед лицом какого–нибудь внешнего врага, не притянув к себе, не втянув в свою культуру и низовые слои государства. Такие моменты имели место во время расцвета эллинской культуры, и вот почему именно тогда, заботясь о поднятии квалификации каждого отдельного гражданина и о возможно большей гармонии своего общества перед лицом грозно наступавшего Востока, заботясь о том, чтобы свое господство и свободное развитие индивидуализма противопоставить неизмеримо большей физической силе, греческая аристократия, не старая аристократия, а ее лучшие слои, передовые слои ее обновленных зажиточных классов, вступили на путь обновленного театра в широчайшем смысле этого слова. Им удалось понять тогда, что воспитательный театр, который преследует главную цель — воспитательную, может воспитывать только тогда, когда он остается прежде всего театром, т. е. торжественным, поднимающим всех от уровня обыденности зрелищем. В театре всякий гражданин, по мысли эллинских людей, должен был подняться на высоту самосознания своего наивысшего, приобщаться к величайшим идеалам, выслушивать его самые глубокие предостережения и указания. И для того, чтобы все это было выслушано и понято, надо, чтобы народным массам возвращалось то, что в этих народных массах живет. Только в народных массах все это живет, как целое море, в котором растворены соответственные соли, а театр их собирает, превращает в яркие кристаллы, где эта сущность народной стихии собрана и сконцентрирована, и в таком реорганизованном виде дает народным массам, чтобы они пришли к более яркому и определенному самопознанию, да не только головой поняли свою сущность, свои пути, свои цели, а чтобы все их нервы пропитались этим хоровым началом, коллективным началом, не началом толпы, а началом коллектива, каким он хочет быть, каким он является для самого себя в своем идеале. Как человек переживает худшие и лучшие моменты, так, конечно, и массы, так, конечно, и толпа. Она постепенно перерождается в то удивительное, бесконечно разнообразное единство, каким сделается, наконец, истинно культурный народ, а такого на свете еще не живало. Вот в направлении превращения толпы, пользуясь лучшими ее элементами, в культурный народ, в культурное человечество должен работать театр. И работать так, как не может работать ни моральная проповедь, ни какая–нибудь другая форма искусства. Театр возвышается над моральной проповедью, потому что даже всякая моральная проповедь называется нами сейчас же художественной, как только она поднимается до настоящей силы воздействия на массы, а все остальные искусства не представляют собой того могучего синтеза, какой имеет театр. Не напрасно Вагнер в лучшие свои годы, когда он был пламенным революционером, крайне левым среди левых, в такую революцию, в которую размежевались окончательно и кровью положили грань между собой половинчатые последователи мелкой буржуазии и сторонники пролетариата (Вагнер колебался, победа буржуазии заставила его отойти в сторону победителей), — но в то время, когда он надеялся на победу сердцу его более близких идеалов, в то время, значительно больше близкий пролетариату, он написал незабвенные страницы,¹ в которых он правильно сказал тогда: где можно искать историю народного искусства, возбуждающего, подавляющего человечество, в большей мере, чем в театре? Здесь мы имеем литературу, имеем музыку, инструментальную и вокальную, мы имеем здесь танец, мы имеем здесь высшие достижения артистической индивидуальности и артистического коллективизма, — мы имеем здесь все очарование, которое могут нести искусство, архитектура и живопись, мы имеем здесь собранные коллективные средства, на много часов подвергающие массу своему воздействию. Само собой разумеется, что это есть фокус, это есть наиболее яркий пункт художественного творчества и обратного действия созданного художества на породившую его массу.

И уже отсюда ясно, товарищи, что обычный драматический театр, при всех его огромных достоинствах, о которых я много раз говорил и, вероятно, еще много раз буду говорить, отвечает несколько иным потребностям, чем те, которые наметил Вагнер. Конечно, народным может быть и маленький театр, потому что он может действовать по совокупности в сотнях и тысячах учреждений; он может всюду соприкасаться с народными массами и он может давать им эту более аналитическую, эту более детализированную форму театрального спектакля, которую вообще может дать драматический театр и, в частности, тем более, может быть, театр небольшой, театр, так сказать, камерного характера. Но это не совсем то, что нам нужно в этой линии. Одним из предварительных условий гигантского действия, действия, в котором отражены в большом объеме переживания народов, в котором они превращены в свой собственный символ, — одним из таких условий является массовая публика, несколько тысяч зрителей. Грекам в их климате легче было решить эту задачу. Они могли соединять клюзы* спектакля под открытым небом с клюзами организованного театра.

* отверстия в бортах судна для якорных цепей и канатов (голл.).

Мы в нашем климате вряд ли в состоянии осуществить и найти подходящие элементы для такой аудитории амфитеатром, которая могла бы быть и театром, нам приходится иметь дело с закрытым помещением, о котором древние аристократы высказывались с презрением, как о коробке, но в нашем климате приходится и жить в домах, которые являются теми же коробками, и поэтому нам приходится собирать товарищей не в открытой долине или на горе, а в этом же Большом театре.

И тот факт, что этот Большой театр оказался наиболее приспособленной ареной для иных действий, для работ, проверяющих, суммирующих государственные работы, стал ареной, скажем, Съездов советов республики и Союза, показывает, что все же это очень приспособленное для массового действа место. Тем более, что спектакли, повторяемые в этом зале бесчисленное количество раз, нравились делегатам и посещались многими и многими делегатами Москвы, России и Союза.

Поэтому с этой формой нам приходится считаться как с максимальным достижением в направлении театра для массовой публики, которая самой своей массовостью создает новую стихию, создает другой темп, другую атмосферу для спектакля, чем в маленьком театре. Это театр, который приспособлен к нашим жизненным условиям.

К тому же этот театр в высшей мере оказывается синтезом искусства. В самом деле, то, что оперный театр есть музыкальный театр, выдвигает его чрезвычайно далеко в направлении тех форм служения, о которых я говорю. Кто же не понимает, что пение и музыка прежде всего акустически более могучи, чем человеческое слово, но и эмоционально они более могучи и, может быть, не менее приспособлены для того, чтобы отметить, дать действительно филигранное отражение тончайших сторон жизни, для которых нужен синтез, нужна яркость, нужна договоренность, <нужна> картинность, для этого, конечно, такой гигантский рупор, каким является оперная сцена, бесконечно более подходящ, чем какой–нибудь другой театр.

С этой точки зрения от оперного театра новая культура будет требовать, конечно, не приближения к реализму или веризму, не сближения с реальной жизнью путем подражания драматическому театру, а, наоборот, будет требовать максимальной торжественности многозначительного зрелища. Мы не испугаемся таких символов и аллегорий, которые были бы жизненны и которые были бы насыщены современным содержанием, но от драматического действия и сюжета новой оперы мы потребуем, чтобы она суммарно могла ударить по множеству сердец, чтобы она, слагаясь из небольших типов, говорила бы самое главное, чтобы она дала нам их идеи, чувства, выраженные движением звуков, которые явятся отражением идей монолитных и центральных в строящейся культуре.

Такое место должен занимать центральный общенародный государственный театр.

Таким театром легче всего сделаться Большому театру, потому что за сто лет своего существования он в своей конструкции создал замечательный, может, в своем роде единственный в мире соответствующий аппарат. И то, что мы уберегли его в испытаниях войны и в бурях революции, то, что артисты в течение очень тяжелых годов с величайшим самопожертвованием, которого никто не посмеет и не захочет отрицать, оставались в холодном и голодном театре, показывает, что смутная мысль о большой, большой роли, которая остается за этим изумительным инструментом, построенным в течение ста лет, была доступна почти всем — и его работникам и различным сферам окружающей новой общественности. Конечно, в течение долгого времени, а может быть и всегда, Большому театру придется быть академическим или, я бы сказал, «и академическим».

С совершенной ясностью мысли величайший вождь революции Владимир Ильич указал твердо, что новая культура может быть создана только путем критического, но внимательнейшего усвоения всей старой культуры. То великое пламя каких–то новых ораторий, каких–то новых торжественных спектаклей, в которых народ увидит себя в волшебное зеркало этой сцены, может создаться лишь путем воспламенения от наиболее ярких факелов, достигнутых уже оперным искусством. И академический театр должен в этом смысле всегда хранить для народа и растущих поколений музыкантов и публики лучшее, что только создано прошлым, давая его в самых лучших, классических, наиболее близких к совершенству формах. Это — одна сторона служения. Но ни на минуту не хотелось бы думать, что Большой театр сделается когда–нибудь академическим и только, и что в строительстве новой культуры он примет участие только этою своею стороной, только давая образчики прошлого. Он слишком молод в свои сто лет, он слишком силен в своем артистическом составе; он облит слишком горячей, слишком пленительной атмосферой, чтобы он застыл в этих формах своего служения. Он начнет творить. Он начнет участвовать в новом строительстве. Он сам будет зажигать об эти хранимые им старые огни более яркие и более современные огни новые.

Почему этого нет? Один вопрос — дать Большой театр и его репертуар массам в смысле того, чтобы здесь, в зале, отвести им возможно больше места — для этого очень много сделано. Из последнего отчета Управления академическими театрами даже самый скептический человек увидит, как много для этого сделано. Дело заключается не только в этом. Гораздо важнее дать искусство трудящимся в том смысле, чтобы дать им искусство трудящихся, чтобы дать им искусство, соответствующее их ожиданиям и идеалам. Не может быть такого полного совпадения, не может быть даже близкого совпадения между тем, чего они хотят, и тем лучшим, что дало прошлое, ибо будущее революционно и не похоже на это прошлое. Мы выйдем из старой культуры. Мы используем старую культуру. Но мы строим новую. Что же нужно для этого? Почему заминка? Кто мешает?

Почему на этой сцене мы не видели еще большой революционной оперы? Почему, когда после того, как эта блистательная зала служит рамкой для заседаний тех или других многочисленнейших делегаций наших народов, когда к Большому театру обращаются и просят его своим искусством порадовать собравшихся, он должен наскоро набрать в своем саду, конечно, наиболее благоуханных и ярких цветов для такого приветственного букета, но более или менее случайных, красивых общей красивостью, не говорящих ничего в тон тем торжественнейшим событиям, которые только что в этой зале имели место, событиям, всю цену которых поймут только будущие поколения, для которых многие современные события будут бесконечно более значительны, чем те маленькие события в Греции или в Палестине, на которых стоит теперь мир, как на торжественнейших явлениях всей нашей культуры. Почему это? Конечно, мы можем сказать: возможно внутреннее сопротивление самих артистов, самих работников Большого театра. Есть оно или нет? Я скажу вам: нет, его нет.

Когда обращаются к Большому театру или к другому академическому театру и говорят: «Почему не даете нам революционного репертуара?», они могут ответить, как эхо: «Почему не даете нам революционного репертуара?» Сам театр для себя репертуара создать не может. Для этого нужны новые творцы, которые были бы так же талантливы, как Римский–Корсаков или Чайковский, и вместе с тем были бы пронизаны новой жизнью. Такие сложнейшие и высокие цветы культуры создаются не спеша. И Владимир Ильич однажды определенно сказал: «Политическая революция делается в известные дни, хозяйственная революция в сравнительно короткую эпоху, но уже в гораздо более длинную эпоху <культурная> революция. Она требует еще большего срока».² Но это не значит, что мы должны сказать поэтому так: «Весна у нас еще ранняя, вот когда мы подойдем к более зрелой весне, дальше к лету, у нас появятся ягоды, а осенью будут и настоящие фрукты, а по сему самому предоставим судьбе и мировым сезонам совершать свою работу. Пока у нас есть и такой хороший труд и такие хорошие задания, будем академическим театром». Нет, надобна величайшая активность и для того, чтобы создался гений. Гений, талант, новые культурные формы жизни не падают с неба. Не так бывает, что в один прекрасный день в какой–то колыбели закричит уа–уа будущий гений, — это и есть величайшее событие, перед тайной которого мы должны преклоняться. Во всякое время рождается приблизительно одинаковое количество высокоталантливых людей, но они воспитываются разно, в иных случаях массами гибнут, в других культурах заботливо выращиваются, в одних случаях подвергаются пытке известных аппаратов, которые сдавливают им духовно голову или ноги и превращают их в модных уродцев <рафинированной> культуры, в некоторых условиях могут развернуться во всю ширь заложенные в человеке возможности. Наша культура должна быть максимально благодетельной для того, чтобы таланты и средние и большие развивались возможно более легко. А для этого нужно, чтобы вся наша музыкальная и вообще художественная атмосфера была преисполнена тоскою по новому искусству, стремлением к новому искусству, огромной любовью по отношению ко всякому штриху этого нового искусства. Надо, чтобы все дирекции, учебные заведения художественные, артисты, режиссеры и театральная публика все с волнением ждали и способствовали появлению нового репертуара. Пусть он сначала будет неуклюжим, пусть это будет сначала неудачно, но уже и самые неудачи эти волнуют все вокруг нас. Гений является обыкновенно фокусом, вокруг которого собирается ряд новых явлений.

Я не знаю, может быть, очень скоро появится шедевр — действительно народная <рабоче->крестьянская, революционная опера, но во всяком случае она появится тем скорее, чем беспокойнее, чем тревожнее мы все вместе будем искать. Большой театр должен проявить здесь и большую активность, поскольку во втором столетии Большой театр увидит себя освобожденным от цепей старой бюрократии. В этом втором столетии, вероятно, он постепенно почувствует спавшими с себя рубища нужды. Он скоро, как я уверен, вместе со всей нашей страной сделается богатым театром, но нужно, чтобы он со своей стороны проявил максимальную активность, чтобы вместе со всей художественной общественностью и общественностью вообще в этом втором столетии, которое в начале своем будет грозным столетием величайших социальных бурь, которые видела Земля, и которое в середине и конце своем будет столетием, выражающим величайшее торжество человека над собою и природой, чтобы в это знаменательное столетие Большой театр был силен, ярок, чтобы на этом изумительном фоне он светился, как бриллиантовая звезда, кому–то указывающая путь.

Вот почему, товарищи, в этот торжественный день, который важен не столько тем во многом славным столетием, из которого мы выходим, как тем столетием, двери в которое сейчас распахиваются, — в этот торжественный день, сознавая всю важность той культурной миссии, которую должен нести театр и прежде всего Большой Народный театр, памятуя те надписи, которые принес московский пролетариат к стенам этого театра, пожелаем от глубины души, чтобы Большой театр сумел выполнить эту задачу передового искателя соответствующего нашему времени искусства, и обещаем ему, что мы все поможем ему в этом искании.

Товарищи, правительство считало необходимым ознаменовать со своей стороны этот 100–летний юбилей и свои большие ожидания, возлагаемые на Большой театр, дарованием звания народных артисток Антонине Васильевне Неждановой и Екатерине Васильевне Гельцер (аплодисменты, музыка).

Товарищи и граждане, Народный комиссариат по просвещению и Центральный комитет Всероссийского союза работников искусства обсуждают вопрос о даровании звания заслуженных артистов Большого театра целому ряду талантливых и послуживших много этому театру его работников. В настоящий момент я могу огласить имена шести артистов, которым это звание уже присвоено (оглашает список).

Товарищи, памятуя все заслуги Большого театра в прошлом, блестящие страницы, которые были вписаны им в русскую культуру, несмотря на зловещие, жестокие противоборствующие силы самодержавия, и ожидая от этого театра в будущем новых огромных заслуг, мы все провозглашаем ему славу. (Оркестр и хор исполняют кантату.)