Творчество Достоевского — великого художника–мыслителя — привлекало внимание Луначарского на протяжении трех десятилетий его литературной деятельности, с самых первых и до последних его работ. В ранней статье «Русский Фауст» (1902) Луначарский страстно протестует против попытки одного из модных тогда философов–идеалистов, проповедника социального пессимизма С. Булгакова, опереться на идейные позиции Ивана Карамазова. И хотя концепция этой статьи в целом вызывает серьезные возражения в связи с некритическим отношением автора к теории Ницше, все же главный пафос Луначарского отличается той высокой гражданственностью и революционной активностью, которые были свойственны всем последующим его выступлениям о Достоевском.
Так, автор статьи «Русский Фауст», полемизируя с Иваном Карамазовым и его апологетами, пишет:
«Человек неудовлетворен, он страждет и творит идеалы, он идет вперед и, умирая, передает свои заветы детям и внукам, не ради оправдания мира и не в силу мучений совести, а потому что в тяжелой борьбе за существование из него выработался творец и боец»
(А. Луначарский. Этюды критические и полемические. М., изд. журн. «Правда», 1905, стр. 183).
И далее:
«„Клейкие листочки, голубое небо“? но есть еще творчество! Расширение своей личности до границ возможного. Социальное творчество есть инстинкт, который на высших стадиях является сознательным оправданием личной жизни, ее смыслом и прелестью, — жажда власти над природой, жажда все расширяющейся жизни. Могучая жизнь не может быть эгоистичной, она слишком широка для этого, она захватывает других, будит, зовет, она намечает огромные дела, потому что психика человека долговечнее и шире его тела»
(там же, стр. 184).
К творчеству Достоевского Луначарский вновь обращается в статье «Новейшая итальянская драма» (1911) и в рецензии на спектакль «Братья Карамазовы» в театре «Старой голубятни» (из цикла «Парижские письма» 1914 г.). Во всех оценках Достоевского, даже в самых кратких характеристиках, Луначарскому всегда удается передать ощущение громадной личности писателя, исключительной важности и глубины поставленных им проблем, его все возрастающего влияния на мировую литературу. И вместе с тем Луначарский неизменно видит в Достоевском идейного антагониста и горячо убеждает в этом своего читателя:
«Как сложна природа человека! Какая тайна каждая личная душа! Вот мысли, которые с необычайной яркостью, так сказать, с чувственной наглядностью возникают в нас при чтении романов Достоевского. Но для познающего разума образы Достоевского — только материал, материал иногда гениально наблюденный, но часто болезненно фальсифицированный, — в лучшем случае, вырванный из жизни, но такой же непрозрачный, как и в реальности, в худшем — порождение воображения, любящего извиваться в лабиринтах сложнейших противоречий»
(«Новейшая итальянская драма» — V, 161–162).
Рецензируя постановку «Братьев Карамазовых» в парижском театре, Луначарский говорит об особенностях композиционной структуры романа, которую наглядно обнажила краткая инсценировка. До сих пор сохранила живой интерес проникновенная характеристика фигуры Смердякова, сделанная Луначарским под впечатлением оригинальной трактовки театра.
Высказывания Луначарского о Достоевском в дореволюционные годы являются лишь яркими штрихами, отдельными предвестниками того широкого, синтетического анализа личности и творчества писателя, который предстанет перед нами в статьях Луначарского советской эпохи.
Сразу же после победы Октябрьской революции Луначарский — критик, публицист, лектор — стремится определить отношение революционного народа к духовному наследию прошлого как законному достоянию трудящихся масс. Ясность мысли, темперамент борца, редкий талант проникновения в творчество художников различных эпох и стилей, поразительная, подлинно универсальная эрудиция Луначарского сделали его собственную деятельность как бы символом того, каким путем победивший пролетариат может стать хозяином великих ценностей мировой литературы.
С таким общим направлением связаны многократные обращения Луначарского–критика к произведениям Достоевского, к противоречиям жизненного и литературного пути одного из сложнейших писателей прошлого века. Наиболее известные из этих статей — не раз переиздававшиеся: «Достоевский как художник и мыслитель» («Красная новь», 1921, № 4), «О „многоголосности“ Достоевского» («Новый мир», 1929, № 10), «Достоевский как мыслитель и художник» (в кн.: Ф. М. Достоевский. Сочинения, М.–Л., ГИХЛ, 1931), а также статья «Достоевский. Миросозерцание и творчество», написанная в 1931 г. для БСЭ (опублик. в т. 23, изд. 1).
Во всех статьях и выступлениях Луначарский хочет создать целостный образ Достоевского: определить основную проблематику его творчества, главные этапы эволюции, уяснить глубокую связь между социально–историческим и личным в идеологии писателя, понять особенности стиля Достоевского, отражающие эту общность. Наконец, — вернее от начала и до конца — Луначарский доказывает необходимость воспринимать творчество Достоевского в свете задач нового века, нового революционного мира. Названные работы Луначарского посвящены прежде всего разработке методологии изучения Достоевского. Органическое единство биографического, социального, философского, политического и эстетического аспектов исследования характерно для Луначарского. В этом — непреходящее значение его статей для современных исследователей Достоевского.
Ниже впервые публикуется большое выступление Луначарского о Достоевском на вечере в Политехническом музее 20 ноября 1929 г. Речь эта — яркий образец сочетания живой и страстной импровизации с четкой, глубоко продуманной концепцией, сочетания, столь характерного для всего ораторского искусства Луначарского.
В речи сформулированы главные, «ключевые» суждения критика, которые лежат в основе и других его выступлений о Достоевском. Это прежде всего — мысль о том, что трагическое творчество Достоевского, подобно произведениям Толстого, явилось отражением того гигантского социального сдвига, который породил всю русскую литературу второй половины XIX в. Этот сдвиг — постепенная европеизация России, рост в ней капитализма и крушение старой, барско–крестьянской России.
Определяя это исходное и поэтому общее для многих русских писателей того времени обстоятельство, Луначарский ни на мгновение не упускает из виду своеобразия социальной психологии Достоевского и особенностей его личности. Катастрофическое общественное положение большой массы горожан и мелкобуржуазной интеллигенции — такова, по мнению Луначарского, живая социальная почва остроконфликтных романов Достоевского.
«Эти лишенные привычек, брошенные в какой–то обновленный и вместе с тем хаотический мир люди, исходя из тех страданий, которые они испытывают вследствие неналаженности своей жизни, ставят большие вопросы общественного характера, религиозного характера, в общем и целом можно сказать этического характера в самом широком смысле этого слова, ставят большие моральные проблемы»
(стр. 154).
Гениальное изображение трагедии человека в эпоху общественного кризиса и хаоса определило мировое значение и влияние романов Достоевского. Луначарский усматривает, в частности, зависимость от Достоевского немецкого экспрессионизма, возникшего после поражения Германии в первой мировой войне.
Очень убедительными и по сей день остаются высказывания Луначарского о политических взглядах Достоевского, склонного к крайним позициям и абсолютно далекого от какого бы то ни было либерализма (стр. 159 и далее). Здесь же Луначарский исправляет свою прежнюю ошибку. В 1921 г. он произнес речь по поводу столетия со дня рождения Достоевского, где называл его пророком революции:
«Россия идет вперед мучительным, но славным путем, и позади ее, благословляя ее на этот путь, стоят фигуры ее великих пророков и среди них, может быть, самая обаятельная и прекрасная фигура Федора Достоевского»
(А. Луначарский. Литературные силуэты. М., Госиздат, 1925, стр. 168).
В комментариях к первому тому Собрания сочинений Луначарского, где напечатана статья 1931 г. «Достоевский как мыслитель и художник», говорится:
«По–новому в сравнении с речью 1921 года решает Луначарский в 1931 г. и проблему значения наследия Достоевского для наших дней, отказавшись от ошибочного взгляда на Достоевского как на „пророка“ социалистической революции»
(I, 560).
В действительности, как мы увидим, новая трактовка Луначарским проблемы «Достоевский и революция» содержится уже в речи 1929 г., где Луначарский сказал:
«Достоевский изображал революцию <…> грозной, могучей, ужасающей и вовсе при этом не любил ее, даже не мог признать, как Блок <…>. Этого у Достоевского не было для него это было уродство революции, во имя которого нужно запереть ей пути, загромоздить камнями отверстие, из которого может хлынуть революционный гейзер»
(стр. 162–163).
Естественно, что в связи с этим новым тезисом углубилась, усложнилась характеристика того значения, которое имеет творчество Достоевского для советских читателей. Этой проблеме Луначарский посвятил заключительную часть своего выступления. Он подчеркивал необходимость воспринимать Достоевского критически, во всеоружии коммунистической идеологии, учитывая при этом всю громадность масштаба Достоевского — «слишком большого человека, слишком космато гениального» (стр. 161).
Серьезный интерес имеют замечания Луначарского об отсутствии у Достоевского отшлифованного языка — о том, что критик очень метко называет «манерой уничтожения стиля ради необыкновенной полноты содержания» (стр. 155). Такое «уничтожение» стиля трактуется Луначарским как особый, высший стиль реалистического искусства, воплощенный в творениях Толстого и Достоевского:
«…У Толстого и Достоевского слог, ввиду трагизма содержания, испаряется, весь лак, политура сжигается внутренним содержанием»
(стр. 155).
Подобную характеристику стиля Достоевского мы находим и в прежних работах Луначарского, в частности, в его статье 1921 г., но в выступлении 1929 г. формулировки Луначарского особенно выразительны. Так, по образному слову Луначарского, стиль Достоевского и Толстого должен был создать ту полную иллюзию соприкосновения читателя с действительностью, когда между ним и этой действительностью «нет книги». Вместе с тем внешне неряшливый, нервный стиль Достоевского предельно приближал читателя к внутреннему миру самого автора.
«Читая Достоевского, вы прикасаетесь к его мозгу, сердцу, именно этот постоянный контакт с автором, который также является действующим лицом <…>, комментирует драмы <…>, — эта картина есть непосредственный трепет нервов Достоевского»
(стр. 156).
Важно отметить, что в этой мысли содержится существенное дополнение к теории «полифонического романа», изложенной в книге М. М. Бахтина «Проблемы творчества Достоевского» (1929), которую так высоко ценил Луначарский. Здесь он особо выделяет значение голоса автора–комментатора, которому, по Бахтину, не нашлось места в полифонической структуре романов Достоевского.
В ряду критических статей и выступлений Луначарского о творчестве Достоевского его речь, произнесенная 20 ноября 1929 г. и до сих пор остававшаяся ненапечатанной, несомненно займет заметное место.
Л. Розенблюм.
